Герман Балуев - ХРОНИКЕР

• Название: ХРОНИКЕР
• Автор: Герман Балуев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Детская проза
• Год: 1988
• ISBN: 5—265—00292—8

Детство героев нового романа ленинградского прозаика пришлось на годы войны. Именно тогда начинались их судьбы, закладывались характеры, и именно в этом автор видит истоки их неожиданных, смелых и порой весьма рискованных поступков.

Писателю удалось создать напряженную атмосферу нравственны х исканий, которые постоянно и мучительно ведут главные герои романа.

Каково оно, поколение военных мальчишек, на чьи плечи легло сейчас высокое бремя ответственности за страну, за все человечество? В этом и пытается разобраться автор.

---

— Главный инженер, как всегда, прав, — Курулин неожиданно ухмыльнулся. — Назначаю вас, Вячеслав Иванович, своим заместителем по флоту и судоремонту. — Он встал и, не выходя из-за стола, терпеливо подождал, пока опешивший, ничего пока еще не понявший Грошев подойдет и пожмет протянутую ему руку. — Поздравляю.

Курулин сел, а Слава Грошев, в недоумении постояв, пошел и сел рядом с сыном на лавку.

Веревкин, оскорбленно улыбаясь, вызывающе прямо смотрел на Курулина.

— Повторите, пожалуйста, свой вопрос моему заместителю по флоту, — вежливо сказал ему Курулин.

— Повторяю вопрос! — с наслаждением встрепенулся Веревкин и даже отодвинулся от отца, как бы желая охватить разом всю его нацеленную на поиски рубля, мелко-суетную, плебейскую суть. — Флот как будем ремонтировать, а? — крикнул он, будто глухому.

— Так эта... — сказал Грошев. — Всерьез, что ли? — Он испытующе вперился в Курулина, который сидел с видом человека, мало интересующегося происходящим. — Тут ведь вот какая петрушка, — сказал Слава, обращаясь почему-то ко мне. — Через четыре, ну самое большее через пять недель флот должен пройти Волгу, Волго-Балт, Неву и быть в море. Зима, понял? То есть чистых у нас, будем считать, три недели, а суда...

— Ему-то ты чего объясняешь? — лениво усмехнулся Курулин. — Ты давай-ка попробуй — нам!

— Так ведь что объяснять? Завод нужен. В полное мое распоряжение. А Николай Вячеславович, опасаюсь, будет мешать. Какой тебе интерес землю зубами рыть, повернувшись всем своим хлипким телом, тщательно стал разъяснять он сыну, — если ты так обмишурился, верно? Нет тебе интереса показывать, какой ты оказался дурак.

— У-уй! — подняв ладони, сказал Веревкин.

— Тут просто перескочить надо в другое место. Вот, мол, перебросили по производственной необходимости, а так бы, конечно, я и сам с этим судоремонтом справился, — солидно продолжал Слава. —Теперь так. Вот мы строим «Мираж», а ты ходишь, ухмыляешься, верно? Я же вижу. Дескать, вот лапти: «Мираж» строят не так! Значит, знаешь как, раз ухмыляешься! А ведь знает! — повернулся он к Курулину. — Год работал в Сормове на экспериментальной верфи. За что тебя главным чуть не с детского сада? — спросил он Веревкина. — Думаю, как раз за это. Проявил себя. Можешь! Так чем ухмыляться, возьмись за «Мираж» и докончь как надо. Начерно-то он сляпан, а ты придай ему окончательный блеск. Мы лапти — это верно, а ты нас научи. Почему брезгуешь? Как я говорю, Василий Павлович?

— Ты ничего говоришь, — усмехнулся Курулин.

Еще через пять минут Николай Вячеславович Грошев в связи с назначением на должность главного строителя «Миража» «в силу производственной необходимости, временно» с должности главного инженера был снят.

Слава Грошев с мелочно-озабоченным лицом как-то по-заячьи шмыгнул носом, а Веревкин сидел с защищенным яростной улыбкой лицом.

— Вот вам, Николай Вячеславович, и возможность открыть актив!.. — сказал Курулин. — До сдачи «Миража» месяц, а мне бы хотелось сдать его через две недели...

Слава сходил к столу, озабоченно вытряхнул из директорской пачки сигарету, закурил, постоял, уже мало обращая на нас внимания, по-хозяйски оглядывая заполненный белыми судами рейд. Вспомнил о сыне, подошел к нему, по спине похлопал, сказал торопливо:

— Невелико суденышко. Но ты, Коля, главное, не робей!

Мы шли с Курулиным через пустырь. Пахло яблоками и мазутом. Было тепло, солнечно, но время от времени с Волги наваливало пронизывающую зябкую свежесть, и тогда мерзли лицо и руки.

— Ты сам-то не чувствуешь разве, что все на грани?.. Даже за гранью!

Курулин взглянул на меня, прошел несколько шагов молча, потом ухмыльнулся.

— А что такое?

Я остановился.

— Ты творишь-то что, милый?! — Я, как экспансивный Слава Грошев, всплеснул руками. — Да ты очнись!.. Или ты ставишь на себе эксперимент? Так я тебе сразу скажу, что он плохо кончится!

Курулин смотрел на меня в упор узкими, словно налитыми смолою глазами.

— Что тебя, собственно, так взволновало?

— Ты что же, уже не чувствуешь, что происходит? Одно твое заблуждение тянет за собою другое. Ты влез в авантюру с «Миражом», начал строить его без материально-технического обеспечения, загрузил чужими заказами завод, не подготовился к ремонту флота, взвалил эту свою вину на главного инженера и последнее, уж самое вопиющее: извлекаешь из котлована тобою же изгнанного с постов, потерявшего даже в собственных глазах к себе уважение Славу Грошева, которого до сих пор весь затон зовет Славка, и ставишь его, почти малограмотного, с соломой в волосах, над заводом, над флотом и над инженерно-техническим персоналом... Зачем, милый?! Для всеобщего смеху?

— Ты думаешь, он не справится?

Мне стало вдруг мучительно стыдно.

— Неужели ты не понимаешь, что его просто-напросто не утвердят? — взорвался я, раздраженный тем, что мне вдруг почему-то за себя стыдно.

— Уже утвердили.

Мы постояли друг против друга и молча пошли дальше.

— Это ты за него брал всю ответственность на себя? — спросил я, вспомнив только что имевший место разговор с Москвой.

— За него, — добродушно сказал Курулин.

Мы снова пошли молча.

— Ты же взрослый человек! — разозлился я окончательно. — Неужели мне нужно тебе объяснять?!

Курулин остановился.

— А что ты можешь мне объяснить?.. Что строительство нужного нашему народу и нашей стране судна — авантюра? Что превращение мертвого поселка в живой и красивый городок — авантюра? — Курулин встопорщил усы и посмотрел на меня неподвижным взглядом. — А ты плох! Тебя жизнь, мой милый, скрутила в бараний рог. Кто тебя так напугал? «Не поймут»... Ты что же, на каждом шагу оглядываешься — правильно ли тебя поймут? Если так, то иди в кабак, — все равно ничего не сделаешь!

Я вдруг почувствовал себя посторонним, который свалился, как снег на голову, навязывает себя затону. И меня стала затоплять тоска. Знакомая мне тоска, когда все в твоих глазах становится слякотным и гриппозным, когда только усилием перетаскиваешь себя из одного дня в другой, утратив спасительную убежденность, что все это надо: стирать носки, платки, есть, зарабатывать деньги, чтобы опять же есть, покупать носки, платки и затем их стирать... Эта тоска наваливалась, когда пропадало ощущение нужности твоей работы, а следовательно, и жизни, необходимости всего этого мучительства хоть для кого-то, хоть для кого-нибудь одного. Подумав об этом, я вдруг разом, всполохом, открыл, почему на Руси пьют. Но тоска тут же потащила меня дальше, в свои серые паутинные дебри, смакуя крепнущее во мне ощущение чужака на этой поросшей бурьяном земле. Ощущением необязательности моего пребывания на этой пахнущей осенью тверди — вот чем объяснялась моя тоска.

А Курулина-то, в конце концов, ведь реально не хватало затону. И вот он явился, развернулся и, не пугаясь, делает то реальное дело, о котором я говорю какие-то необязательные, чужие слова.

— Нельзя так!—сказал я твердо. — О высокой цели, которой оправдывается все, — это мы уже слышали. И наблюдали! В конце концов, средства тоже есть цель! — Я почувствовал, что заговорил своим языком, и мне стало легче.

— Ты говоришь, я делаю, — вот в чем между нами разница, — помолчав, лениво сказал Курулин. Мы шли по хрустящему и трещащему бурьяну, и Курулин, подняв лицо, щурился на блещущий день. — Нельзя так, говоришь ты. А если иначе нельзя? Если иначе не получается и получиться не может? — Курулин покосился в мою сторону и ухмыльнулся. — Ты, мой милый, представитель компромисса. И потому я с тобой не спорю. Ты для меня, извини, никто. Потому что не представляешь определенной концепции. Кроме общегуманистической. А это слюни. Гуманизм, как уже было сказано, должен быть с кулаками. И кулаки эти должны у него быть здоровые. Здоровей, чем у зла. Вот гуманизм в моем понимании. — Курулин посмотрел на меня и ухмыльнулся. — Привыкай пока что к здоровому пониманию жизни, которая есть драка. А ты смотришь на драку и кричишь: «Ой, ой, ему же больно! Зачем ты его бьешь?!»

Пройдя мимо курулинского особняка, мы обогнули овраг и вошли на территорию кирпичного завода. Шел обжиг. Резка стояла. Над буртами остывающего кирпича благостно летела паутина. Нахмурившись, Курулин выяснил у мордатого, в подвернутых резиновых сапогах резчика, что на карьере сломался экскаватор. Прошли к телефону, и Курулин стал выяснять, когда слесаря обещают закончить ремонт. «Через неделю... — задумчиво повторил Курулин. Он покосился на резчика и спросил для меня: сколько за неделю можно наформовать кирпича? Тот сказал, что на дом хватит. — Вы вот что! — сказал в трубку Курулин. — Слесарям объявите премию. По сто рублей каждому. Если закончат ремонт сегодня. Ну, а если — завтра, то премию соответственно уменьшите — с тем, чтобы она день за днем, через неделю свелась до нуля».

— Ну, и когда экскаватор отремонтируют? — спросил я, когда мы двинулись дальше мимо сараев для сушки сырца.