Яцек Дукай - Лёд

• Название: Лёд
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Научная Фантастика

1924 год. Первой мировой войны не было, и Польское королевство — часть Российской империи. Министерство Зимы направляет молодого варшавского математика Бенедикта Герославского в Сибирь, чтобы тот отыскал там своего отца, якобы разговаривающего с лютами, удивительными созданиями, пришедшими в наш мир вместе со Льдом после взрыва на Подкаменной Тунгуске в 1908 году…

Мы встретимся с Николой Теслой, Распутиным, Юзефом Пилсудским, промышленниками, сектантами, тунгусскими шаманами и многими другими людьми, пытаясь ответить на вопрос: можно ли управлять Историей.

Монументальный роман культового польского автора-фантаста, уже получивший несколько премий у себя на родине и в Европе.

---

— А вам, мадемуазель, — посоветовал он еще Кристине, — не следует в Сибири выходить с непокрытой головой, даже если мороз самым легким кажется, так и жизни можно лишиться.

Та лишь немо кивнула.

Хихикало, когда Дусин тащил по коридору и запихивал в атделение.

— Благодарю, Валентин, — воскликнуло я-оно, шаря в кармане в поисках рублевки, — только, Валентин, закройте за собой дверь.

На сей раз ему удалось ею треснуть громко.

Упало на кровать — в шубе, в шапке и в ботинках — и так и заснуло.

Светени танцевали на стенках купе, на затянутом белизной окне, когда поезд проезжал мимо стоящих рядом с путями массивов лютов, длук-длук-длук-ДЛУК; потом остались одни лишь светени под веками, те, что были негативом красных пятен. Теслектрический ток щекотал жилки и разтьмечивал сны.

О температуре, при которой замерзает правда

Прокурор Разбесов нахмурил свои кустистые брови, отложил нож и вилку, вынул из внутреннего кармана очечки в проволочной оправе, тщательно протер стекла, затем насадил на кривой нос. Насадив, отклонился на стуле, не в области плеч и шеи, но всем позвоночником, и только лишь потом глянул над столом с посудой, над бульоном с вермишелью, фаршированной уткой, pommes soufflées[204], холодным салатом и горячим соусом.

— Гаспадин Герославский, — заявил он, — забираю свои слова обратно; я и не заметил, а ведь вы уже лютовчик.

— Ллюжия, — закончило глотать я-оно, — иллюзия…

— А ну-ка, протяните руку к свече!

Он схватил под самый манжет и подтянул ладонь к огню. Повернуло ее боком, чтобы не занялись бинты на пальцах. Пламя лизнуло кожу и на самое краткое мгновение — разве что глазом мигнуть, только Разбесов не мигал — оно замерцало черным, превращаясь в собственный негатив, то есть, пожирающее свет пламя тьвечки.

Петр Леонтинович отпустил.

— Вы здесь жили?

— Что?

— В Сибири. В Краю Лютов.

— С чего бы?

— Видел я такие помрачения света, — не спеша, говорил прокурор, — у бывших холадников, у каторжников из Сибирхожето, у брадяг с берегов Тунгуски.

— Знаю, господин Поченгло вспоминал. Только я… Можете спросить у доктора Теслы, это проходящее.

Разбесов спрятал очки.

— Вам не нужно передо мной объясняться, я же вас не допрашиваю.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы меня принимали за лжеца.

Разбесов покачал головой.

— Итак, вы едете к отцу.

Я-оно копалось вилкой в салате.

— Это тоже неправда. Министерство Зимы мне заплатило, потому и поехал. Но теперь… Сам уже не знаю.

Петр Леонтинович слегка усмехнулся.

— Отцы и дети, чисто русское дело.

— Ммм?

Прокурор оттер губы салфеткой.

— Вот, Зейцов, — указал он взглядом на бывшего каторжника, который, как обычно, обедал в одиночестве, в углу, за отдельно поставленным столиком. — Как он рассказывал? Едет от родного отца к отцу духовному, за деньги первого спасать другого, а сам — блудный сын. Разве не такова его история? Какой иной народ на Земле находит тождество человека в имени собственного отца? Венедикт Филиппович. Только люди Книги — иудеи, магометане. Ибо это святое дело. В каждом земном отцовстве отражается связь Бога Отца с Сыном Человеческим, Бога с людьми. То есть, отца — но почему не матери, из тела которой рождается новое тело? Вы читали Братьев Карамазовых? Что это, рассказ о сыновьях или, скорее, об отцах?

Зернышко приправы вошло в дыру от выбитого зуба, я-оно копалось зубочисткой.

— Хмм, а ведь вы правы: на самом-то деле я и не знаю, зачем сел в этот поезд, и не знаю, что сделаю, когда с него сойду. Все это дым и иллюзии Лета. То, что я являюсь его сыном… на самом деле, мне об этом напомнили только сейчас. До этого… собственно, у меня не было отца. Нет, не так: отец у меня был, но среди его основных признаков, наряду с добродетелями и положительными чертами характера, была и эта вот особенность: несуществование. И вот как раз — только представьте их мысленно рядом с друг другом: существующего и не существующего. По чему различишь? Никак не различишь. Понимаете? — Вагон-ресторан подскочил, укололо себя зубочисткой в десну. — Черт. Простите.

— Не буду делать виду, будто бы понимаю вас в этом. — Прокурор коснулся пальцем кончика носа, это был жест, выполненный вместо другого жеста, не выполненного. — Только никак не могу я устоять перед этой ассоциацией. Еще до того, как меня перевели в артиллерию, в качестве младшего офицера я служил на Кавказе, сразу же после восстания Али-бека-хаджи, во времена самых рьяных абреков. Там никогда не прекращаются войны местных горцев, они дерутся между собой и воюют с Империей. Есть что-то такое в культуре этих диких народов — некая общая черта, которая обнаруживается под самыми различными большими или меньшими их чудачествами, теми вещами, которые у нас никак не могут уложиться в голове… Так вот, это народы, мужчины которых в каждом поколении отправляются на войну, и в большинстве своем — оттуда не возвращаются. Кто воспитывает сыновей? Матери, а так же идеалы отцов, это значит — не существующие отцы. Но, обратите внимание, молодой человек, эти же сыновья сами потом идут погибать за проигранное дело, снова оставляя уже собственных сыновей; теперь уже они — не существующие отцы. Et setera[205], до тех пор, пока само не существование не становится идеалом, то есть: воспитание отсутствием, что вовсе не то же самое, что отсутствие воспитания или воспитание женщиной без мужчины.

— То есть — то есть, вы хотите сказать, что это некий вид исторической необходимости, что, будучи ребенком не существующего отца…

— Нет!

А теперь говорят: Сын Мороза, le Fils du Gel. Должен ли я на это согласиться? Ведь это же слишком легко, словно напялить театральный костюм.

— Вы меня спрашиваете? — Разбесов отвел взгляд. — Я же говорил: за вас я не отвечу.

— Вы знаете, но ведь именно потому, что вы… что вы… — Переломило зубочистку, резко отодвинуло тарелку, даже посуда зазвенела. — Потому-то я вообще могу вас спрашивать — вы понимаете? Вы, возможно, ближе всего к пониманию, из всех людей. — Склонилось к нему над столом. Разбесов все еще не глядел, убегал взглядом в сторону, за окно, на снежный пейзаж. — Послушайте — не то говорю, что говорю, но, может, вы услышите, может, поймете — так что, слушайте: я не существую.

Прокурор откашлялся.

— Из-за того, что перешло на вас от отца? Или это, a propos[206] Достоевского? Что если нет Бога — а здесь: если нет человека…

— Нет! Это не в переносном смысле. Вы можете заглянуть за пределы простого языкового парадокса? Не существую.

Прокурор приложил руку к оконному стеклу, протер запотевшую плоскость.

— Кто знает, может, вы и правы, разве это не кратчайший путь…

— Путь? К чему?

— Вначале отбросить все, в одинаковой степени — и правду, и ложь, и только потом…

— Нет, нет, нет! — Качало головой. — Но… — Он, наконец, глянул над огоньком декоративной свечки. Я-оно опустило глаза. Свернуло салфетку, поднялось. — Благодарю. — Неуклюже поклонилось и, как можно скорее, вышло из вагона-ресторана. Разбесов не звал от столика; впрочем, все равно даже и не оглянулось бы.

В купе застало постель застеленной и ковер, очищенный от стеклянного мусора. Проверило: бар тоже был заполнен. Не забыть про пару рублей для Сергея. Налило себе коньяку. Пополуденная серость обещала преждевременный закат; вот только эта вездесущая белизна обманывала глаза. Глянуло через стакан и сквозь жидкость на внутреннюю часть ладони. То ли светени так складываются в хиромантических линиях жизни и фортуны, то ли это ледовые рефлексы расщепляются на розетках хрустального стакана? А самое паршивое: эта ладонь трясется.

Включило электрическое освещение. Спать не хотелось, наспалось уже достаточно. Вынуло из секретера папку, перелистало бумаги. Рука задержалась на письме пэпээсовцев. ВЕСНА НАРОДОВ ТАК. ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА. ПЕТЕРБУРГ МОСКВА КИЕВ КРЫМ НЕТ. ЯПОНИЯ ДА. ПРИБУДЕТ КУРЬЕР. БУДЬ ЗДОРОВ. Если это не было предсказанием будущего, то чем, собственно? А это второе — предсказание, которого я-оно не расшифровало — и бесконечное число параллельных предсказаний, которых не помнило — для которых в настоящем не хватало столь же сильных оснований… Бросок монетой, конечно же, что бросок монетой. Сойдет на перрон в Иркутске, и…

Глянуло в зеркало. Граф Гиеро-Саксонский, Невероятная Фелитка Каучук — это легко, нет ничего более легкого, выяснится само, без усилий, а иногда даже — вопреки всяким усилиям. Но сделать нечто противоположное: отнять ложь, срезать ее с себя одну за другой, словно пленки лука… Что останется? Если не считать слез в глазах.