Гурам Дочанашвили - Только один человек

• Название: Только один человек
• Автор: Гурам Дочанашвили
• Жанр: Современная проза

Гурам Дочанашвили — один из ярких представителей современной грузинской прозы. Ему принадлежат рассказы, повести, романы, эссе. Рус­скому читателю Г. Дочанашвили знаком по книгам «Там, за горой», «Песня без слов», «Одарю тебя трижды» и др.

В этой книге, как и в прежних, все его произведения объединены об­щей темой — темой добра, любви, служения искусству. Сюда вошли как ранние произведения писателя, такие, как «Дело», «Человек, который страсть как любил литературу», «Мой Бучута, наш Тереза» и др., так и новые — «Ватер/по/лоо», «И екнуло сердце у Бахвы» и т. д.

В исходной бумажной книге не хватает двух листов - какой-то варвар выдрал. В тексте лакуны отмечены.

---

Но чего только в жизни не бывает! В Эсхиле ему встретился кап­рал, но какой! — вы даже не поверите: он тоже, оказывается, был какое-то время музыкантом, вот они и разговорились на одном из собеседований на лоне природы, которые непременно устраивались в целях укрепления взаимосвязей, и сразу нашли общий язык:

— Вы на чем играли, синьор? — так спросил капрал э-цев.

— Я и теперь играю, только на тромбоне. А вы, синьор? — так спросил великий Бесаме.

— Я дул в валторну, дон Бесаме.

— Хороший инструмент валторна, дон.

Сильно подмораживало, но это только для всех других, а вот эти сидели на лужке голыми по пояс и исподтишка приглядывались к мус­кулатуре друг друга, а так, для отвода глаз, сдували пух с поздних одуванчиков.

— Можно вас спросить об одной вещи, синьор?

— Сделайте одолжение, синьор.

— На чем вы в свое время споткнулись, дон?

— Я в свое время не смог сдать гишторию, дон.

— Гишторию? — поразился капрал э-цев. — Да ведь это очень просто: история писана черным по белому, дон!

— А вы, синьор, — пришел в раздражение великий Бесаме, — а вы что не смогли сдать, дон?

— Я срезался по гармонии.

Говори с таким!

— Но гармония, уважаемый, должна быть у настоящего музы­канта в крови, почтенный.

Капрал э-цев набычился:

— Значит, по вашему мнению, я не настоящий музыкант?

— Нет! — со всей откровенностью прямо в лицо ему выпалил Бесаме.

— Как это — нет?

— Но вы ведь сами изволили это сказать.

— Нет, такого с моих уст не слетало, — взбеленился капрал э-цев, у которого были такие толстенные губы, что он ими едва шевелил.

— Как так не слетало, сударь! — взвинтился Бесаме. — Веды ты же сам сказал, что срезался по гармонии.

— И что же ты хочешь этим сказать, малый?

— То, милейший мой, что настоящие музыканты по гармонии не режутся, только одно это, мой хороший.

— Мы это уточним под водой, — буркнул капрал э-цев. А был он здоровяк из здоровяков.

— Да, действительно уточним, осёоол! — высокомерно отпарировал Бесаме. Кто же мог удивить его силой, когда он сам был победителем сильнейших? Однако он все-таки хорошо напоролся, и когда по возвращении в Алькарас его спросили: «Что с твоим глазом, Бесаме?», он только и ответил: «Э-е, пустяки, тебе надо было на него посмотреть. Ну а ты как живешь, как себя чувствуешь, а?»

Прогуливаясь за городом, Бесаме повстречался с девушкой Рамоной Рощи.

— Сколько времени я тебя не видел, деваха, — беззастенчиво разглядывал ее Бесаме. — А ты изменилась, знаешь.

— Два года.

— Изменилась к лучшему, определенно к лучшему, — пялил глаза Бесаме. — И под платьем что-то чувствуется. Да так оно и должно быть... а не пора ли?.. Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Очень хорошо, — заметил Бесаме. — Может быть, вышла замуж, а?

— Нет.

— И тебе не страшно здесь одной? Ты такая хорошая, свеженькая.

Девятнадцатилетний остолоп и семнадцатилетняя девчушка.

— До свидания, я пойду...

— Куда пойдешь, что ты говоришь? — и Бесаме придержал ее за руку только одним пальцем, но каким пальцем... — Пошли, пошли в лес, девуля!

— А что нам там делать, в лесу...

— В лесу я должен тебя научить чему-то очень хорошему, девонька, пошли, пошли, ведь ты же умница, не так ли? Ты ведь не станешь упрямиться.

— Отпусти руку!

— Пошли, плутовка, не то я сейчас перехвачу тебя вокруг талии, а это будет плохо, — говорил Бесаме, поначалу лишь слегка подталкивая ее к ближнему леску, — полежим мягонько, ведь трава-то недаром растет.

— Ой, рука!

Девятнадцатилетний остолоп и семнадцатилетняя девчушка.

— Иди-ка лучше своей волей, я тебе советую, горлинка, а то сам потащу под мышкой. Ты же пока не знаешь, чему я хочу тебя научить, поверь, тебе понравится.

— Животное, зверь! Ой, помо...

— Ну, ну, помалкивай, — строго приструнил ее Бесаме, прикрыв ей рот каменной ладонью. — Все вы так сперва ломаетесь. Хотя поко­бенься, ладно уж, тебе это зачтется за честность. — Он легко шагал к лесу с барахтающейся ношей под мышкой. — А ты не спрашиваешь, каково мне — я уже второй день без бабы. Ты не хочешь, зато я хочу, а почему должно быть по-твоему, а не по-моему? Ты что, сильнее меня? — Лес уже был недалеко. — Если даже ты честная девушка, все равно. Все вы, женщины, одинаковы, всех вас надо вот так хватать...

— Не оборачивайся!

О-оо, что это был за голос! Бесаме остановился.

— Стой так.

Голос был тихий и спокойный-преспокойный, но Бесаме дрожал как осиновый лист. Рамона уже стремглав бежала домой, а он все еще продолжал стоять в оцепенении.

— Слушай меня.

На его плечо легла всей своей тяжестью большая, массивная ру­ка музыканта, Великого Христобальда де Рохаса. И, словно при по­явлении льва, сразу неизвестно куда подевались все крысы и кошки, собаки и зайцы, населявшие конечности Бесаме.

О-оо, что это был за голос, какое напевное, бархатное канто!

У меня ходила в стаде
одна овечка,
что от ласки превратилась
в дикого зверя.

— Ты помнишь, Бесаме?

— Да.

— И всегда помнил?

— Да.

— Лжешь!

Останься в нем хоть парочка зайчат, ох как бы он припустил наутек...

— Ты же был человеком, что же превратило тебя в зверя?

Мальчик стоял весь съежившись.

— Чего ты важничаешь, чем ты кичишься, что у тебя есть...

И тут вдруг Бесаме почувствовал, как, затаившийся до сих пор где-то в глубинах его существа, беспокойно шевельнулся крохотный мышонок, и одновременно кто-то принялся грызть в его полных песо карманах, и эти мышиные огрызки впивались в тело, будя силы, при­давая духу. Он порывисто вскинул голову и сказал:

— Я богат, как Альба.

На его темя опустилась рука:

— Ты нищ, как Иисус.

Он весь сник, обвис, словно тряпка, и страшно, смертельно побледнел...

— И твой Альба был нищим, не так ли?

Согласился:

— Да.

— Иди, шагай.

И он пошел, ощущая на голове и на плече мучительную тяжесть лежавших на них рук, будто он, мальчик, превратившись в поводыря, указывал дорогу слепцу, сам не зная куда. Наступал вечер.

Наступал вечер, спускалась тьма, а он все шел и шел по знакомой чем-то тропинке, осторожно и медленно ступая отяжелевшими, грузными ногами. А ночь была черная-пречерная.

И вдруг — он понял по запаху! — они остановились подле коровника. Он стоял и ждал. Ветром доносило какой-то гнусный смрад. Он стоял и ждал.

— Пошли, войдем.

Внутри коровника застоялось липкое, кисловато-прелое зловоние. Бесаме ощущал голенями размокший навоз. Гнилостная вонь терзала обоняние, не давала продохнуть.

— Знаешь, где ты?

— Да!

— Нравится?

— О нет!

— Помочь тебе?

— Да!

— На, держи.

По телу пробежала дрожь. Здесь, в мутной мгле этого грязного загона, по колено в омерзительных нечистотах стоял Бесаме с такой чистой, прохладной, голой флейтой в руках... Рука старца стала тяжелой и вонзилась в плечо когтями, она намеревалась спасти Бесаме, рванув его вверх... А мерзостное липкое месиво тянуло его книзу; дыхание спирало от ядовитых миазмов. О, что это было за чудовищное зловоние! Такое нестерпимо отвратительное, удушающее... И ниоткуда не видно было спасения.

— Поднеси к губам и облобызай!

Ночь была беспросветно темная!

А у флейты...

А у флейты была жиденько-серебристая, трепетнонежная душа Луны, и здесь, в этой грязи коровника, жизнь в ней, так надолго заброшенной сиротой, жизнь в ней лишь едва-едва тлела, но теперь на нее, до сей поры беспощадно отринутую, уже начинало нисходить упование, потому что отогревающаяся и раззудевшаяся от тепла душа сироты добралась до нутра того волшебника и заставила его зашевелиться.

Здесь, в этой невыносимой затхлой вонище, принимая дыхание глубоко преданной ей души, бестелесно легкая флейта исходила то­ненькими, прозрачными звуками, и в непроглядной тьме с легким шелестом, поблескивая, пробивались серебряные побеги, ибо ведь флейта была веточкою Луны. И хотя стояла глубокая черным-черная ночь, чего только не вытворял в этой чернильной тьме истосковав­шийся от безделья тонюсенький призрачный волшебник: он будто обласкивал — во имя возвышения — все и вся вокруг своими боль­шими ладонями, и густой, застоявшийся, камнем нависший смрад растрескивался под нежными звуками, и рассеивалось, улетучива­лось все гадкое и мерзкое. И кто бы мог подумать, что он в состоянии обрести такую мощь в этом затхлом заплесневелом коровнике. Про­валявшись столько времени во сне, он теперь, вдохновленный, за­вороженный трепетно-нежным дыханием, потягивался, томимый желанием. И чем только не располагал этот властитель Ночи, чтоб обласкать, даже и оставаясь в коровнике, этот лес, этот холм, такое огромное небо... Словно курящийся ладан, флейта очищала воздух от всякой нечисти, даровала покой и умиротворение, ибо она, первей­шая из инструментов, подобно еще одной только скрипке, несла в себе самое главное из всего того, что есть на всем белом свете, — Сво­боду и Любовь. И как будто бы поправший всех других, а на самом деле попранный и приниженный, наш Бесаме с мягко всхолм­ленных вершин музыки вновь видел землю с суетящимися на ней, точно мураши, людьми и ватерполистами. И что же было в этом сла­бом звуке, исполненном при всей нежности столь великой силы, что ж это было — сорвавшаяся с гор лавина? Землетрясение?.. Выросшая из океана огромная синяя гора, вздыбленная присущими океану страстями?.. Что же это все-таки было — величайшая рука извлекала из недр дымящегося вулкана волшебные соты. Что это было? А Музыка, всевластная владычица мира — Музыка. И что ей было до затхлости и языческого зловония! В этом грязном загоне не как завоеватель — боже упаси, нет! — а как мироносец стоял наш Бесаме, и лицо Великого Старца приняло суровую лепку, ибо кому как не ему, большому музыканту Христобальду де Рохасу, было знать цену утраченным и ныне вновь обретенным сиротой и заново сметан­ным звукам, знать цену этим явственным тягостно-легковесным снам! А уж этот волшебник, чего он только не выделывал: на высоких нотах он как бы подпрыгивал, чтоб сорвать свисающий плод, а на низких поддувал ветерок и снежило. Туман лежал над дальними садами, какой-то неведомый лик рисовался в глубоком колодце, на лужи сеял мелкий реденький дождик, а на морском дне замер обре­ченный мокроте диковинный кустарник. В звуках флейты было что-то чистое, как слюна спящего младенца, тяжело свисающая с под­бородка, а сама флейта рабски покорствовала тому напитанному тьмой воздуху, который тянулся светозарной дорогой ввысь, ибо Луна была самым благодатным, самым добродетельным среди рассеянных в пространстве синих островов с прозрачным воздухом и чудодейственной землей... Тоненькие порхающие звуки насквозь пронизывали очищенный коровник, осеняя его облегчением и отра­дой, явственно ощущался аромат хвои, потому что Бесаме сам походил теперь на волшебное, дарующее нам дыхание шишконосное растение с одной-единствеиной волшебной ветвью, на которой диковинным плодом прорастала сама она — бездонная и бескрайная, сама она — богатая и щедрая, сама она — беспредельно милостивая, сама она — вольная, плавно вибрирующая в пространстве скрытая мощь, сама верховная властительница нашего высшего повелителя, нашего всеобъемлющего владыки воздуха, сама она — великая вдохновительница, сама она — Музыка!