Яцек Дукай - Лёд

• Название: Лёд
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Научная Фантастика

1924 год. Первой мировой войны не было, и Польское королевство — часть Российской империи. Министерство Зимы направляет молодого варшавского математика Бенедикта Герославского в Сибирь, чтобы тот отыскал там своего отца, якобы разговаривающего с лютами, удивительными созданиями, пришедшими в наш мир вместе со Льдом после взрыва на Подкаменной Тунгуске в 1908 году…

Мы встретимся с Николой Теслой, Распутиным, Юзефом Пилсудским, промышленниками, сектантами, тунгусскими шаманами и многими другими людьми, пытаясь ответить на вопрос: можно ли управлять Историей.

Монументальный роман культового польского автора-фантаста, уже получивший несколько премий у себя на родине и в Европе.

---

Я набрал воздуха в легкие.

— Ваше Благородие позволит… Я арестован?

— Арестован? Арестован? Да с чего же подобная мысль пришла вам в голову?

— Ваши чиновники…

— Мои чиновники!?

— Если бы я получил повестку, то, обязательно, сам бы…

— Разве вас, господин Герославский — только он произнес мою фамилию правильно — не пригласили вежливо?

— Я считал…

— Боже мой! Арестованный!..

Он всплеснул руками.

Я сплел пальцы на колене. Все гораздо хуже, чем думал. В тюрьму меня не посадят. Высокий царский чиновник желает со мной поговорить.

Комиссар начал вынимать из стола бумаги. На свет появилась толстая пачка рублей, печати. Я под бельем покрылся потом.

— Таак… — Прейсс громко отхлебнул из чашки. — Примите мои соболезнования.

— Слушаю?

— В прошлом году у вас умерла мать, правда?

— Да, в апреле.

— И вы остались сами. Это нехорошо. Человек без семьи он… как это… он сам. Это плохо, ой, плохо.

Комиссар перелистнул страницу, отхлебнул, перелистнул следующую.

— У меня есть брат, — буркнул я.

— Так, так, брат, на другом конце света. Это куда же он выехал, в Бразилию?

— Перу.

— Перу!? И что он там делает?

— Строит церкви.

— Церкви! И наверняка часто пишет.

— Ну… Чаще, чем я ему.

— Это хорошо. Скучает.

— Да.

— А вы не скучаете?

— По нему?

— По семье. Когда в последний раз вы что-нибудь слышали от отца?

Страница, другая, глоток чая.

Отец. Так я и знал. О чем еще можно было говорить?

— Мы не пишем друг другу, если вы это имеете в виду.

— Это ужасно, ужасно. И вас не интересует, а жив ли он вообще?

— А он жив?

— А! Жив ли Филипп Филиппович Герославский! Жив ли он! — Прейсс даже вскочил из-за своего оперного стола. Под стеной, на легеньком стеллаже из зимназа стоял большой глобус, на стене висела карта Азии и Европы; комиссар завертел этим глобусом, ударил ладонью по карте.

Когда он поглядел на меня снова, на пухлом личике уже не осталось и следа от недавнего веселья, темные глаза уставились на меня с клиническим вниманием.

— Жив ли он… — прошептал комиссар. Затем взял со стола пожелтевшие бумаги. — Филипп Герославский, сын Филиппа, родившийся в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году в Вильковце, в Прусском Королевстве, Восточная Пруссия, Лидзбарски повят, с одна тысяча пятого года российский подданный, муж Евлагии, отец Болеслава, Бенедикта и Эмилии, приговоренный в одна тысяча седьмом году к смертной казни за участие в покушении на жизнь Его Императорского Величества и в вооруженном бунте; так, путем помилования смертная казнь была заменена пятнадцатью годами каторги с лишением прав и конфискацией имущества. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году ему простили остаток срока, приказав жить исключительно в границах амурского и иркутского генерал-губернаторства. Не писал? Никогда?

— Матери. Возможно. В самом начале.

— А сейчас? В последнее время? Начиная с семнадцатого года. Вообще?

Я пожал плечами.

— Вы, наверняка, и сами хорошо знаете, когда и кому он пишет.

— Не дерзите, молодой человек!

Я слабо улыбнулся.

— Извините.

Он долго приглядывался ко мне. На пальце его левой руки был перстень с каким-то темным камнем в оправе из драгоценного тунгетита, с выгравированной эмблемой Зимы. Комиссар постукивал перстнем по столешнице: тук, тукк — парные удары были сильнее.

— Вы окончили Императорский Университет. Чем занимаетесь сейчас?

— Готовился к экзамену на докторскую степень…

— И на что же вы живете?

— Даю уроки математики.

— И много этими уроками зарабатываете?

Поскольку улыбка уже была, мне осталось лишь опустить взгляд на сжатые ладони.

— По разному…

— Вы являетесь частым гостем у ростовщиков, все евреи на Налевках[9] вас знают. Одному только Абизеру Блюмштейну вы должны больше трехсот рублей. Триста рублей! Это правда?

— Когда Ваше Благородие мне сообщит, по какому делу меня допрашивают, мне будет легче признаться.

Тук, тукк, тук, тукк.

— А может вы и вправду, какое преступление совершили, что так от страха потеете, а?

— Будет лучше, если Ваше Благородие соблаговолит открыть окно.

Прейсс встал передо мной; ему даже не нужно было особенно наклоняться, чтобы говорить мне прямо в ухо — сначала шепот, затем ворчливый солдатский тон, а под конец чуть ли не крик.

— Вы азартный игрок, мой Бенедикт, закоренелый картежник. Что выиграете — тут же проиграете, что заработаете — тут же спустите, что одолжите — в игру и в прорву, что выклянчите от приятелей — тут же профукаете; и приятелей уже у вас нет — ничего у вас уже нет, но все равно — проигрываете, все проигрываете. Очко, баккара, зимуха, покер — любой способ хорош. Один раз вы выиграли половину лесопилки — проиграли той же ночью. Вы должны проигрывать, не можете встать от стола, пока не проиграетесь до нитки, так что с вами никто уже не желает играть. Никто уже не желает с вами играть, Венедикт Филиппович. Никто уже не желает одалживать. Вы заложились уже на два года вперед. Болеслав вам не пишет, зато вы пишете ему, вымаливаете деньги, только он больше не присылает. Отцу вы не пишете, потому что у отца денег нет. Вы хотели жениться, но несостоявшийся тесть натравил на вас собак, поскольку вы заложили и проиграли приданое невесты. Если бы вы хоть в висок себе пальнули, как шляхтичу поступить следовало бы, так не пальнете же, тьфу, не шляхтич вы — так, мусор!

Я улыбнулся, словно бы извиняясь.

Комиссар Прейсс посопел, потом по-дружески похлопал меня по плечу.

— Ладно, не бойтесь, мы здесь и с отбросами знаемся. Это ничего, что родной отец для вас значит столько же, что и подагра японского императора — за то тысяча рублей для вас кое-что значат! Правда? Тысяча рублей значит для вас столько… ну, очень много значит. Мы дадим вам тысячу, а потом, возможно, и вторую, если хорошо справитесь. Поедете проведать отца.

Тут он замолчал, по-видимому, ожидая моего ответа. Поскольку его не дождался, Прейсс возвратился за стол, к исходящему паром чаю (тот немного остыл, поэтому комиссар отхлебывал дольше и громче), к бумагам и печатям. Массивной ручкой он поставил подпись на документе, прихлопнул печать, затем другую; удовлетворенный, потер ручки и развалился в обитом кожей кресле.

— Вот вам паспорт и направление в наше отделение в Иркутске, они вами займутся на месте. Мы уже купили вам и билет, завтра вы выезжаете в Москву, в противном случае не успеете на Сибирский Экспресс — сегодня у нас первое июля, билет у вас на пятое, отъезд в десять вечера с Ярославского Вокзала; в Иркутске будете одиннадцатого, там вас посадят до Зимней на Кежьме. Здесь тысяча, распишитесь в получении. Купите себе какую-нибудь одежду, чтобы выглядеть как человек! А если вам придет в голову взять деньги и все проиграть… Черт с вами, проигрывайте, лишь бы на Байкал добрались. Ну, подписывайте!

Тысяча рублей. И что они хотят, чтобы я там сделал? Вытянул от отца имена, которых он не выдал на суде? Но почему с этим ко мне обращается Министерство Зимы, а не Внутренних Дел?

— Поеду, — сказал я, — проведаю отца. И что? И все?

— Поговорите с ним.

— Поговорю.

— Как поговорите, ну, это уже будет хорошо.

— Не понял, что Ваше Благородие…

— Писем он не высылал, а вас это, естественно, не удивляло. — Комиссар Прейсс открыл оправленную сукном и черепаховой костью папку. — Иркутск нам пишет… Он же был геологом, правда?

— Не понял?…

— Филипп Филиппович изучал геологию. Не перестал он ею интересоваться и в Сибири. Здесь мне докладывают… С самого начала он был очень близко, его роту взяли во вторую или третью экспедицию, которая отправилась туда весной одна тысяча девятьсот десятого. Большинство умерло от обморожений. Или же на месте замерзли. Он выжил. Потом вернулся. К ним. Я в это не верю, но так мне пишут. Дали приказ, выделили деньги, вот я и высылаю человечка. Ваш отец разговаривает с лютами.

О том, чего нельзя высказать

Моей жизнью управляет принцип стыда.

Познается мир, познается язык описания мира, но сам себя познать не можешь. Большинство людей — почти все, как мне кажется — до самой смерти так и не научатся языку, на котором они могли бы себя описать.

Когда я говорю о ком-либо, что он трус, это означает, что считаю — этот человек ведет себя трусливо; ничего большего это не означает, поскольку, естественно, я не загляну ему в глубину души и не узнаю, трус ли он. Но этим языком я не могу воспользоваться для описания самого себя: в рамках собственного опыта я остаюсь единственным лицом, для которого его слова, действия, отказы представляют собой всего лишь бледное и, по сути своей, случайное отражение того, что за ними скрывается, что является их причиной и источником. В существовании этого источника я уверен непосредственно на собственном опыте, в то же время, как некую часть собственных поступков я вообще не осознаю, и все воспринимаю не в полной мере, искривленно. Мы сами последними узнаем, какого дурака сваляли в компании. Мы гораздо лучше знаем намерения наших действий, чем сами эти действия. Мы лучше знаем, что хотели сказать, чем сказали на самом деле. Мы знаем, кем желаем быть — но не знаем, кто мы есть.