Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века

• Название: Итальянская новелла ХХ века
• Автор: Васко Пратолини
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Рассказы
• Год: 1969

В сборнике представлены новеллы итальянских писателей XX века, известных и не очень: Итало Свево, Марино Моретти, Артуро Тофанелли, Джорджо Бассани, Чезаре Павезе, Васко Пратолини, Карло Монтелла и др.

Сборник «Итальянская новелла XX века» — продолжение вышедшего в 1960 году сборника «Итальянская новелла, 1860–1914».

---

— Вы попали под амнистию?

— Под амнистию в связи с десятилетием фашизма, — ответил Баба и мне показалось, что он удивлен, как я этого не знаю.

Когда-то я действительно с большим интересом следил за ходом суда над Баба и его товарищами и — надо сказать — всей душой был на их стороне; но потом совершенно забыл об этом. Тем более, что другие коммунисты овладели моим воображением — русские коммунисты. Я часто фантазировал, вспоминая сцену из какого-то кинофильма; в ней изображался революционный суд: из пяти его участников у четверых были лохматые головы, нечесанные бороды, торчащие усы и сверкающие глаза, зато пятый, сидящий в углу, был человек совсем другого рода: бритый, с тусклым взглядом, он не размахивал руками, не говорил — он только курил, спокойно и размеренно. Когда я воображал себя большевиком или вообще революционером и представлял себя на партийном собрании, то выбирал себе место в углу и чувствовал, будто бы я, медлительный и молчаливый, наделен какой-то огромной властью…

Несколько дней назад, в то время когда к власти пришел кабинет Бадольо, я прочел в газете биографию Роведы[28]. Роведа был осужден в 1928 году. Потом бежал и написал Муссолини письмо, заявив в нем, что бежал он лишь для того, чтобы продолжать борьбу против фашизма. 25 июля Роведа объявился в Милане и обратился с речью к народу. Но как он прожил все эти годы? Где он скрывался?

— Всего я просидел двадцать пять месяцев, — закончил Баба. — Но должен благодарить тех, кто упрятал меня в тюрьму. До этого я ничего не знал; а в тюрьме меня подучили… Только я оказался не слишком способным… — Он смутился и совсем замолчал.

Я попросил объяснить, что он имеет в виду.

— В тюрьме работала партийная школа, — ответил Баба, и мне опять показалось, что в его голосе прозвучало недоумение, — Каждый день у нас бывали занятия французским языком, историей, географией, историей партии…

Когда мы выходили из кафе, я был очень недоволен собой. Тем приятнее я был удивлен, когда, прощаясь, Баба намекнул на возможность новой встречи; мне показалось, что, говоря об этом, он обращался скорее ко мне, чем к моим коллегам.

В последующие дни мы действительно несколько раз встречались — с двумя учителями, но также и без них — и беседовали. Баба познакомил меня с другими коммунистами — с Нэлло, Момми, Пьеро.

Начали поговаривать о партизанах. Первое время я ни в чем не мог толком разобраться. В наших краях, как, впрочем, и повсюду, ходили самые противоречивые слухи. 4-ая армия, в полном составе, хорошо вооруженная и экипированная, все еще оказывает сопротивление в Альпах и в Провансе; в Северной Италии партизанские отряды блокируют спуски и долины; в окрестностях Монте Вольтрайо действуют пятьдесят тысяч партизан; в Марамме их операциями руководят английский адмирал и французский генерал. Повсюду солдаты расходятся по домам; немецкие самолеты на небольшой высоте шныряют над лесами; в Кастаньето за одного убитого немца расстреляли сто мирных жителей. Я подхватывал подобные слухи и сам помогал их распространению. Моя впечатлительная натура не давала мне спокойно поразмыслить, и я не мог более или менее трезво оценить создавшуюся обстановку. Сегодня я верил одному, завтра — другому.

Я вышел из дома вскоре после обеда. На мне был френч, когда-то принадлежавший моему старшему брату, старомодный френч с широкими отворотами, с ремнями и портупеей. Я был доволен своим видом. Прежде чем выйти, я долго стоял перед зеркалом, принимая всевозможные позы. Я оторвался от зеркала только тогда, когда его поверхность отразила пленительный образ. Образ этот все время стоял перед моими глазами, пока я шел по улице.

Я сжимал в кармане носовой платок, словно это был револьвер. Но вскоре всем моим существом завладело ни с чем не сравнимое зрелище осенней природы.

Листва деревьев была щедро раскрашена золотой, рыжей, желтой и коричневой краской. Небо казалось ясным, но холодным. Вдали дымились поля, а за ними поднималась голубоватая полоска гор.

Редкие порывы ветра разогнали туман. Я быстро спустился в долину. У дома слышались женские голоса; но я свернул на тропинку между каштанами. Я поступил так из предосторожности. Правда, подобную предосторожность оправдывало лишь то, что на мне был френч, френч, который подобало носить мужчинам, замешанным в рискованные предприятия.

В следующий раз френч дал о себе знать тогда, когда до меня донеслись легкие всплески ручья, перепрыгивающего с камня на камень. Как всегда, мне тут же представились темно-зеленые листья, растущие подле воды, и вместе с ними мерзкие скользкие твари: жабы, ящерицы, змеи. Я никогда не мог пройти эту часть пути без того, чтобы у меня не напрягались мышцы и не захватывало дыхание. Но в тот раз на мне был френч, и френч сотворил чудо: я перешел ручей легко и небрежно, почти не думая о всех этих гадах.

III

Я вышел на четырехугольную полянку и остановился взглянуть на голые стволы облетевших деревьев и густую сеть шпалер, наложенную на синеватый фон долины. Френч утратил вдруг всю свою силу; даже мысль о сигарете, которую я закурил, поднявшись наверх, не доставляла мне больше никакого удовольствия.

Перед деревенским домом сидела семья. Девочка лег десяти держала на руках сестренку; женщина что-то делала. Мужчина в эту минуту отдыхал. Я оглянулся на них два-три раза. Они не обратили на меня никакого внимания. Вся их жизнь была сосредоточена вокруг дома и работы в поле.

На склоне за усадьбой я заметил только старуху. В этом месте склоны долины были круче всего. Солнце уже совсем зашло. Старуха скрестила на груди руки, словно инстинктивно защищаясь от наступающего мрака.

В этом доме жил и умер мой дед со стороны матери. Я видел его портрет — всегда один и тот же — у всех моих многочисленных родичей. На портрете у него была седая борода, большие мешки под глазами, почти совсем лысый череп и булавка в галстуке. Сразу же было видно, что он умер много лет назад.

У моего деда было двенадцать детей. Пятеро из них умерло в раннем возрасте. Детская смертность в то время была очень велика.

Я повернулся спиной к серому покосившемуся дому и быстро поднялся в Борги. Так называется кучка домов, стоящих на дороге в Валь д’Эра.

Я направился прямо к мастерской Баба. Его мастерская помещалась в небольшой комнате, свет в которую проникал сквозь маленькое окошечко, находящееся под самым потолком. Баба предложил мне единственный стул; сам он уселся на кусок алебастра. Он всегда бывал таким сдержанным, что я никогда не знал, рад он мне или нет.

— Я не помешал тебе? Может быть, ты работал?

— Нынче праздник, — ответил Баба, — Надо бы побриться… — Он потрогал себя за подбородок. Лицо у него было покрыто алебастровой пылью. Сквозь ее белый покров чернела борода.

— Который час? — спросил я.

Баба вытащил из кармашка часы.

— Почти четыре, — ответил он.

— Ты собирался куда-нибудь?

— Не сейчас.

Я предложил ему сигарету.

— Нет, спасибо, — отказался он, — От дыма мне становится нехорошо… — Он коснулся горла. Потом опять потрогал подбородок. — Ты пришел за книгой? — спросил он меня.

В прошлый раз Баба дал мне «Коммуну», восемь речей Артуро Лабриолы и первый том «Истории французской революции» Мишле. Книги эти принадлежали не ему, они были из партийной библиотеки.

— Хочешь «Мать» Горького? — спросил он своим глухим, лишенным оттенков голосом. — У меня была еще одна работа об историческом материализме… ну, этого профессора…

— Барбагалло, — подсказал я. Баба кивнул головой:

— Я дал ее… Когда бишь? Пожалуй, три-четыре года назад Донато. Ты знаешь Донато? Того, что живет у заставы?

— Нет, — сказал я.

Баба не стал продолжать.

— Тебе понравился Лабриола?

— Да, но понимаешь… — И я пустился в рассуждения. Баба выслушал меня, не моргнув глазом. Потом заговорил сам. О марксизме. Он рассказывал о том, чему его научил в тюрьме Ликаузи. Под конец он сказал:

— Знаешь, во многом мне не под силу разобраться.

Я попробовал возражать.

— Ты что, равняешь меня с собой? — ответил он.

Неожиданно для себя я сказал:

— Я хотел бы работать с вами, Баба. За этим я и пришел к тебе, — Это вырвалось у меня как-то непроизвольно.

— Ты хотел бы работать с нами? — переспросил Баба, — Что ж, я не против. Полагаю, другие тоже возражать не станут. Но учти, интеллигент рискует большим, чем рабочий: там, где рабочий получит десять лет, интеллигенту дадут все двадцать.

Мне хотелось заметить ему, что в нынешнее время речь может идти о жизни, а не о десяти или двадцати годах тюрьму, но я не стал спорить.

— Ты мог бы заняться печатью, — продолжал Баба, — Ответственный за печать у нас… Теперь я могу тебе это открыть — Нелло. И не то, чтобы он не хотел работать, но мне кажется, что тут он не на высоте… Или вот еще дело для тебя: вместе с кем-нибудь из товарищей всесторонне изучить тот тип организации, который у нас сейчас существует. Я принял его в порядке партийной дисциплины, но не уверен, что он вполне надежен… Я принял его в порядке партийной дисциплины, — повторил он, — но мы рискуем кончить тем же, чем в тридцатом году.