Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику

• Название: Введение в историческую уралистику
• Автор: Владимир Напольских
• Издательство: Удмуртский институт истории, языка и литературы УрО РАН
• Жанр: История
• Год: 1997
• ISBN: 5-7691-0671-9

В книге даются основные сведения о составе, численности, территориальном расселении, этнической истории народов уральской языковой семьи, а также, с широким привлечением материалов археологии, лингвистики, этнографии и других дисциплин, рассматриваются проблемы уральской прародины и предыстории. Книга представляет интерес для специалистов в области уральского языкознания, истории, археологии, физической антропологии, этнографии народов уральской языковой семьи и может быть рекомендована в качестве справочного и учебного пособия для студентов исторических и филологических факультетов вузов, а также для всех, интересующихся этнической историей.

---

9

«Für die finnisch-ugrische Grundsprache wurden nämlich Lehnwörter nachgewiesen, die sich nur als Entlehnungen aus dem Indoiranischen erklären lassen. Daraus folgert, dass die Auflösung der finnisch-ugrischen Grundsprache sich erst nach der Auflösung des Indogermanischen und nach dem Beginn des Sonderlebens des Indoiranischen vollzogen haben kann. Nimmt man mit Thieme an, die indogermanische Grundsprache gehöre schätzungsweise ins 3., höchstens ins Ende des 4. Jahrtausends v. Chr., dann muss man die Aufspaltung der finnisch-ugrischen Grundsprache (eben wegen ihrer indoiranischen Lehnwörter) umwenigstens (!) 500 Jahre später, also etwa in die Zeit um 2500 v. Chr. ansetzen» [Décsy 1965:153—155]. Нельзя, впрочем, не отметить, что в финно-угорском праязыке фиксируются заимствования, которые могут рассматриваться как отражающие уже не ранний праиндоиранский, а поздний праиндоиранский, а возможно — просто собственно индоарийский язык-источник (см., например, прежде всего: ПФУ *śata «сто» — ср. др.-инд. śata‑ «сто» при ав. satəm «тж» < ПИЕ *k̑m̥tom «сто» [Rédei 1986:47]), а отражение арийского *a < ПИЕ *e / *o как *e / *o в финно-угорских языках, рассматриваемое обычно как свидетельство архаичности арийских («ранних индоиранских») заимствований прафинно-угорской эпохи, характерно и для некоторых заимствований финно-пермского и финно-волжского времени (при этом — явно поздних, например, для обозначений некоторых скотоводческих и земледельческих реалий: ф.‑волж. *oraśe «боров» — ср. др.-инд. varaha‑ «кабан»; ф.‑перм. *jewä «хлеб, зерно» — ср. др.-инд. yava‑ «тж» и др. [Rédei 1986:50—51, 54—55]), — см. также удачное объяснение значительной части соответствий ПФУ *o‑ ~ ин.-ир. *a‑ и ПФУ *e(r)‑ ~ ин.-ир. *r̥ как позиционных [Лушникова 1990] и комментарий по его поводу [Хелимский 1991]. Таким образом, одни лишь данные об индоиранских заимствованиях в финно-угорских языках не могут служить безусловным основанием для однозначных датировок праязыковых процессов.

10

Думается, попытка М. Корхонена удревнить датировку первых контактов финно-угорских и балтских языков вполне обоснована, однако, он едва ли прав, развивая свои идеи в русле традиционной точки зрения о привязке этих контактов исключительно к районам Прибалтики: прибалтийская культура боевых топоров была не единственной и не самой первой из комплекса близкородственных культур шнуровой керамики, для носителей которых можно предполагать ранние контакты с финно-угорским населением лесной зоны Восточной Европы. Древнейшие балтские (или протобалтские, балто-славянские) заимствования в европейских финно-угорских языках могут и, скорее всего, должны восходить и к языкам создателей фатьяновской и балановской культур со шнуровой керамикой и «боевыми топорами» (новейший обзор хронологии и происхождения см. [Krainov 1992]), и эти контакты следует, таким образом, локализовать в районах Верхнего и Среднего Поволжья.

11

Здесь я почти процитировал слова А. Б. Долгопольского, сказанные во время оживлённой дискуссии по поводу надёжности глоттохронологии на конференции «Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока — 2» в Москве 1989 году после выступления С. А. Старостина.

12

П. Хайду абсолютно прав, подчёркивая, что ПФУ *šäntɜ обозначало именно крупу — или зерно как вид пищи, а не служило специальным названием какого-то злака (хотя бы и дикорастущего): от слов, служащих основой для реконструкции данного ПФУ корня (мар. (Г) šäδäŋγə, (ЛВ) šə̑δaŋ «пшеница» — коми šobdi, (язьв.) šugdi «пшеница» — хант. (Вах) lant, (Вас.) jänt, (Дем.) tȧnt, (Обд.) lȧnt «хлеб в зерне (рожь, ячмень, овёс); крупа» — венг. ed «хлеб в зерне») нельзя отделять пермское слово для «супа»: удм. ši̮d «суп», коми ši̮d «тж», ср. также коми ši̮de̮s «крупа» < *«то, чем заправляют суп» [КЭСК:325]. Для данных пермских слов восстанавливается ППерм. праформа *šu̇d < *šu̇nt‑, которая без каких-либо существенных проблем возводится к ПФУ *šäntɜ «зерно, крупа, блюдо из крупы (суп)» (соответствие ППерм. *u̇ — ПФУ *ä может объясняться различным развитием инлаутного вокализма в прапермском в суффигированной и бессуффиксной формах слова). К. Редеи ошибается, считая данное сравнение неправомерным: его ссылка на то, что коми ši̮d и т. д. будто бы связано с фин. huttu «заваруха (кашица из муки)» и восходит к ф.‑перм. *šuŋtɜ < «густая похлёбка, суп» (с заднеязычным вокализмом — как в финском, что, видимо, и не даёт возможности связать этот корень с ПФУ *šäntɜ) — не может быть принята как аргумент, так как фонетически пермские слова несопоставимы с фин. huttu (ППерм. *‑d‑ < *‑nt‑), а собственно пермский материал не исключает возможности возводить ППерм. *šu̇d «суп» к финно-угорскому корню с переднеязычным вокализмом.

13

Думается, однако, наличие дериватов этого корня лишь в столь территориально близких и исторически тесно контактировавших языках как пермские и мансийский (точнее — северные и западные мансийские диалекты), — при том, что речь идёт о культурном термине (см. возможные арийские параллели [Mayrhofer 1963:281]) — даёт основания сомневаться в древнем, прафинно-угорском его происхождении. Во всяком случае, его не стоит использовать как самостоятельный аргумент в палеоисторических построениях.

14

Впрочем, реконструкция *oča возможна даже для прибалтийско-финско-мордовского: по правилу А. Генеца о закономерном развитии *CoCa > *CuCo в прамордовском [Genetz 1895:15], — но для этого нужно отойти от стереотипа о заведомой архаичности прибалтийско-финской формы (см. выше), что особенно правомерно в данном случае, учитывая разнообразие фонетических рефлексов праформы в прибалтийско-финских языках и диалектах.

15

Идея предложена Ю. В. Откупщиковым (устное сообщение).

16

Замечательно, что ваховско-васюганские ханты и сегодня словом put (< ПФУ pata) называют не только чайник, котёл, но и, в частности, берестяной ковшик для варки клея [Лукина 1985:241—242]. Не является ли дериватом рассматриваемого прауральского корня и сельк. патчжа «берестяная коробка, употребляемая в качестве посуды» (в записи Г. И. Пелих) [Пелих 1972:36]?

17

Следует оговориться, что здесь и выше под словом «неолит» понимается период, выделяемый в археологии Северной Евразии — то есть, не время «неолитической революции», начала земледелия и скотоводства, как на юге, а последний период каменного века, характеризующийся наличием керамики и отсутствием металла (конец V — конец III тыс. до н. э.).

18

Мнение о былом широком расселении угров в лесах Восточной Европы (до р. Мезень на западе) восходит — если не считать абсолютно ненаучного даже для своего времени сочинения Д. П. Европеуса [Европеус 1874] — к работам А. Каннисто [Kannisto 1927a; Kannisto 1927b], которые представляют собой, по сути дела, (в отношении крайнего северо-востока Восточной Европы) простую подборку субстратных дорусских, а также и русских, казавшихся ему значимыми, топонимов, большинство из которых не имеет даже гадательной (обско‑)угорской этимологии. Ещё менее обоснованы попытки разных авторов этимологизировать некоторые гидронимы лесной зоны Восточной Европы из самодийских языков (чаще всего — из современных селькупских диалектов!) — см., напр. [Дульзон 1961; Беккер 1970; Атаманов 1988:93—95]. Достаточный критический разбор этих построений см. в указанных в тексте работах А. К. Матвеева. Жаль, что его взвешенная, научно выверенная аргументация остаётся для специалистов смежных дисциплин (чаще всего — археологов) известной менее, чем с чрезвычайным энтузиазмом преподносимые, но практически совершенно беспомощные домыслы его заочных оппонентов.

19

Я намеренно не углубляюсь здесь в рассмотрение проблем границ и членения ностратической макросемьи и проблем исторической интерпретации данных и выводов ностратики. Более того, не разделяя чрезмерного энтузиазма некоторых сторонников этой гипотезы, я предпочитаю говорить не о ностратическом праязыке, а о ностратической основе, но считаю, что не учитывать имеющихся достижений и интереснейших эвристических возможностей ностратической гипотезы нельзя.

20

Правильней было бы сказать «лишают единственного основания», так как построения Й. Маккаи, например, базируются практически лишь на одном конкретном факте — на кажущемся их автору бесспорным положении о древнейших праиндоевропейско-прауральских связях. Кроме того, в данном случае надо бы говорить не об уральской, а о фин(но-угор)ской (sic!) прародине, поскольку, как уже отмечалось выше (раздел IV), проблемы генезиса (обских) угров и самодийцев, а в значительной мере — и пермян, в этих построениях не рассматриваются и разрешены в их рамках быть не могут.