Виктор Гюго - Девяносто третий год

• Название: Девяносто третий год
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-2210-6

«Девяносто третий год» — оправленная в художественную форму хроника драматических событий Великой французской революции.

Перевод под редакцией Е. Н. Киселева (1901).

---

Раненый был закутан в плащ, из-под которого виднелись трехцветная перевязь, пара пистолетов и сабля. Его положили на носилки и стали раздевать. Врач велел принести ведро воды и обмыть рану. Скоро можно было различить черты его лица. Говэн всматривался в него с напряженным вниманием.

— Нет ли при нем каких-нибудь бумаг? — спросил он.

Врач ощупал боковой карман и вынул из него бумажник, который и подал Говэну. Тем временем раненый, которого освежила холодная вода, начал приходить в себя, и веки его стали подергиваться.

Говэн начал рассматривать бумажник. Он нашел в нем сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и прочел:

«Комитет общественного спасения. Гражданин Симурдэн»…

— Симурдэн! — воскликнул он.

Этот возглас заставил раненого открыть глаза.

— Как! Симурдэн! Это вы! — твердил Говэн. — Во второй раз вы спасаете мне жизнь.

Симурдэн взглянул на Говэна, и его окровавленное лицо озарилось радостной улыбкой.

Говэн опустился на колени перед раненым и воскликнул:

— Мой учитель!

— Твой отец, — проговорил Симурдэн.

V. Капля холодной воды

Они не видались в течение многих лет, но сердцем никогда не расставались. Они сразу же узнали друг друга, как будто расстались не далее как вчера.

В здании Дольской ратуши был устроен походный лазарет. Симурдэна положили на кровать в небольшой комнатке, смежной с большой залой, превращенной в общую палату для раненых. Врач, зашив рубец, объявил, что Симурдэн нуждается в покое, и тем положил конец взаимным излияниям чувств; к тому же Говэну необходимо было сделать распоряжения, обусловленные его должностью. Симурдэн остался один; но он не спал, охваченный лихорадкой от раны и волнением от радости.

Он не спал, а между тем ему казалось, будто он видит сон. Может ли это быть? Его сны сбываются наяву. Симурдэн никогда не верил в возможность большого выигрыша, а между тем этот выигрыш выпал на его долю. Он снова нашел Говэна! Он покинул его ребенком и нашел его теперь молодым человеком, храбрым, отважным, уважаемым; он находил его торжествующим и торжествующим за народное дело. Говэн являлся в Вандее точкой опоры для революции, и не кто иной, как он, Симурдэн, воспитал его для служения республике. Этот победитель — его воспитанник. В этом молодом человеке, предназначенном, быть может, для украшения республиканского Пантеона, он видел отражение своих мыслей; его ученик, его духовный сын, уже теперь герой, а со временем станет гордостью нации; Симурдэну казалось, будто его собственная душа превратилась в гения. Он только что видел собственными глазами Говэна в роли военачальника; ему казалось, будто он — Хирон{369}, видевший подвиги своего ученика Ахилла.

Все случайности его ранения, вместе с бессонницей, наполняли душу Симурдэна каким-то таинственным опьянением. Он видел перед своими глазами восходящее светило, и что его особенно радовало, это светило было отчасти его созданием; еще один такой подвиг, как тот, свидетелем которого он только что был, и Симурдэну достаточно будет произнести одно слово, для того чтобы республика поставила Говэна во главе целой армии. Ничто не ослепляет так, как успех. Это было время военных мечтаний; всякому хотелось создать великого полководца. Дантон желал создать Вестермана, Марат желал создать Россиньоля{370}, Эбер желал создать Ронсена, Робеспьер желал всех их уничтожить. «Чем же Говэн хуже других?» — размышлял Симурдэн и впадал в глубокую задумчивость. Перед ним открывались безграничные горизонты; он переходил от одной гипотезы к другой; все препятствия исчезали; если кто один раз поставил ногу на нижнюю ступень этой лестницы, то ничто уже не может заставить его остановиться; он может только подниматься все выше и выше, он может добраться до звездного пространства. Генерал — только начальник армии; но великий полководец в то же время повелитель идей; а Симурдэн уже видел в Говэне великого полководца. Он уже мысленно видел — мечта возносится далеко — Говэна в океане, преследующим англичан; на Рейне — отражающим монархическую коалицию; у подножия Пиренеев — разбивающим испанцев; за Альпами — восстанавливающим Римскую республику. В Симурдэне скрывалось два человека — нежный и суровый, и оба эти человека были довольны, так как он видел Говэна одновременно и покрытым славой и внушающим ужас. Симурдэн был убежден в том, что прежде, чем создавать, нужно разрушать, и он сам себе говорил, что теперь не время для сантиментов. Говэн, конечно, окажется «на высоте своей задачи», как тогда говорили. Симурдэн воображал себе Говэна в светлом ореоле, рассеивающим мрак, носящимся по горизонту, точно метеор, парящим по воздуху на крыльях справедливости, разума и прогресса, с мечом в руке, точно ангел-истребитель.

Среди этих мечтаний, сказать по правде, в достаточной степени бредовых, он расслышал сквозь полуотворенную дверь голоса в большой комнате походного лазарета, смежной с его комнатой. Он узнал голос Говэна. Этот голос, несмотря на многие годы разлуки, никогда не переставал звучать в его ушах, и в голосе взрослого мужчины он узнал голос ребенка. Он стал прислушиваться. Послышался топот шагов, и он услышал, как какой-то солдат говорил:

— Господин полковник, вот человек, который стрелял в вас. Он успел незаметно пробраться в какой-то погреб, но мы разыскали его. Вот он.

Далее Симурдэн расслышал следующий диалог между Говэном и пленником:

— Ты ранен?

— Не настолько серьезно, чтобы нельзя было меня расстрелять.

— Уложите его в постель. Перевяжите его рану и позаботьтесь о нем.

— Я желаю умереть.

— Нет, ты не умрешь. Ты желал убить меня во имя короля; я дарю тебе жизнь во имя республики.

Чело Симурдэна омрачилось. Он как бы пробудился от глубокого сна и пробормотал мрачным и печальным голосом:

— Да, действительно, он из породы милосердных.

VI. Излечены телесные раны, но не душевные

Рубец скоро заживет. Но был один человек, раненный гораздо серьезнее, чем Симурдэн: это была расстрелянная женщина, которую нищий Тельмарк поднял в большой луже крови на ферме Эрб-ан-Пайль.

Положение Михалины Флешар было гораздо хуже, чем предполагал Тельмарк. Рана, полученная ею в грудь, была сквозная, и пуля вышла через спину, пробив лопатку; другая пуля разбила ей ключицу, третья — попала в плечевую кость. Однако легкие не были задеты, и поэтому она могла выздороветь. Крестьяне называли Тельмарка «философом», что в их устах означало, что они считали его отчасти врачом, отчасти знахарем, отчасти колдуном. Он стал ухаживать за раненой в своей берлоге, устланной вереском, используя так называемые «простые» средства, и, благодаря его заботам, она стала поправляться. Ключица срослась, раны на груди и на плече затянулись, и через несколько недель раненая была уже на ногах.

Однажды утром она вышла из берлоги Тельмарка, опираясь на его руку, и уселась на солнышке под группой деревьев. Тельмарк почти ничего не знал о ней, так как раны в грудь требуют полного молчания, и за все время лечения она произнесла всего несколько слов. Когда она собиралась говорить, Тельмарк заставлял ее молчать. Но ее, очевидно, сильно заботила какая-то мысль, и Тельмарк видел по ее глазам, что что-то раздирает ее сердце. В это утро она чувствовала себя особенно хорошо и могла даже ходить почти без поддержки. Уход за больными сближает людей, и Тельмарк смотрел на нее почти с отеческой нежностью. Этот добрый старик стал улыбаться и сам заговорил с нею.

— Ну вот, мы и на ногах, — сказал он. — Раны наши зажили?

— Да, за исключением раны в сердце, — ответила она; и, помолчав немного, она продолжала:

— Значит, вам ничего неизвестно о том, где они?

— Кто такие — они? — спросил Тельмарк.

— Да мои дети.

Это «значит» выражало собою целый рой мыслей. В нем слышалось следующее: «Так как вы ничего не говорите мне о них, так как вы, проводя целые дни возле меня, ни единым словом не упоминаете о них, так как вы заставляете меня молчать каждый раз, как только я желаю спросить о них, так как вы, очевидно, боитесь, чтобы я не стала расспрашивать о них, то, значит, вы ничего не можете мне о них сообщить». Часто в бреду, в забытьи, в горячке она звала своих детей, и она отлично заметила, — ибо человек и в горячечном состоянии не лишен известной доли наблюдательности, — что старик ей не отвечал.

Но дело в том, что Тельмарк действительно не знал, что ему ей ответить. Нелегко говорить с матерью о ее пропавших детях. И наконец, что, собственно, он знал? Ничего. Он знал, что солдаты расстреляли какую-то женщину, что он подобрал эту женщину — скоре труп, чем живое существо, что у этого трупа было трое детей и что маркиз Лантенак, велев расстрелять мать, увел с собою детей. Вот чем ограничивались все его сведения. Что стало с этими детьми? Живы ли они, или убиты? Он слышал, что в числе их были двое мальчиков и одна только что отнятая от груди девочка, — вот и все. Он сам ставил себе по поводу этих малюток множество вопросов, но не в состоянии был на них ответить. Окрестные жители, которых он расспрашивал по этому поводу, только пожимали плечами. Маркиз Лантенак был такого рода человек, о котором вообще неохотно разговаривали.