Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть первая

• Название: Повести Ильи Ильича. Часть первая
• Автор: Иван Алексеев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-00071-098-2

Три повести научного сотрудника Ильи Ильича Белкина – размышления о современной силе соблазнов, давно предложенных людям для самооправдания душевного неустройства.

Из «Методики» автор выводит, что смысл жизни закрыт от людей, считающих требования явного мира важнее врожденного религиозного чувства.

В «Приготовлении Антона Ивановича» рассказывает о физике, всю жизнь оправдывающегося подготовкой к полезной деятельности.

«В гостях» показывает душевную борьбу героя, отказывающегося от требований духовного развития ради семейного блага и в силу сложившейся привычки жить, как все.

---

– Петрович, а ты читал их материалы? Знаешь, как они собираются закрывать достоверность? У них же все виртуальное: метод измерений, вариант измерительного комплекса. Они будут виртуально мерить на математической модели и так же виртуально оценивать ошибки измерений – ты такое раньше видел?

Почему из-за бреда, в который его окунают, как в дерьмо, он должен опять откладывать свою настоящую работу? Когда все уже обдумано, почти до деталей, и надо просто собраться и записать. Но не дают. Ничего не дают. И ведь нельзя отказать. Всю жизнь никому ничего нельзя отказать. Можно, конечно, уйти. Но как жить? Все равно нужны какие-то деньги. И ему, и всем его близким и знакомым всегда были нужны деньги. И начальнику нужны деньги. Главное, для него все очень оправдано и нравственно: себе не все берет, раздает неучтенные премии, а разве без этих компенсаций к зарплате можно прожить?

И тут Антон Иванович понял, что завтра в Москву не поедет. Он понял это очень точно, как всегда понимал урок, вкладываемый в него толковым учителем.

– Да не горячись ты. И не дуйся – давление подскочит, – продолжал начальник. – Все равно надо ехать.

Начальник был уверен в лояльности Антона Ивановича. В некогда большом институте после успешно проведенной военной реформы остались редкие сотрудники, каждый из которых должен был держаться за свое рабочее место.

Но если бы начальник умел почувствовать действительно разгорячившегося внешне Антона Ивановича, он бы удивился воцарившемуся внутри него холодному равнодушию.

– А ведь я, Петрович, не поеду, – спокойно ответил Антон Иванович.

– Надо ехать, надо. Я скажу Надежде Васильевне, она выпишет командировку и предписание, – не поверил ему начальник и пошел по своим делам.

Антону Ивановичу было все равно. Он увидел недоступную ему раньше реальность. В этой реальности, похожей на спокойный эфир, из ничего родилась и прочь разлеталась пара противоположных частиц, две мысли. Первая – сомнение в жизни, представившейся ему земной тропой, приведшей к забору. Вторая – небесная радость, как лучистое летнее солнышко, как лесные птицы, разноголосо убеждающие в силе жизни. «А ведь не умру, – подумал Антон Иванович. – Буду жить и чахнуть над своим эфиром, как Кащей над золотом. Ведь не освобожусь, пока не напишу».

Он захотел услышать голос старшей сестры, которая жила в их родительском доме на Украине. Сестра сразу откликнулась на звонок и, как всегда, минут двадцать рассказывала новости про родственников, претендующих на его половину дома, и о своих планах скоро приехать за пенсией и заодно проголосовать за коммунистов.

– В декабре не поеду, тут не важные будут выборы, – говорила она. – Хочу в марте приехать побрехать. Ты чего молчишь? Как Андрей? Как Маша?

– Ты Андрея гони ко мне зимой, я ему тут глазастую одну приметила. Да и сам приезжай. Как с Машкой связался, так не показывался. Пенсию мою пока не снимай. И с квартирой проверь, чтобы платили, – это она про вторую квартиру, однокомнатную «хрущевку», оставшуюся ему в наследство от первой жены. В эту квартиру он не любил наведываться, и с тех пор, как сошелся с Машей, с удовольствием сдавал «хрущевку» ее замужней дочери за квартплату.

– Да все нормально. Андрей, может, приедет. Я-то не смогу. Ладно, кончай болтать, никакого льготного тарифа на тебя не хватит.

После разговора с сестрой Антон Иванович четко увидел на миг ее лицо, а потом вместо него – старые деревянные счеты, которые были у продавщиц магазинов в их детстве. Счеты были без одного края. Направленные в сторону этого края костяшки не могли остановиться и падали, пропадая. Он увидел, как туда съехала и пропала очередная костяшка, и их осталось на счетах всего три штуки.

Через пять минут позвонила Маша из Ярославской области, куда, оказывается, помчалась чуть ли не хоронить младшего брата-алкоголика, попавшего в реанимацию. Ее брат существовал в ее понятиях как никому не нужный сорняк. Жены у него никогда не было. Как и на что он жил, было не понятно. Он всегда был ей обузой. Но и теперь отмучиться от него не получилось: к ее приезду он пел в больнице песни. Врачи требовали его забирать, и она еле отговорилась обещанием приехать через неделю. В надежде на сочувствие она выдала все это Антон Ивановичу и в награду добавила томным усталым голосом, что завтра приедет к нему.

– Приезжай, конечно, хотя я не знаю, как буду завтра, – неожиданно для себя услышала она от Антона Ивановича. «Вот козел», – разозлилась она на него. Маша чуть не расплакалась, вспомнив, как последний раз распалившийся Антон Иванович заставлял ее делать вещи, которые раньше она всегда брезговала, никогда ни с кем не делала и надеялась, что этого ей никогда не придется делать.

Ее боль отозвалась в Антоне Ивановиче слабым раскаянием, ничтожно малым по сравнению с охватившей его тупой окаменелостью перед еще одной скатившейся в бездну костяшкой счет.

«Завтра не буду я», – раскаянье и окаменелость слились в нем в торжественную музыку, в которой он узнал первый концерт Чайковского, такты которого прибивали к полу бессчетных пародистов рук пианиста Эмиля Гилельса.

Просидев до обеда за столом и ничего больше не сделав, Антон Иванович вспомнил про уток.

Почти на весь световой день самые смелые утки поднималась по бетонному откосу на набережную, где кормились из рук, вместе с голубями и галками. Сегодня среди них не было голубя-доходяги, которого Антон Иванович последние дни защищал, отгоняя заклевывающих его птиц. Он уже почти скормил им свою буханку, когда увидел окоченевший труп бедняги за елью, – комок перьев на боку с открытым глазом.

Антон Иванович быстро покидал птицам оставшийся хлеб и закурил с подошедшими мужиками из соседнего отдела.

– Уровень то зачем? – спросил он щеголя, одетого в хорошее кашемировое пальто, с дипломатом и инструментом под мышкой. – Дачи у тебя нет. Чего в квартире строить?

– Все, что хочешь. Жена решила, что без уровня нельзя.

– Чего нельзя? Жену строить?

– Не строить, а ровнять, – с готовностью подхватил его товарищ. – Как ты ее без уровня правильно наклонишь?

– То есть жену наклонишь, а уровень ей на спину? – понял и развеселился Антон Иванович.

Немного посмеялись.

– Антон, ты свою новую пенсию знаешь? – щеголь перевел разговор на любимую в последнее время тему.

– Да нет.

– Так узнай. В военкомате уже посчитали. Двадцать седьмой разряд с полной выслугой – двадцать восемь четыреста. До 25 декабря получим.

– У меня двадцать второй и выслуга по минимуму, – Антон Иванович отчетливо поймал себя на мысли, что ему все равно, какой станет его пенсия, хотя еще вчера это казалось ему важным.

Еще когда звонила сестра, он почувствовал, а теперь уже совсем понял, что деньги ему не нужны. И то, что раньше он больше позировал, говоря, что тридцать лет гниет в институтских коридорах за чечевичную похлебку и что проживет без нее, стало теперь совершенно определенным. Пора уходить. Он знал теперь две важные вещи: что не умрет, пока не напишет свою теорию, и что всю свою жизнь был самым удобным рабом – рабом, который считает себя свободным. Этой же весной он уволится и займется, наконец, тем настоящим, чем ему не дают заниматься.

Обед кончился, но Антон Иванович пошел не на работу, а в противоположную сторону, через сквер.

«Ведь совершенно ясно, почему мы не делаем дело, которому предназначены, а мучаем себя нелюбимой работой или бездельем», – шел и разговаривал с собой Антон Иванович.

«Мы так поступаем потому, что окружающий информационный шум подавляет наши детские и юношеские стремления, представляя их все никчемными. То есть, если мы согласимся с окружающим, скорее всего свое призвание даже не распознаем.

Во-вторых, если даже и распознаем, увидев подсказки, то будем его скрывать, чтобы не выделяться из окружающих. Наше призвание не востребовано обществом, которое цепляется за состояние умственного иждивенчества, называя его жизнью».

Мимо него пролетела и приземлилась метрах в пятидесяти впереди, на полянке тающего снега среди тонких стволов берез, стая галок.

Небольшие черные с фиолетовым отливом птицы начали деловито и молча шарить на полянке, не обращая внимания на приближающегося Антона Ивановича. Налетела мимолетная грусть от того, что он здесь не нужен. Антон Иванович увидел себя со стороны – начавший горбиться пожилой человек среднего роста, в черном пальто с поддевкой, воротником из искусственного меха и с рукавами длиннее рук, в цветастом мохеровым шарфе и черной шапке-«жириновке», неспешно бредущий без дела.

Потом ему померещилось, что каждая двигающаяся галка оставляет на своем пути новых птиц. Галки быстро размножились, как мухи. В глазах помутнело. Он встряхнул головой и поморгал. Мухи пропали, и снова на снегу появились птицы. Две или три ближние галки наклонили головы и посмотрели на него, потом кто-то из них почти крякнул, как утка, они поднялись и перелетели подальше, оставив на тонком сером снегу следы лап до черной земли.