Скиталец - Кандалы

• Название: Кандалы
• Автор: Скиталец
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1956

---

Были вечера, когда Солдатов оставался дома, принимая участие в их литературных разговорах: становился одной ногой на стул и, опираясь рукой на спинку его, говорил:

— В настоящее время все эти Евгении Онегины, Печорины, Обломовы, Рудины и прочие лишние люди дореформенной эпохи отошли в прошлое — как отрицательные типы, как ничтожные представители вырождающейся помещичьей жизни. Ну что, например, представляет собою такая отталкивающая личность, как Печорин? Богатый, ничего не делающий барин, роскошно живущий за счет трудового народа и от скуки корчащий из себя разочарованного бездельника. Несравненно выше его новые люди, изображаемые Мордовцевым в замечательном его романе «Знамение времени».

— Печорин, конечно, отрицательный тип! — согласился Клим.

— Чужой для нас! — подтвердил Фита.

— Вам нужно прочесть не только художественную литературу, но и более серьезные книги, начиная с антропологии, «Происхождения видов» Дарвина, и главнее всего — политическую экономию! Нужно вырабатывать в себе определенное материалистическое миросозерцание.

К этому времени Васька настолько распропагандировал всю компанию и настолько был уверен в ней, что, наконец, стал приносить ей нелегальную литературу, напечатанную в подпольной типографии. Там была и подпольная газета на тонкой бумаге и революционные брошюры вроде «Хитрой механики», написанные псевдонародным языком.

Под впечатлением подпольной литературы настроение новоявленных революционеров быстро перешло в героическое, и Клим стал писать пламенно-революционные стихи. Все, не задумываясь, с радостью могли пойти на смерть, если бы это нужно было.

Правда, будучи крестьянами и чуть не с пеленок слыша кругом себя настоящий народный язык, они чувствовали поддельность языка, прозаичность стихов и общую художественную слабость безыменных произведений подпольной литературы, но великодушно извиняли все это.

Клим, Вукол и Фита скромно стали считать себя «кружком саморазвития».

Вася говорил складно, обнаруживая научные познания, казавшиеся юнцам чрезвычайно обширными.

Однако после разговора о Мордовцеве молчавший до этих пор Вукол сказал:

— А я не согласен насчет Печорина и насчет Мордовцева!

— Не согласен? В чем?

— А в том, что, несмотря на свои недостатки, Печорин был выше своей среды, это прежде всего — умный человек.

Василий с неожиданным интересом посмотрел на юношу.

— Почему? Ведь это же неверно!

— По крайней мере так относится к нему автор, иначе Печорин не говорил бы таких слов, помните, когда он пишет в своем дневнике в ночь накануне дуэли: «Зачем я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные!»

— А почему ты ставишь Мордовцева ниже Лермонтова?

— Да он принуждает верить на слово, что его герои умные, а сам не умеет изобразить их умными!

— Совершенно верно! — прозвучал из прихожей грудной девический голос.

Это была курсистка-медичка Антонина, двадцатилетняя красивая девушка, невеста Васи, иногда заходившая за ним, чтобы вместе отправиться куда-то, куда они никогда не приглашали с собой «мальчиков».

На дворе шел снег, таявшие снежинки еще виднелись на ее румяных щеках, на густых темных волосах, на драповой кофточке с меховым воротником. Не раздеваясь, она вошла в комнату с задорной улыбкой на губах, напоминавших вишни. Крепко, по-мужски, пожала всем руки.

— Кто это у вас так независимо о литературе рассуждает? Кажется — Вукол?.. — И, обернувшись к Солдатову, сказала: — А знаешь, Вася, это надо учесть!

— Да, надо учесть! — подтвердил он, улыбаясь. — Они у меня молодчаги! Скоро будем вместе «Письма Миртова» читать!

— Не хотите ли собраться у меня? Мне любопытно узнать, как они реагируют! — бросила она Ваське. — Мальчики! В будущее воскресенье вечером — ко мне! Вы ведь, надеюсь, мыслящие реалисты? — И, загибая на ладони пальцы, стала считать: — Бушуйчик, Буслайчик и Фита. Чай будет с булками и колбасой!

Васька и Антонина ушли, а «мальчики», волнуясь, долго обсуждали внезапное приглашение.

— У них там — кружок! — с таинственным видом изрек Фита. — Наверно, на чтении будут курсистки.

— Она с Васькой перемигнулась, сказавши «надо учесть»! Это по поводу Вуколовой галиматьи! — решил Клим.

— И вовсе не галиматьи. Я сказал свое мнение, а не чужое!

— Вот она и оценила! — пояснил Фита. — Мы в разговорах с Васькой все дакаем да нукаем, а он нас же испытывает! Ты, Вукол, можно сказать, постоял за всех! Показал, что и у нас не пусто в голове!

Клим взял с книжной полки Лермонтова, раскрыл, покопался и, найдя нужную страницу, прочел медленно и вдумчиво:

— «А… верно, было мне назначение высокое!..»

В это время в прихожей появился астраханский казак Гаврилов, по прозванию «граф», детина лет двадцати трех, с синим бритым подбородком, в высоких сапогах, в красной рубахе, в пальто внакидку и почему-то с гитарой под полой.

Войдя, он стал в позу у порога, вынул гитару, ударил в струны, улыбнулся и запел звонким тенором:

Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Дурак! зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья!

— Ба! все дома? Это хорошо!

— Васьки нет! — отвечали ему.

— Ну, ладно! придет — передайте! Вечеринка завтра у нас в моем палаццо! Провожаем Хохлаченко! Приходите и вы! Суд был при закрытых дверях, без участия присяжных заседателей! Дали ссылку в Сибирь на вечное поселение. Отпущен под залог и поедет на свой счет!

Он сбросил пальто, поставил в угол гитару и, присев на стул около маленького столика, на котором лежало несколько тетрадей, раскрыл одну из них.

Несколько минут сидел молча, читая про себя, и, наконец, прочел вслух:

Словно красавица стройная, страстная,
По небу тихо всплывает луна.
Но погоди! Что такое мне чудится?
Где это плачут? Ты слышишь ли, брат?
Кто этой ночью святой не любуется,
Кто благодатному часу не рад?

Тут он крякнул и, перевернув страницу, продолжал:

Словно к могиле за гробом идут!
— Это не плач, это песня мужицкая,
То мужики о недоле поют.
Брат, не любуйся ты ночью прекрасною:
Даром восторги твои пропадут;
Лучше заплачь над страною несчастною,
Где похоронные песни поют!

— Шикарные вещи! — внезапно нахмурившись и захлопнув тетрадку, заметил он, посмотрев на молодежь. — Похоже на Некрасова, но у Некрасова нет этих стихов. Только вы их подальше спрячьте, не держите на столе: неровен час — классный наставник заедет, тогда нагорит вам!.. Однако чьи же это стихи?

— Мои! — отвечал Клим. — Все собираюсь показать их учителю Щеглову!

«Граф» засмеялся.

— Вот святая простота! Да разве об этом можно писать? Да еще начальству показывать? Хотите, чтобы вам всем перо вставили? — Он раскрыл другую тетрадь. — Ба! Опять стихи! Поэма! Да еще сам подписался! Вот что: дай-ка мне ее почитать. У нас тоже есть поэт — Левитов! Я ему покажу!

— Не стоит никому показывать!.. — возразил автор. — Сам говоришь — на Некрасова похоже, подражательно — значит, ерунда!

— Ну, брат, Некрасову, пожалуй, и подражать-то не всякий сможет! Ты когда это столько успел написать?

— В деревне писал. А здесь — когда же?

«Граф» воодушевился.

— Вот что, ребята! вы, я знаю, слышал, — народ литературный, читаете много! Клим, оказывается, стихи пишет! У Левитова тоже стих легко идет! Давайте попробуем рукописный журнал издавать — специально для нашего института? А? Вот идея!

— А что ж! — отозвался Вукол. — Журнал — это дело! Стихи я не пробовал писать, но статьи и я могу! Фита! Ты как?

Фита взъерошил свои крепкие, густые волосы.

— Я — возьмусь переписывать: вы — сочиняйте, а я — набело! редактором ты, Вукол? или «граф»?

— Ну, какой я редактор? — возразил «граф». — Я издатель! Всех вас сорганизую! Вот теперь вечеринку устраиваю — литературно-музыкально-вокальную! Декламация будет, пение, чтение и, конечно, выпивка!

Накинув пальто и надев широкополую шляпу, «граф» удалился, тренькая на гитаре и напевая звонким тенором:

Скинь мантилью, ангел милый,
И явись, как майский день.
Сквозь чугунные перила
Ножку дивную продень!

* * *

«Граф» жил позади монастыря, рядом с монастырским кладбищем, в большом одноэтажном деревянном доме, чрезвычайно запущенном, вроде заброшенной усадьбы, с заколоченным парадным подъездом. Черный ход вел через пустынный двор прямо в громадную угловую комнату с широким видом на Волгу и Заволжье. Это была не комната, а целый концертный зал, почти пустой, со старинными венецианскими окнами, в нижней их части выбеленными мелом, с полукруглой фрамугой верхних стекол. Остальные комнаты, тоже большие, представляли собой склад инвентаря и всякой рухляди, загрузившей их почти до потолка.