Симонетта Греджо - Голыми руками

• Название: Голыми руками
• Автор: Симонетта Греджо
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-28986-6 (ООО “Издательство Астрель”)

Итальянка по происхождению, Симонетта Греджо живет во Франции и пишет на французском языке — по роману в год, пользуясь стремительно растущим успехом у читателей и у критики.

“Голыми руками” — ее четвертая по счету книга. Парижанка Эмма, получив диплом ветеринара, уезжает в глухую провинцию. Днем она лечит животных на соседних фермах, принимает роды у коров и овец, а вечерами читает и наслаждается тишиной в своем домике на отшибе. Она не забыла пережитую в Париже драму, но научилась вспоминать о ней без боли. Жизнь Эммы течет одиноко, но спокойно — до того дня, когда к ней неожиданно приезжает пятнадцатилетний Джованни, сын человека, которого она за годы разлуки так и не смогла разлюбить.

---

— Ты руки хоть вымыл?

— Слушай, Эмма, ты помнишь, сколько мне лет?

— Вот именно. Возраст катастроф.

Его длинные волосы задели меня по лицу, когда он садился рядом со мной за стол. Мимоходом я заметила татуировку — маленькую черную звездочку в ямке под затылком. Несколько минут он критически созерцал яичницу, потом снял очки в круглой металлической оправе и вытер их салфеткой. Прежде чем наброситься на еду, спросил:

— Что будем делать дальше?

***

Джио было несколько часов от роду, когда я увидела его впервые: крошечный человечек в руках своего отца, безволосая голова, широко раскрытые, еще ничего не видящие глаза, сжатые кулачки с малюсенькими, как зернышки риса, ноготками. В груди моей будто камень с места сдвинулся, из глаз потекли слезы, заливая щеки, рот, шею.

Рафаэль смущенно порылся в кармане и протянул мне скомканный носовой платок. Я бы предпочла, чтобы он обнял меня, утешил — но он отвел глаза.

Вечером того же дня, пока Миколь была еще в клинике, он зашел за мной и потащил праздновать рождение Джио. Всю ночь мы вдвоем бродили по кафе и барам и закончили празднование в каком-то мрачном бистро, куда не проникали лучи рассвета. В машине он меня поцеловал. Мы долго сидели обнявшись, отделенные от мира запотевшими стеклами, не обращая внимания на измятую одежду, на наши мокрые от пота лица. Казалось, мы сошли с ума. Он умолял, чтобы я простила его и вернулась. Никогда еще с тех пор, как Миколь вошла в нашу жизнь, с тех пор, как он меня бросил, он не говорил такого.

Наша с ним история закончилась в одну новогоднюю ночь, за три года до рождения Джио. Сама не знаю, как я выдержала этот удар. Просто сжала зубы и ушла, не успев распустить нюни. У меня не хватило тогда духу вернуться в свою мансарду. Первую ночь нового года я провела лежа рядом с больной мамой, прижавшись к ней и прислушиваясь к ее дыханию, к ровному и спокойному ритму ее сердца.

Мне понадобилось немало мужества, чтобы залечить раны и обуздать уязвленное самолюбие; мне пришлось просто заковать себя в броню, потому что, куда бы я ни пошла, я повсюду встречала их вместе. У нас были общие вкусы и пристрастия, общие друзья, мы ходили в одни и те же места — те же бары, те же кафе и рестораны. У нас был одинаковый распорядок дня, мы вообще вели приблизительно одинаковый образ жизни. Мало-помалу, сначала издалека, потом постепенно сужая круги, Миколь начала ко мне приближаться. Она была терпелива, настойчива и в конце концов меня приручила. Это было не слишком трудно — для меня в целом мире существовали только она и Рафаэль.

Наверно, благодаря молодости и определенной гибкости характера мне удавалось каким-то образом примирить любовь к Рафаэлю и восхищение, которое во мне вызывала Миколь.

Она была похожа на молодого спортсмена, никогда не знавшего поражений. Она была всем тем, чем я никогда не буду: Дэзи из “Великого Гэтсби” или Миколь из “Сада Финци-Контини”[2], которая бежит за теннисным мячом в диковинном, давно исчезнувшем парке. Вероятно, Рафаэль, как и я, был чувствителен к напористому очарованию тех, кому все легко дается. А может, ослепленный мужской жаждой обладания, он увидел в Миколь лишь грациозное создание с копной золотистых кудрей, или юркую ящерку с черными угольками глаз, или просто был зачарован ощущением, что встретил женщину, которая изменит его жизнь. Я, собственно, никогда не думала, что мы с Рафаэлем останемся вместе навсегда, я вообще об этом не думала, я просто его любила. У меня были любовники до него, были после — но с ним было ощущение, что он тот, кого я ждала, мой единственный, и я клялась ему в вечной любви. Он тоже мне клялся, и если бы Миколь не встала между нами, наша жизнь, наверно, сложилась бы иначе.

И вот теперь, почти двадцать лет спустя, ко мне в дом без предупреждения на ночь глядя вваливается их сын, жарит яичницу и спрашивает, что мы дальше будем делать, — а в воздухе висит первая в году гроза, и уже не терпится, чтобы она поскорей разразилась.

Некоторые события, от которых нас отделяют десятки лет, так живы в памяти, точно произошли только что. Какие-то минуты отпечатываются в памяти на всю жизнь. Сидя в темноте у открытого окна, завернувшись в старое одеяло и поставив перед собой стакан виски, я вспоминаю Париж восьмидесятых и квартал Марэ, черный, обшарпанный, сырой.

Какое-то время, довольно долго, Миколь, Рафаэль и я жили вместе в самом центре этого буржуазного района. Старинная квартира состояла из четырех больших залов с каминами и почерневшей кухни; потолки были высокие, полы — вытоптанные. Эту квартиру мы сняли у приятеля моих родителей, который сам тоже ее снимал, но уехал далеко и надолго. Это был оазис — последний оплот закона 48-го года “О найме жилья”, — достававшийся нам благодаря ходатайствам адвоката. На окнах красовались горшки с папирусом. Стенные проемы были заняты потускневшими старинными зеркалами, такими высокими, что закрадывалось подозрение — а может, их делали прямо здесь, в комнатах. Просторные камины, облицованные потрескавшимся мрамором, топились круглый год на полную катушку и остывали только в конце мая, когда на улице вот-вот должна была установиться жара.

Я окончательно бросила свою мансарду в Венсенском лесу и перестала ходить на занятия, когда случилась беда с мамой. На четыре ночи в неделю я устроилась работать в бар и большую часть времени проводила около мамы, снимая с отца бремя забот о ней и давая возможность передохнуть сиделке. Я старалась ни о чем не думать и принимала как есть странную атмосферу, в которой неожиданно оказалась. Наша совместная жизнь с Рафаэлем и Миколь сложилась как-то сама собой, и хотя каждый из них сохранил свою прежнюю квартиру, ужинать все собирались у меня, втроем или с друзьями, да и ночевали в основном тоже у меня.

Миколь была восхитительной избалованной блондинкой. Она была моложе нас с Рафаэлем, училась на факультете истории искусств и имела склонность ко всякого рода авантюрам. Наши комнаты напоминали палатки берберов — спали мы не на кроватях, а на матрасах, занимавших всю площадь пола. По утрам Рафаэль принимал душ, надевал белую рубашку и черный костюм и отправлялся на работу: строгий, сосредоточенный и педантичный. Зато ночью он преображался, становился собственной противоположностью: он был нежен, эксцентричен и исполнен вдохновения. Работал он в адвокатской конторе, специализировавшейся на защите прав человека.

Мы с Миколь вставали намного позже. Она сразу же забиралась с ногами в потертое кожаное кресло и пила чай. Я пила кофе. Завтраки наши длились бесконечно долго, за это время мы успевали выкурить первую пачку сигарет. Миколь любила надевать свитер с длинными рукавами, из-под которых виднелись лишь кончики пальцев, и шорты Рафаэля, доходившие ей до середины бедра; ее стриженые волосы кольцами вились на затылке и щекотали длинную шею. Мы были совершенно не похожи друг на друга, как будто принадлежали к разным биологическим видам. Она завораживала меня своим аристократизмом, жизнерадостной плотоядностью и веселым змеиным коварством. Своими чарами она пользовалась с простодушной жестокостью, нимало не заботясь о том, счастье сеет вокруг или страдание.

***

Расправившись с яичницей, Джио молча воззрился на меня. Я ковыряла вилкой в тарелке, едва притронувшись к содержимому. В конце концов я ее отодвинула и налила себе виски.

Джио так и не дал мне трубку, когда говорил с родителями. А я не настаивала и с облегчением отложила неприятный разговор на потом. Я чувствовала себя разбитой, выжатой, растерянной. Интересно, думала я, что может он знать о нашей истории и рассказывал ли ему кто о том, что было. Но кто мог рассказать? За исключением нас троих, никто ничего толком не знал, и я с трудом представляла себе, чтобы Рафаэль и Миколь поведали ему о наших странных отношениях. Наверно, в памяти Джио я осталась другом семьи, правда, другом с особыми полномочиями, разделившим с ним годы его младенчества и раннего детства. В общем-то, моя роль в его воспитании относилась по большей части к разряду семейных легенд. Кое-какие фотографии, любительские фильмы, отдельные комментарии. Я не решалась ни о чем спрашивать. И снова думала о времени, предшествовавшем его рождению, о том, что нам кажется столь эфемерным, но каким-то диковинным образом продолжает существовать.

В день свадьбы Миколь сверкала длинными ногами и худыми коленками, пряча округлый живот под кукольно-коротким белым платьицем, украшенным лебединым пухом. Она вышагивала на головокружительных каблуках и улыбалась кошачьей улыбкой с ямочками, вид у нее при этом был страшно глупый и невероятно сексуальный — она была похожа на куклу, наряженную каким-то чокнутым стилистом. А я сменила свои обычные джинсы, башмаки, ковбойку и кожаную куртку на штаны и тунику в индийском духе. Стоял конец апреля, было жутко жарко. (В Париже времена года сменяют друг друга не как положено — то вдруг накатит жара, то холод собачий, и город трясет как в лихорадке независимо от того, что там в календаре.) После роскошной и очень простой церемонии родственники разошлись, и вечеринка переросла в грандиозную тусовку. Кто-то предложил устроить пикник в парке Бют-Шомон.