Михаил Коцюбинский - Тени забытых предков

• Название: Тени забытых предков
• Автор: Михаил Коцюбинский
• Жанр: Классическая проза

---

Чугайстыр добродушно улыбнулся, лукаво подмигнул Ивану и спросил:

— Куда побежала?

— Кто?

— Нявка.

«Это он о Маричке,— с ужасом подумал Иван, и его сердце заколотилось в груди.— Вот почему она исчезла!..»

— Не знаю. Не видел,— равнодушно ответил Иван и предложил чугайстыру: — Садись!

Чугайстыр присел на пенек, отряхнулся от сухих листьев и протянул ноги к огню.

Оба молчали. Лесовик грелся у костра и поглаживал свой круглый живот, а Иван упорно думал, как бы подольше задержать чугайстыра, чтобы Маричка как можно дальше успела убежать.

Но чугайстыр сам пришел ему на помощь. Подмигнул Ивану лукавым глазом и сказал:

— Давай потанцуем?

— Почему бы и нет? — радостно поднялся Иван.

Подбросил в костер хвои, взглянул на постолы, обдернул

на себе рубашку и приготовился к танцу.

Чугайстыр уперся косматыми руками в бока и уже покачивался.

— Ну, начинай!..

Что ж, начинать так начинать.

Иван топнул, выставил ногу вперед, тряхнул всем телом и поплыл в легком гуцульском танце. Перед ним смешно изгибался чугайстыр. Он жмурился, причмокивал, тряс животом, а его ноги, косматые, как у медведя, неуклюже топтались на месте, сгибались и разгибались, будто толстые ободья. Танец, по-видимому, его горячил. Он уже подскакивал выше, приседал ниже, подбадривал себя веселым ворчаньем и отдувался, словно кузнечный мех. Пот каплями выступал вокруг его глаз, стекал струйками со лба ко рту, подмышки и живот были у него в мыле, как у лошади, а чугайстыр совсем разошелся.

— Гайдук раз! Еще раз! — кричал он Ивану и колотил пятками о землю.

— Да хромой!.. Да слепой!..— поддавал жару Иван.— Го- го!.. Танцевать так танцевать!

— Пусть будет так! — хлопал в ладоши чугайстыр, и приседал, и вертелся вокруг самого себя.

— Ха-ха-ха! — хлопал себя по бедрам Иван.

Разве он не умеет танцевать?

Ватра разгоралась веселым огнем и отбрасывала от танцующих тени, бившиеся и корчившиеся на залитой светом полянке.

Чугайстыр уставал. Ежеминутно подносил ко лбу пальцы с грязными ногтями, вытирая пот, уже не скакал, а только мелко трясся косматым телом на месте.

— Может, довольно? — задыхался чугайстыр.

— Э, нет... еще немного.

Иван и сам едва не падал от утомления. Вспотел, был весь мокрый, у него болели ноги, а грудь едва ловила воздух.

— Я еще сыграю, чтобы ты танцевал,— подбадривал он чугайстыра и выхватил свирель из-за пояса.— Ты еще такого не слыхивал, дружок...

Он заиграл песню, подслушанную им у нечистого в лесу: «Есть мои козы!.. Есть мои козы!..» — И чугайстыр, воодушевленный звуками песни, снова подбрасывал пятки выше, жмурился от удовольствия и, казалось, забывал об усталости.

Теперь Маричка могла быть спокойна.

«Беги, Маричка... Не бойся, душка... Твой враг танцует»,— пела свирель.

Шерсть прилипла к телу чугайстыра, точно он только что вылез из воды, слюна текла струйкой изо рта, открытого от удовольствия. Чугайстыр весь блестел у огня, а Иван поддавал жару веселой игрой и, словно в беспамятстве, в изнеможении и забытьи, бил о камень поляны ногами, с которых уже слетели постолы...

Чугайстыр наконец изнемог:

— Будет, не могу...

Упал на траву и, закрыв глаза, тяжело дышал. Иван повалился на землю рядом с чугайстыром. И оба они тяжело дышали.

Наконец чугайстыр тихонько хихикнул:

— Ну, и наскакался я сегодня здорово...

Удовлетворенно помял круглый живот, кряхтя, разгладил на груди волосы и начал прощаться...

— Покорно благодарю за танец...

— Будьте здоровы.

— Счастливо оставаться.

Раздвинул сухие веточки пихты и нырнул в лес.

Полянку снова обняли мрак и тишина. Ватра, дотлевая, мигала во тьме одиноким красным глазом.

Но куда же скрылась Маричка?

Иван еще хотел многим с ней поделиться. Ему хотелось рассказать ей всю свою жизнь, рассказать о тоске по ней, о безрадостных днях, одиночестве среди врагов, несчастливой женитьбе... Но где она была? Куда убежала? Может быть, налево? Ему казалось, что он видел ее в последний раз слева.

Иван направился налево. Тут была чаща. Пихты сбились так тесно, что трудно было пролезть между их шершавыми стволами. Сухие нижние веточки кололи ему лицо. А он шел. Брел в густой темноте, едва не падал и беспрестанно натыкался на стволы. Иногда ему казалось, что кто-то его зовет. Останавливался затаив дыхание и прислушивался. Но лес наполняла такая глубокая тишина, что шелест сухих веток, которые он задевал плечом, казался ему шумным паденьем дерева, подрубленного топором. Иван шел дальше, протянув руки, словно слепой, который ловит руками воздух, боясь наткнуться на препятствие.

Внезапно до его слуха донеслось тихое, едва уловимое дыханье:

— Ива!..

Голос слышался где-то сзади, долетал откуда-то из глубины, словно пробивался сквозь море хвои.

Значит, Маричка была не тут.

Надо было вернуться. Иван спешил, ударялся коленями о пихты, отводил руками ветки и закрывал глаза, чтобы не наколоться на иголки. Ночь как бы хватала его за ноги и не хотела отпускать, а он волочил ее за собой и рассекал грудью. Блуждал уже долго, а все не находил полянки. Земля под ногами у него начинала теперь спускаться в долину. Огромные камни преграждали путь. Он обходил их, скользя каждый раз на мхах, спотыкался, задев цепкие корни, хватался за траву, чтобы не сорваться.

И снова из ущелья, из-под его ног, дошел до него слабый зов, заглушенный лесом:

— Ива-а!..

Он хотел откликнуться на голос Марички, но не смел, опасаясь чугайстыра.

Теперь уже знал, где надо ее искать. Пойти направо и спуститься вниз. Но здесь было еще круче, и казалось странным, как могла спуститься здесь Маричка. Мелкие камни сыпались из-под ног у Ивана, с глухим шумом падая в черную глубь. Но он, ловкий, привычный к горам, умел останавливаться на краю кручи и снова осторожно искал упора для ног. Чем дальше, тем все труднее становился спуск. Раз едва не упал, но ухватился за выступ скалы и повис на руках. Не знал, что там, под ним, но почувствовал холод и зловещее дыханье бездны, разевавшей навстречу ему ненасытную пасть.

— Ива-а!..— стонала Маричка где-то в глубине, и звучал в ее голосе призыв любви и муки.

— Иду, Маричка! — бился в Ивановой груди ответ, страшась вылететь оттуда.

Он уже забыл об осторожности. Скакал по камням, как дикий козел, едва ловя дыхание открытым ртом, раня руки и ноги, припадая грудью к острой скале; почва иногда уходила у него из-под ног, и сквозь горячий туман желанья, которым он был охвачен, скатываясь в долину, Иван слышал только, как его торопит дорогой голос:

— Ива-а!..

— Я тут! — крикнул Иван и внезапно почувствовал, что его увлекает бездна. Обхватила, перегнула назад. Хватал руками воздух, ловил ногами сорвавшийся камень и чувствовал, что летит вниз, полный холода и странной пустоты. Черная тяжелая гора расправила крылья пихт и вмиг, как птица, взлетела над ним в небо, а острое смертельное любопытство обожгло мозг. Обо что ударится головой? Чувствовал еще, как трещат кости,— острую нестерпимую боль, которая свела ему тело,— и все расплылось в красном огне, и этот огонь сжигал его жизнь.

На другой день пастухи нашли едва живого Ивана.

* * *

Печально вещала трембита горам про смерть.

Ведь у смерти здесь свой язык, на котором она говорит с одинокими кычерами. Били копытами лошади по каменным тропам, постолы шуршали в темноте ночи, а из логовищ людских, затерянных в горах, спешили соседи на поздние огни. Преклоняли перед телом колени, клали мертвецу на грудь деньги на помин души и молча садились на лавки. Седые волосы рядом с огнем красных платков, здоровый румянец — с желтым воском сморщенных лиц.

Погребальный свет плел сеть однообразных теней на мертвом и на живых лицах. Тряслись зобы богатых хозяек, тихо сияли глаза стариков, хранящих уважение к смерти; мудрый покой соединял жизнь и смерть, и жесткие, натруженные руки тяжело лежали у всех на коленях.

Палагна оправляла полотно на покойном, а пальцы ее ощущали холод мертвого тела, в то время как теплый сладковатый запах воска, стекавшего по свечам, вызывал в груди жалость, спиравшую горло.

Трембита плакала под окном.

Желтое лицо Ивана спокойно лежало на полотне, затаив что-то, только ему известное, а правый глаз лукаво глядел из-под чуть приподнятого века на медяки, лежащие на груди, на сложенные руки, в которых горела свеча.

У изголовья смертного ложа невидимо отдыхала душа; она еще не смела вылететь из хаты. Палагна обращалась к ней, к этой одинокой душеньке мужа, сиротливо жавшейся к недвижимому телу.

— Почему не заговоришь со мной, почему не взглянешь, не исцелишь ран моих? И уж не встретить мне тебя, муженек, на той дорожке, по которой тебя провожаю! — голосила Палагна, и грубый голос ее срывался на жалобных нотах.