Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

• Название: Записки брюзги, или Какими мы (не) будем
• Автор: Дмитрий Губин
• Жанр: Публицистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0546-6

Книга журналиста Дмитрия Губина – это сборник статей, написанных им за последние годы. Автор касается едва ли не всех сторон жизни страны, общества и частного человека как члена этого общества. Никогда прежде статьи Дмитрия Губина не сводились вместе под одной обложкой, что удивительно, учитывая яркость стиля, глубину анализа и широту интересов этого незаурядного публициста. Удивительно и то, что его эссе со временем не теряют актуальности, что, без сомнения, является признаком журналистики высочайшей пробы.

---

Миры домашних обедов, столов под абажурами, велосипедов в парках, лыжных (не горных) прогулок, пижам (а не черных револьверов) под подушкой, а если и охотничьего ружья, то убранного так, чтобы не нашли дети. Это сложный мир. Серфинг на Бали – дерьмо вопрос, но попробуй устрой чемпионат дачного поселка по пинг-понгу.

Умение наслаждаться обыденностью, а не экстримом, семьей, а не страстью, правилом, а не исключением, – это то, чего новым российским мужчинам решительно не хватает. Потому их и крутит на сквозняках, как воздушные шарики. Потому что только эстетизация рутины и повседневности дает ощущение тяжести, наполненности – серьезное, как наполнение ведер колодезной водой.

Именно это наполнение создает ощущение братства в поколении, мужского родства, сомкнутых рядов.

К тому же эти ряды – тот самый фон, на котором так выигрышно выглядят ночные всадники вроде меня и Мигеля.

2004

О, настоящая мужская трусость

Лишняя пара ботинок королю нужнее, чем нищему. И пересадка из «гелика» в «гольф» – как пересадка почки: куда проще из «Жигулей» в метро. Эти банальности не стоят чернил принтера, когда б не пределы действия вышеозначенного правила.

– Тебе необходимо время для адаптации в России. Ты вернулся в другую страну. Не лезь на рожон. Плетью обуха – сам знаешь. Ну-ну, расскажи про ценности демократии. Ты и в пятьдесят будешь пробавляться статеечками?

Yes. I will. Буду, блин, да.

Я вернулся из Лондона. Я влетел в страну после Беслана. Я беспомощно тыкал пульт телика, где не осталось ни одного драматического (dramatically) прямого эфира и ни одной из программ, что я любил, в начале года улетая. Я даже не про Парфенова или Шустера. Андрюшу Егоршева, растамана-пофигиста, с его смешным обзором прессы на НТВ прикрыли тоже, после шуточки о Путине, сказав, что критиковать надо по существу, а не по личности.

Меня, собственно, это все не пугало.

Испытав в нежном возрасте отчаяние после прихода Андропова, когда хватали на улицах за праздность в рабочее время, пережив это продление советско-тюремного срока, очень хорошо понимаешь, что такое ноль, пустота, точка отсчета в тупой империи. И мой мудрый приятель поэт То лик, передавая Солженицына, завернутого в петрово-водкинскую селедочную газетку, уже тогда говорил: «Имей в виду: прежде чем вступить в борьбу можно быть отлученным от борьбы».

Диалектика, развитие по спирали.

Наполучав синяков, научившись лечить шишки на лбу фигами в кармане, ты понимаешь, что лишь лавирование позволяет идти против ветра, несмотря на который, мужчина должен делать простые мужские вещи, о которых все знают: строить дома, сажать сады, защищать семью.

То есть превращаться, шаг за шагом, в sugar dad, «сахарного папочку», папика, для которого вторичные признаки пола – первичны. Потому что дома, сады, карьеры, классный секс, дети, счета, машины не могут быть первичны. Ибо единственный и главный признак мужчины – передача себя вперед по времени, бегство от энтропии. В спокойные времена ты передаешь себя через семя, через семью, через слова и дела (и материальный успех здесь – отличный индикатор). Но что же, спасать BMW, когда к подруге лезет подонок? А если друзья начитались «Тараканища» и дружно задрожали, в обморок упали – валить в «Единую Россию»? И если самарский губер завидует Монике Левински – что, становиться в очередь к президенту в позе Левински? В скромном платье из черного ситца?

Ребята, меня полгода не было среди вас. Вы мне теперь говорите, что вертикаль укрепилась и что правят бал из-за «стенки» (для простодушных: кремлевская стена). Вы приводите в пример Шустера, который после похорон «Свободы слова» остался на НТВ, дабы не быть отлученным от борьбы. Вы сочувствуете, узнав, что из моей статьи, написанной для политического журнала, сняли абзац о том, что, если после Беслана общество не задается вопросом об эффективности работы Путина, это значит, что оно боится Путина больше, чем террористов.

Но я не знаю имен живущих за стенкой – или орущих из-за нее. Я вижу страх в конкретных людях, среди которых много мне близких. Я не знаю, кто составлял списки разрешенных и запрещенных ньюсмейкеров – но знаю имена коллег, которые этими списками руководствуются. Мои тексты, кстати, цензурировали тоже не безымянные Медведев и Сурков. И вот мы смеемся, говорим о том, что во всяком безобразии следует соблюдать приличия, но на прощание я ловлю мимолетный взгляд: понял ли я, что плетью обуха? Осознал ли, что лишь дебилы идут в отлученцы?

У нас давние дружбы. Мы пережили август 91-го – когда лезли на баррикады – и август 98-ш, когда мы орали: «А в плиточники пойдем! Мы ж умеем плитку классно л ожить!» – и сбрасывали со стола заблокированные по причине отсутствия денег мобильники. То есть мы (они?) все в теории знаем, что настоящим страхом мужчины должен быть страх исчезнуть завтра, а не получить по морде сегодня. Страх, что наследники не примут наследства. Страх войти в историю Моникой при отсутствии Клинтона. Но они (мы?) очень хорошо научились менять галс, рассчитывая проскочить вперед бейдевинд.

Мы все больше говорим на разных языках. Потому что в области морали не существует тактики и стратегии. Сталин раз позвонил Пастернаку, спросил: «А что ви думаитэ о Мандэльштаме?» – Тот замялся: «Видите ли, Иосиф Виссарионович, дело в том, что…» – Сталин оборвал: «Спасибо, товарищ Пастэрнак…» – и повесил трубку. И Мандельштама не стало. И мой студенческий друг, поэт Толик, поведавший когда-то этот примечательный факт, остался вне борьбы и неборьбы: он просто умер от сахарного диабета. Во времена Андропова все были уверены, что он далеко пойдет.

У вас все в порядке с сахаром в крови?

Вы, надеюсь, намерены жить вечно?

Корабли лавировали?

И Толстой, по-вашему, с ума сошел – бежать в Осташкове?

Тогда ура.

Мужская трусость всегда исторически конкретна, как и любая истина.

Я больше не буду талдычить на смешную тему морали.

Эта моя колонка для GQ – последняя. Я не уполз в чистую политику из критики чистого разума, который, несомненно, отвечает в человеческом организме за мораль. Но порой в жизни надо все же делать повороты, не позволяющие плыть по прежней реке.

Увидимся где-нибудь там, в море.

2004

Часть 2 Практически чистая «социалка»: статьи в «Огоньке»

Какими мы (не) будем

Я все понимаю.

Но: почему ОНИ заворачивают пульты от телевизоров в полиэтилен? Почему ОНИ зиму переживают, а не живут? И почему ОНИ на черный день копят, но никогда не тратят?

Пятнадцать лет назад ОНИ были поколением моей бабушки.

Сейчас ОНИ – поколение моей мамы.

Пятнадцать лет назад я думал, что с ИХ уходом исчезнет слой людей, проклинающих государство и одновременно уповающих на него, инфантильных до детскости, тяготеющих к коммунальной жизни, голосующих за КПРФ, ненавидящих соседа за пенсию на рубль больше, хитрящих по мелочам, путающих миллиард с миллионом, которые одежду берегут, а не носят…

Я заранее оплакивал ИХ уход, потому что такими, или почти такими, были мои бабушка и дедушка, которых мне до безумия не хватает. Разве для любви нужны аргументы?

Сейчас я знаю, что ОНИ самовоспроизводятся.

Меня это пугает.

Неужели через двадцать лет МЫ тоже будем замачивать белье, чтобы «не перегружать» машину, смотреть мыльные оперы, смеяться над Петросяном и осуждать падение нравов?

ВОЗРАСТ

На пенсию в пятьдесят пять, в шестьдесят – это планка, установленная так, что веришь: Брумель умер и никогда не жил. Ранняя старость воспринимается как должное, как андипал, амалгел, энзистал, старческий валокордин.

– Доча, я человек старааай, мне скоро шестьдесят, – звонят на «Радио России» моей коллеге, рассчитывая на ириску сочувствия.

У «дочи» в дальней коробчонке пылятся пенсионная книжка и ветеранская медалька. Когда я об этом узнал, то офигел, потому как однажды встретил медалистку в час ночи в клубе «Китайский летчик Джао Да».

Но радиодоча – исключение.

Чудовищно низкая (нигде в мире!) пенсионная планка дает формальное право считать себя старым уже в расцвете сил (должна же похоронам предшествовать подготовка?). Старость воспринимается как оправданное бездействие, помножаемое на право на социальный шантаж. Дайте пенсию – льготы – скидки – бесплатный проезд – а не то – марш кастрюль – не проголосуем.

Ну почему, если женщины живут на пятнадцать лет дольше, то выходят на пенсию на пять лет раньше мужчин?

Почему в стране, где «до пенсии не доживают», пенсионером является каждый четвертый (а «опасно стареющей» считается страна, где на пенсии – каждый пятый)?

И не проще ли платить больше действительно старым, чем размазывать тонким слоем – всем?

Ах, ничего из ответов не вижу, и бедное ухо оглохло. Сурик и блеклая охра банальностей сводятся к тому, что в пятьдесят пять пенсионерки-де могут нянчиться с внуками (что, все нянчатся?), а мужчинам и в пятьдесят не найти работу (то-то они шустрят по кадровым агентствам!).