Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)

• Название: Судьба и другие аттракционы (сборник)
• Автор: Дмитрий Раскин
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91763-19

Дмитрий Раскин — писатель, поэт, драматург, работающий на стыке литературы и философии. В книгу вошли три фантастические повести — три напряженных, захватывающих сюжета, объединенных философской и нравственной проблематикой. Герои произведений Раскина борются со страстями и фобиями, перерастают свои мечты и надежды, свое понимание Добра и Смысла, собственные проекты рая. Ситуации, в которых они оказываются — будь то встреча с внеземным разумом, исследование открытых ими миров или же фантасмагорические игры в Чехии, — заставляют их всматриваться в глубину бытия и в самих себя пристально и беспощадно, и не всем им удается выдержать это напряжение.

Повести построены на сочетании фантастической интриги, философской притчи, жесткого психологизма..

---

— Соглашусь.

— Так вот, планета была открыта за двадцать лет до того, как я очутился здесь и создал свою станцию. Экспедиция Тони Бергса. Сейчас это имя почти забыто, а жаль. Бергс обнаружил жизнь. Впервые! Вам, людям двадцать пятого века уже не представить, что это было тогда. Так же, наверное, как уже не представить всем нам, что в свое время значил для человечества первый виток человека в космосе вокруг своей планеты. Так вот, жизнь. И к тому же антропоморфная. Кто тогда смел мечтать об этом?! Антропоморфная жизнь, делающая свои первые шаги на пути к разумной жизни. Кажется, это так теперь называется в ваших учебниках, да? Экспедиция Бергса нашпиговала планету всей наблюдательной и регистрирующей аппаратурой. Как ты знаешь, по ней Земля и наблюдала здешние сюжеты все двадцать лет, вплоть до появления моей станции. Как-то сама собой возникла наука: космическая антропология.

— Но вот уже два земных столетия Земля видит этот мир вашими глазами, профессор. — Глебу показалось, что он нашел нужный тон.

— Вот это, в конце концов, и показалось подозрительным, — кивнул Снайпс. — Кстати, они правы, в смысле, я бы на месте руководства НАСА тоже начал подозревать. Что касается автоматики Бергса, она была вне подозрений, потому что двадцать лет работала без вмешательства человека.

— Вы считаете, что вас подозревают в том, что Земля вашими глазами видит не то, что есть, а то, что видите вы? — Глеб зачем-то открыл приготовленный для него блокнот (нарочито сделанный как «блокнот следователя») и стал записывать. Смысла ни малейшего, аппаратура пишет для передачи в НАСА. И наверняка приборы профессора тоже пишут, снимают, сканируют и прочее.

— Может быть, еще и в том, что они видят лишь то, что я хочу, чтоб они видели, — улыбнулся профессор. — И опять-таки, они в своем праве подозревать.

— Я так понимаю, мистер Снайпс, — Глеб всё-таки продолжал писать в блокноте, — вы сейчас с легкостью развеете все эти недостойные подозрения? — Его раздражение росло, пусть он пока что не понимал его природы, но ясно было, что это не просто так, это уже серьезно.

— Благодаря наблюдательной аппаратуре Бергса мы в деталях видели, как его люди перебили друг друга. Но только приборы так и не смогли дать ответ «почему».

— Психоз, вызванный экстремальностью ситуации и сопутствующими перегрузками. — Глеб заставил себя закрыть свой блокнот. Сдвинул его подальше, к самому краю стола.

— Перегрузка от контакта с иной жизнью, с иным разумом. Так, наверное, будет точнее. — Профессор сделался жёсток. — Противоядие было найдено тут же. Во всех экспедициях такого рода должен быть психолог, психиатр, психотерапевт. Вот почему на станции неизбежно присутствие нашей очаровательной Мэгги, неподконтрольной мне в своей деятельности. — Профессор удержался от гримасы, но Глеб заметил.

— Что касается той бойни, — продолжил Снайпс. — Победивший в ней командир Берг пустил себе пулю. Но вернемся к моей скромной персоне. Двадцать лет ушло на подготовку экспедиции. Тогда, в двадцать третьем веке, все бредили этой планетой, и дух захватывало у всех. Я со своей концепцией станции выиграл конкурс из пятидесяти проектов. Представь, пятьдесят претендентов на это вот, — профессор поерзал на своем табурете так, будто речь шла об этом месте «подследственного», — какие исследовательские центры! Какие имена! Половина из них стала нобелевскими лауреатами впоследствии. А половина уже была таковыми. Кое-кому удалось войти в историю, ну или в учебник по истории науки. Тогда, в двадцать третьем веке, планету назвали, кстати, ты должен помнить…

— Земля-дубль, Земля-штрих, — кивнул Глеб, — или же Земля второй попытки. Это ваше название, кажется.

— Это потом уже, когда пошло разочарование, появились дурацкие цифры, кое-кто в НАСА, светлая ему память, решил «снизить пафос».

— Почему вы все-таки настояли на том, чтобы через каждые пять лет менять персонал, в том числе и тех, кто имеет отношение к концепции?

— Потому что пять лет здесь равны, как ты знаешь, пятидесяти земным годам с лишним. То есть чтобы не остаться с безнадежно устаревшими технологиями (лишь с устаревшими несколько). А не для профилактики бойни, как ты сейчас решил. На волне тогдашнего оптимизма о бойне забыли, если точнее, о ней помнили безопасным, не смущающим душу способом: «казус Бергса», психоз, ну, ты знаешь.

— Почему именно ваш проект победил, профессор?

— Человечество веками мечтало о Контакте, ждало, искало Контакта. И в то же время был страх: вдруг окажешься перед лицом сверхцивилизации, станешь заложником его злой или же доброй воли. За тебя всё решат. Вместо пути, поиска, выбора будет то, что тебя, несмышленыша, взяли за ручку и привели. К чему вот только?! К концу, финалу? Счастливому, вожделенному, искомому? Твоему собственному?! Или же он не был бы твоим никогда? Ты не дошел бы, не дополз, если бы добрый и мудрый дядя не довел, не перенес бы тебя через ямку или лужицу, не поставил бы тебя на постамент, до которого тебе не допрыгнуть, так, у подножия только, пытался б, карабкался, обдирая коленки и ногти. А дядя, он добрый и мудрый, он знает, куда ведет, а если ты по пути вдруг начнешь брыкаться, тянуть в сторону по неразумности, да? — он и дернет тебя за ручку, что зажата в его громадной и доброй ладони, и прикрикнет, подбодрит пинком. Он лучше тебя знает твою цель и смысл этой цели.

Глеб невольно улыбнулся, вспомнив, что для Марии профессор Снайпс — «дядя», сказал:

— То есть это боязнь потерять свободу воли не на личностном, а на цивилизационном уровне, на уровне человечества как вида? — Глеб понял, что надо как-то закруглить мысль профессора.

— И вот мы нашли в космосе почти что самих себя, только в самом начале. Это вроде как мы, только сто или двести тысяч лет назад. Мы вдруг сами оказались сверхцивилизацией! Представляешь, какой тогда в двадцать третьем веке был энтузиазм. Я понимаю, твое поколение выросло в ситуации разочарования во всем этом и твоя сегодняшняя миссия проверки, очевидно, не конец еще, но начало конца эксперимента.

— Я бы все-таки так не сказал.

— Но ты всё же попробуй понять, не понять, так хотя бы представить. — Профессор Снайпс весь горел.

— Тогдашний энтузиазм? — Глеб не ожидал, что у него получится резко.

— Я понимаю, — усмехнулся Снайпс, — ты говоришь со мной с высоты своего двадцать пятого века. У вас в университете наверняка устраивали суд над Сократом, так? А здесь благодаря временным парадоксам это стало вполне реально. Ты допрашиваешь меня, как я мог бы допрашивать какого-нибудь Эйнштейна.

— Так почему именно ваш проект? — перебил Глеб.

— Потому что я знал, как им помочь, ускорить их прогресс, спрямить путь, запустить в них то, что, в конечном счете, сделает их нами.

— Это, кажется, знали все, профессор.

— И при этом не стать тем добрым и мудрым дядей из наших ночных кошмаров. Вот этого не смог предложить ни один из моих конкурентов.

Профессор вскочил, начал ходить вокруг своего табурета, высокий, сутулый, нервный, жестикулирующий:

— Мы нашли здесь самих себя. И в самом деле получили то, о чем даже и не могли мечтать — вторую попытку . Исправить, переделать то, что не устраивает, пугает, отвращает человека в самом себе, в своем бытии и в своей истории. Обратить необратимое, сделать небывшим то, что было и вызывает ужас или же стыд?

Эта смесь из жажды невозможного, запредельного для смертного существа и жалости к самим себе — вот тут мы и попались.

«Не дай профессору заговорить себя» — эти вчерашние слова Мэгги прозвучали в голове у Глеба. Но она же не говорила их. Это она, наверное, когда он был под гипнозом. «Не дай профессору заговорить себя».

— Я так понимаю, у вас не получилось не стать тем самым «дядей»? — улыбнулся Глеб. Или же, дядя оказался не таким уж и мудрым и уж точно не слишком добрым.

— Не забегал бы ты вперед, молодой человек, — поморщился Снайпс.

— Если вы не возражаете, профессор, давайте-ка попробуем перейти к конкретике.

Снайпс сел на свой табурет, налил себе воды из графина. И графин и стакан — толстого стекла, граненые, это уже, кажется, из кабинета следователя века этак двадцатого. И не лень им было возиться с такой реконструкцией.

— Их гены оказались, — профессор понял, что не хочет пить, поставил стакан на край стола, — как бы тебе объяснить, пластичнее, нежели наши, благодатнее для вмешательства. Это, между прочим, тоже соблазн, вот почему на меня всегда работали и те, кто не разделяет мои идеи и не слишком сочувствует целям.

— Это все об Ульрике?

— И еще одно обстоятельство, — профессор пропустил мимо ушей вопрос. — Их эволюция протекает быстрее нашей. То, что в становлении человека на Земле заняло миллион лет, здесь произошло за сто тысяч. Ты понимаешь, что это значит?