Виктор Бондарук - Дьявол победил

• Название: Дьявол победил
• Автор: Виктор Бондарук
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-906454-34-8

Данная книга повествует о человеке, отрезанном от мира непреодолимым чувством одиночества и обуреваемом недоумением и страхом от одного факта своего пребывания в нем. В таком состоянии его застает некое существо, которое он произвольно окрестил «Богиней Небытия», явившееся к нему из глубин не то преисподней, не то его собственной надорванной психики и увещевающее совершить окончательное отречение от жизни, убеждая в абсолютной несостоятельности и ненужности последней. После этого герой погружается в мир кошмарного сюрреализма, где он, однако, вспоминает об утраченной им любви, ставшей для него одновременно чудовищным наваждением и последним вдохновением на борьбу во имя жизни, ведь он до последнего не желает принять страшный кодекс, гласящий, что человеку дано выбирать только между «быть, вечно страдая» и «не быть»…

Роман не относится к жанру стандартных ужасов и адресован всем ценителям интеллектуального хоррора.

---

Чем больше она говорила, тем непреодолимее становилась все возраставшая у меня апатия, с которой вяло боролась придушенная неприязнь. Когда она окончила свою речь, я уже собирался дать ей отповедь, уверив, что совсем не знаю ее, но обнаружил, что весь будто парализован с головы до ног чем-то вроде противоестественной сонливости, словно внутри организма что-то треснуло, и из образовавшейся трещины стало вытекать чувство усталости, подобно расплавленному свинцу заполняя собой все нутро. Тогда Богиня подошла совсем близко, и я весь превратился в покорность; с трудом предполагаю, что могло бы последовать дальше, если бы через несколько секунд меня не вывела из одури резкая и сильнейшая боль в правом плече; меня обожгло чем-то жутко ледяным, как если бы к коже приложили кусок металла, пролежавшего на сорокаградусном морозе. Я конвульсивно отдернулся в сторону и услышал что-то похожее на «не бойся». Но, когда я решил посмотреть, откуда изошел этот невообразимый холод, я не мог последовать такому призыву. Оказалось, что она просто дотронулась до меня кистью левой руки, но слабонервным на эту руку смотреть не следовало бы: с нее, очевидно, были начисто содраны все слои кожи, обнажив блестящую, темно-красную поверхность подкожной клетчатки с еще слабо пульсирующими сосудами, порезанными вдоль чем-то тонким. Ногти, надо полагать, также были с корнем вырваны – пальцы заканчивались безобразными сукровичными сгустками черного цвета. От всего этого зрелища мне совсем поплохело, но она униматься не желала и, спрятав руку, спросила: «Так ты идешь со мной?» Я еще приходил в себя от шока, когда она склонилась надо мной и приблизила лицо, вернее, то место, где оно должно было быть, к моему лицу. Я хотел тут же отвернуться, но к ужасу своему обнаружил, что не в силах отвести взгляд, точно она меня гипнотизировала. Против воли я стал всматриваться в эту зияющую черноту, и в какой-то момент (не знаю, сколько прошло времени) мне стало казаться, что в ней мало-помалу выступают черты человеческого лица… Сперва смутные и размытые, как изображения космических тел в недостаточно сильном телескопе, но вскоре я достаточно ясно различил самое настоящее лицо в натуральную величину; именно его появление повергло меня в неописуемый трепет осужденного, приговоренного к адским мучениям. И дело было не столько во внешней чудовищности и нелепости того, что я увидел, хотя и этого было достаточно для скоропостижного инфаркта: на меня уставилось подобие человеческого черепа, странным образом сохранившего фрагменты буро-желтой, сморщенной кожи на лицевой стороне. Такой коростой, например, были обтянуты подбородок и нижняя губа, что заставляло ее неестественно выпирать; верхняя же напрочь отсутствовала, равно как и нос, от которого осталась только провалившаяся носовая перегородка. Между почерневших, раскрошившихся зубов и в ноздрях, кажется, лениво копошились какие-то темноватые насекомые. Но все-таки самая убийственная жуть исходила, как можно догадаться, из глазниц, где были посажены словно чужие, безжизненные и бессмысленные глаза, радужная оболочка коих была какой-то мутно-прозрачной. Неподвижные, остекленевшие, но пристальные, они зомбировали и пожирали, перенося в мир, изувеченный кошмарами безумия и психоза. Они пронзали, как иглы шприцов, введенные в хрусталики, и медленно впрыскивали смертоносную для человека дозу лишающего рассудка ужаса. Не того ужаса, что заставляет тело биться крупной дрожью или вгоняет в шоковый ступор; нет, то были страх и боль, не оставляющие живого места, как если бы каждая клетка организма обрела собственную нервную систему и тут же была предана изуверским истязаниям осатаневших палачей. Безумный вопль страданий и ужаса всех сумасшедших мира, собранных в одной гигантской камере пыток, казалось, сопровождал эту уничтожающую все на своем пути месть ледяного Небытия.

Не имею ни малейшего понятия, где среди этих гееннских мук я отыскал силы пролепетать плачущим голосом: «Пожалуйста… Прошу тебя… Я не могу дать ответ… Я не готов». Однако точно знаю, что продолжай я хранить молчание еще совсем немного, исход оказался бы крайне незавидным. Уродливая маска тут же исчезла, следом отошли и все невыразимо тяжелые ощущения; темная фигура отступила от меня на несколько шагов в явном разочаровании. Сердце у меня колотилось до того неистово, что, казалось, я вот-вот выплюну его. «Я вернусь за твоим ответом!» – предупредила она напоследок и растворилась во мраке.

Только она успела исчезнуть, как привычная обстановка неосвещенной комнаты вернулась обратно: я снова мог различать в темноте очертания предметов интерьера. Какое-то время я продолжал молча сидеть, приходя в себя, без единой мысли в голове. Затем неуверенно поднялся и решил сделать еще одну попытку зажечь свет. На сей раз это удалось по-обыденному беспрепятственно, и тогда я, сам не зная для чего, повключал все лампочки, какие только имелись в доме. Я принялся медленно бродить по квартире, приводя в порядок нервы и пытаясь по возможности осмыслить происшедшее, когда ни с того ни с сего остолбенел от неизвестно откуда взявшейся мысли: «Черт чудной! Да мне ж уже семьдесят лет!» Меня охватила такая дикая паника, что я совершенно утратил контроль над собой и, пробормотав с ужасом в голосе самому себе: «Значит, эта зараза меня почти на полвека заболтала!», – стал, как одержимый, метаться по зале, натыкаясь на вещи. «Что делать?!! Что же мне теперь делать?!!» – эти однообразные мысли пулеметной очередью проносились у меня в голове, сводя с ума. Но в какой-то момент что-то остановило меня и заставило помчаться к зеркалу, висевшему в коридоре. Внимательный осмотр своей внешности не выявил сколько-нибудь радикальных изменений, разве что появилась какая-то нездоровая бледность в лице да синяки под глазами, как будто я долгое время обитал в плохо вентилируемом помещении. Значит, тревога была напрасной; я вспомнил, что когда уходил с кухни, время было где-то в районе половины двенадцатого, сейчас же часы показывали почти полночь (без трех минут). Я окончательно образумился и понял, что все случившееся прошло относительно быстро. Надо было ложиться спать, ведь я совсем валился с ног от усталости; глотнув воды, я отправился к себе в комнату и заснул достаточно скоро.

* * *

Последовавшие за этим дни были у меня заняты исключительно осмыслением и разбором впечатлений, причем среди последних обнаруживалось на удивление мало негативного свойства. Я думаю, причину такого неуместного оптимизма следует усматривать в общей утомленности безвкусицей сложившегося у меня образа жизни и появлении элемента, внесшего коренные преобразования в дальнейшее течение экзистенции. Я никогда не разделял стремления людей окружить себя бессчетным количеством одинаково ущербных сородичей, способных чутко реагировать на малейшие вспышки их эмоционального и духовного метеоризма (это явление, если не ошибаюсь, зовется у них дружбой). Более того, мне, в общих чертах постигнувшему свою истинную сущность, внушало непреоборимое отвращение то мое обличье, какое я вынужденно принимал в набившем мне оскомину обществе. Все мои самоотверженные старания помочь окружающим открыться и найти со мной общий язык безрезультатно разбивались о скорлупу их предрассудков и комплексов, с которыми они сроднились настолько, что принимали их за реальность. Мне это бесплодное занятие вскоре приелось, и я решил оставить всех наедине с их неизлечимым одиночеством в толпе. Ну а теперь у меня были сугубые причины торжествовать: я испытал на собственном опыте то, чего они, такие членистоногие, никогда не удостоятся и в фантазиях, а тяжесть пережитого лишь добавляла ему ценности и усиливала остроту воспоминаний. Но все же надо было разобраться в природе личности той моей не то новой, не то старой знакомой, которой я дал имя Богини Небытия. Это было тем более важно, что она с присущей всем женщинам тенденцией (вот опять я ее женщиной обзываю!) требовать выполнения обещания, которое ты и не думал давать, будет ждать моего окончательного ответа при своем следующем пришествии. И что-то неотступно твердило мне, что Пришедшая из неведомого являла собой этакую персонификацию всех моих грез, вымышленных переживаний и тому подобных эманаций воображения, которые, собственно, и предоставляли мне укрытие на время жестоких рейдов из стана суровой действительности. В самом деле, упомянутые ею мои припадания к ее лону вполне можно интерпретировать как те погружения в мир иллюзий, что выручали меня из всех встречавшихся на моем жизненном пути бедствий; с этой целью я, в частности, усиленно самовыражался в своих замашках на искусство. Но ежели это предположение соответствует истине, то чем тогда может быть обусловлена ее принадлежность к Небытию вкупе с отвращением ко всему, порожденному жизнью? Ведь разве не искусство я избрал средством спасения своей личности от погребения в могиле небытия, если таковое является неизбежным следствием смерти тела? Но теперь все выходило наоборот; так что же из этого следует – искусство и есть смерть? Эта фраза была одновременно язвительным намеком и неумолимым развенчанием. Ну а что поделаешь, если нам, сентиментальным ипохондрикам, лишь две вещи в целом мире видятся надежными способами устранения всех возможных проблем?… И вещи эти суть любовь и смерть, хотя, на самом деле, устранять они могут в лучшем случае только друг друга. И это причудливое смешение Эроса и Танатоса, их абсурдное наложение одного на другое возможно лишь в рамках мира искусства, которое только по прихоти безумия создающего претворяется в жизнь. Со мной же это сыграло злую шутку: впустив в себя детенышей искусства, носивших тогда невинную личину безобидных детских мечтаний, и, обхаживая их со всем бескорыстием странноприимца, я и не заметил, как эти сусальные ангелочки вымахали до гротескных размеров, превратились в свирепых и жаждущих зла демонов самоуничтожения и вскоре захватили полную власть над моей волей, заставив потакать своим гадостным желаниям.