Вернон Ли - Любовник-Фантом (Оук из Оукхерста)

• Название: Любовник-Фантом (Оук из Оукхерста)
• Автор: Вернон Ли
• Издательство: Квадрат
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1993
• ISBN: 5-8498-0022-0

Предлагаемый вниманию читателей сборник объединяет произведения, которые с некоторой степенью условности можно назвать «готической прозой» (происхождение термина из английской классической литературы конца XVIII в.).

Эта проза обладает специфическим колоритом: мрачновато-таинственные приключения, события, происходящие по воле высших, неведомых сил, неотвратимость рока в человеческой судьбе. Но характерная примета английского готического романа, особенно второй половины XIX в., состоит в том, что таинственные, загадочные, потусторонние явления органически сочетаются в них с обычными, узнаваемыми конкретно-реалистическими чертами действительности.

Этот сплав, внося художественную меру в описание сверхъестественного, необычного, лишь усиливает эстетическое впечатление, вовлекает читателя в орбиту описываемых событий. Обязательный элемент «готических» романов и повестей — тайна, нередко соединенная с преступлением, и ее раскрытие, которое однако — в отличие от детектива может, — так и не произойти, а также романтическая история, увязанная с основным сюжетным действием.

---

— Красивая комната! — воскликнул я. — Как бы я хотел написать вас в ней! — Но не успели эти слова слететь с моих губ, как я понял, что допустил промах. Ведь муж этой женщины не любит желтую комнату, и у меня возникло смутное чувство, что он, возможно, и прав, испытывая к ней неприязнь.

Миссис Оук, не обратив никакого внимания на мой возглас, кивком головы позвала меня к столу, на котором разложила пожелтевшие листки.

— Поглядите! — сказала она. — Все это — стихотворения Кристофера Лавлока, — и, бережно и почтительно касаясь пальцами пожелтевших страниц, она начала читать некоторые стихи вслух — медленно, чуть слышным голосом. То были песни в манере Херрика, Уоллера и Дрейтона, полные упреков в жестокости по адресу некоей Дриопы, под которой явно подразумевалась тогдашняя хозяйка Оукхерста. Песни эти не были лишены изящества и даже старомодной страстности, но думал я не о них, а о женщине, которая мне их читала.

Миссис Оук стояла так, что коричневато-желтая стена служила фоном для ее белого парчового платья, которое, благодаря своему строгому покрою в стиле XVII века, казалось, только подчеркивало изящество ее высокой фигуры, тонкой и гибкой. В одной руке она держала листки со стихами, а другой слегка опиралась на инкрустированный шкафчик. Ее голос, слабый и странный, как и все в ней, звучал необычно: трепетно, с музыкальными модуляциями, словно то, что она читала, было положено на музыку, и она с трудом удерживалась, чтобы не запеть. Во время чтения горло ее чуть-чуть трепетало, а на худом лице выступил легкий румянец. Она явно знала стихи наизусть, и в ее взгляде, по большей части устремленном куда-то вдаль, угадывалась улыбка, и такая же легкая трепетная улыбка все время блуждала на ее губах.

«Вот такой я хочу ее написать!» — мысленно воскликнул я и почти не заметил в ту минуту того, что поразило меня потом, когда я вспоминал эту сцену: что это странное существо, эта удивительная женщина читала стихи Лавлока так, будто это были любовные стихи, посвященные ей самой.

— Все стихи адресованы Элис Оук — Элис, дочери Верджила Помфрета, — медленно сказала она, складывая листки. Я нашла их на самом дне вот этого шкафчика. Ну как, сомневаетесь вы теперь в реальности Кристофера Лавлока?

Вопрос прозвучал нелогично, поскольку сомневаться в существовании Кристофера Лавлока — это одно, а сомневаться в обстоятельствах его смерти — нечто совсем другое, но я почувствовал, что она каким-то образом убедила меня.

— Взгляните-ка! — сказала она, убрав стихи. — Я покажу вам кое-что еще. — Среди цветов, украшавших ее бюро (у миссис Оук, как я обнаружил, было в желтой комнате свое бюро), стояла, словно на алтаре, маленькая черная резная рамка, задернутая шелковой шторкой, за которой обычно ожидаешь увидеть лик Христа или девы Марии. Она раздвинула шторку и продемонстрировала миниатюру, на которой был изображен молодой мужчина с каштановыми вьющимися волосами и каштановой бородкой клинышком в черном костюме с кружевным воротничком и с большими жемчужинами грушевидной формы в ушах — задумчивое, грустное лицо. Миссис Оук благоговейно взяла миниатюру с подставки и показала мне выцветшую надпись с обратной стороны: «Кристофер Лавлок, 1626 год».

— Я нашла портрет в потайном ящике этого шкафчика вместе со стопкой его стихотворений, — сказала она, забирая у меня миниатюру.

С минуту я молчал.

— А… а мистер Оук знает, что вы храните это здесь? — спросил я; потом я сам не мог понять, что побудило меня задать подобный вопрос.

Миссис Оук улыбнулась презрительно-безразличной улыбкой.

— Я никогда ни от кого не скрывала эту вещь. Если бы моему мужу не понравилось, что она хранится у меня, он, я думаю, мог бы забрать ее. Она ведь принадлежит ему, раз была найдена в его доме.

Я ничего не ответил, но машинально направился к двери. В этой красивой комнате было что-то дурманящее и гнетущее, и что-то почти отталкивающее, подумалось мне, таилось в этой утонченной женщине. Что-то извращенное и опасное почудилось мне вдруг в ней.

Не знаю почему, но в тот день я избегал общества миссис Оук. Я забрел в кабинет мистера Оука и сидел, покуривая, напротив него, пока он трудился над своими счетами, докладами да предвыборными бумагами. На столе, возвышаясь над грудой томов в неярких обложках и разложенных по отделениям бумаг, стояла как единственное украшение этого рабочего убежища маленькая фотография его жены, сделанная несколько лет назад. Наблюдая за этим цветущим, честным, сильным и красивым мужчиной, продолжавшим добросовестно трудиться, я почему-то все больше проникался к нему чувством щемящей жалости.

Впрочем, это чувство вскоре прошло. Тут уж ничего не поделаешь: Оук не был так интересен, как его жена, и потребовались бы слишком уж большие усилия, чтобы выжать из себя сострадание к этому обыкновенному, превосходному, образцовому молодому помещику в присутствии такого удивительного существа, как его жена. Поэтому я с легким сердцем пристрастился ежедневно давать миссис Оук возможность говорить о своем странном увлечении или, вернее, вызывать ее на разговор о нем. Признаться, поступая так, я получал нездоровое и утонченное удовольствие: это увлечение было так характерно для нее, так соответствовало облику дома! Оно придавало прямо-таки идеальную законченность ее личности и очень облегчало мне обдумывание замысла картины. Мало-помалу, продолжая работу над портретом Уильяма Оука (он оказался не таким легким объектом для изображения, как я предполагал; несмотря на все свои старания, он позировал из рук вон плохо: нервничал, молчал и мрачнел), я утвердился в решении писать миссис Оук, стоящей у шкафчика в желтой комнате в белом вандейковском платье, скопированном с портрета ее прародительницы. И пусть это не понравится мистеру Оуку, пусть это не понравится даже миссис Оук, пусть они откажутся от картины, не заплатят за нее, запретят мне ее выставлять, заставят проткнуть ее зонтиком — неважно! Эта картина должна быть написана, пускай даже ради нее самой, ибо ее замысел всецело завладел мною, и я чувствовал, что она станет несравненно лучшим из всех моих произведений. Я не говорил ни ей, ни ему о своем решении, но готовил эскиз за эскизом к портрету миссис Оук, продолжая тем временем писать ее мужа.

Миссис Оук была неразговорчива, даже еще более неразговорчива, чем ее муж, поскольку в отличие от него она не считала своим долгом развлекать гостя или выказывать к нему хоть какой-то интерес. Похоже, она проводила свою жизнь — престранную бездеятельную жизнь полуинвалида, нарушаемую внезапными вспышками ребячливого веселья, — в бесконечном сне наяву, бродя по дому и усадьбе, поправляя цветы в вазах — цветы всегда в изобилии заполняли все комнаты, — принимаясь читать и откладывая в сторону романы и сборники стихов, которых у нее имелось множество, и, по-моему, часами лежа в полнейшей праздности на кушетке в той желтой гостиной, в которой, как было известно, ни один член семейства Оуков, за исключением ее, никогда не оставался один. Постепенно я заподозрил, что у этого причудливого существа есть еще одна причуда, и находил все больше подтверждений своему подозрению. Теперь мне стало понятно, почему было строжайше запрещено беспокоить ее, когда она находилась в той желтой комнате.

В Оукхерсте, как и в двух-трех других английских помещичьих домах, по традиции хранилась часть одежд, остававшихся после каждого поколения обитателей, в основном, подвенечные платья. Большой резной дубовый шкаф, с содержимым которого мистер Оук однажды любезно меня познакомил, представлял собой самый настоящий музей костюмов, мужских и женских, периода начала XVII — конца XVIII веков, при виде которого захватило бы дух у собирателя древностей, антиквара или художника-жанриста. Мистер Оук не был ни тем, ни другим, ни третьим, и поэтому коллекция интересовала его лишь постольку, поскольку затрагивала его семейные чувства. Тем не менее содержимое шкафа, судя по всему, было ему достаточно хорошо знакомо.

Он перебирал наряды, показывая их мне, как вдруг я заметил что он нахмурился. Сам не знаю что побудило меня сказал «Между прочим, нет ли у вас каких-нибудь платьев той миссис Оу на которую так похожа ваша жена? Может быть, у вас сохранилось то самое белое платье, в котором она изображена на портрете?»

Оук из Оукхерста мучительно покраснел.

— Сохранилось, — с запинкой ответил он, — но только… сейчас его здесь нет… не могу его найти. Наверное, — с усилием выдавил он из себя, — его взяла Элис. У миссис Оук бывают подчас таю фантазии: отнести что-нибудь из этих старых вещей к себе. По-моему, они подсказывают ей идеи фасонов.

Тут меня внезапно осенило. Белое платье, в котором я виде миссис Оук в желтой комнате в тот день, когда она показывала мне стихи Лавлока, не было, как я подумал тогда, современной копией — это было подлинное платье Элис Оук, дочери Верджиг Помфрета, платье, в котором, вероятно, видел ее Кристофер Лавлок лок в той самой комнате.