Андрей Ильин - Балалайка

• Название: Балалайка
• Автор: Андрей Ильин
• Жанр: Детектив

Андрей Ильин Балалайка Женился мужик. Худо-бедно прожил с женой двадцать лет. И за эти двадцать лет народилось у него двадцать сыновей, и все, как один, в сентябре. Младший еще титьку сосал, а старший уже вовсю с девками женихался. А когда младший по девкам бегать начал, у старшего уже борода до пояса выросла и своих десять сынов ложками по столу стучали. ...

---

Вечером сыны пришли. Шумят, галдят, пятками о половицы стучат, скамейки двигают. Землей от них пахнет, травой и ветром. Вытащили на середину избы стол, достали бутылку самогона-первача, капусты квашеной, огурцов соленых. Едят, чавкают, рыгают, горилкой запивают, хохочут, батьку ругательски ругают.

- Кабы не кротость моя - зашиб бы батьку до смерти, говорит старший брат. - Сколько он крови нашей попил, сколько шишек-синяков понаставил - не перечесть!

- И мы бы зашибли, - одобрительно кричат братья и кулаками по столу колотят.

Ванька на печке в дальний угол схоронился, старым тулупом накрылся, преет и так думает:

- Вот ведь как получается, я ж для них жил, для них старался, и они же меня забить до смерти хотят. Я копейку к копейке богатство добыл, а они стервозятся, страданий моих не принимают. Где справедливость? Как же можно, чтобы дети единокровные отца жизни лишить могли!

А только чувствует Ванька - не пугают сыны, не шуткуют, всерьез говорят.

Братья пьют да хмелеют, хмелеют да в злобу входят, в злобу входят да на ком ее сорвать ищут.

- А вот неправильно это, что старшему земли больше, говорит средний брат, - неправильно, и все тут! Поровну земли всем! По-ров-ну!

- Точно! Поровну! - кричат братья. Закипает в них кровь, на горилке замешанная, в голову бросается, глаза застит пеленой черной.

- Не бывать по-вашему, - говорит старший брат, - я теперь заместо батьки буду, вы меня слушать-почитать должны!

- А вот мы тебя взашей! - грозят братья, да уж и не грозят, а скамейки роняют, рукава закатывают.

- А вот мы счас посмотрим, кто здеся главнее.

Пошла потеха! Только кости хрустят да кровушка брызжет.

Попортят избу, расстраивается Ванька, разнесут по бревнышку.

Только слышит вдруг, кто-то ногой стенку скребет, на печку лезет. Замер Ванька, затаился. Как ни горька жизнь, а помирать боязно. Счас вниз стащут и забьют!

Тычет его кто-то пальцем через овчину.

- На-ка, тятька, покушай, - подает младший сын хлеба кусок и огурец соленый.

Взял Ванька и хлебца и огурец, а есть не может.

- Ничего, тятька, образуется. Братья пошумят да утихнут, успокаивает его младший сынок, - до сего дня жили и завтра не помрем.

Так и просидели они на печке всю свою ночь.

И пошла у Ваньки жизнь - ни хорошая, ни плохая, а не понять что. Работать не заставляют, но и есть не дают. Из дома не гонят, но и в дом не приглашают. Прошмыгнул незамеченным - живи, а нет не взыщи. На сене в сарайке Ванька спит, сеном укрывается, с огорода питается. Когда сынок младшенький хлебца корочку украдкой сунет, когда соседка борща плеснет. Целыми днями лежит Ванька, в потолок смотрит, про жизнь свою вспоминает. А жизнь тоже не понять какая была - то ли плохая, то ли хорошая. То ли была, то ли не было вовсе. Вроде жил как все, а как жил, не помнит.

Полежит Ванька день, а вечером украдкой к дьяку пойдет. Дьяк в их деревне был хоть молодой, да умный.

- Как же так, - спрашивает мужик дьяка, - богатство нажил, а счастья нет? Для сынов жилочки рвал-надсаживал и ими же бит. В чем же причина?

- Так в гордыне твоей, - ответствует дьяк. - В гордыне беда твоя сокрыта. Был ты беден, да по гордыне своей милости не просил. Стал богат, да вдвойне горд - руки ближнему не протянешь, слова доброго не скажешь, хоть прохожий это, хоть сыны твои единокровные.

Жить тебе было некогда, ты сам с собой войну воевал - то с бедностью своей, то с богатством. За войной радость просмотрел, жизни не заметил.

Послушает Ванька дьяка да и опять в сарайку пойдет, прошлое, словно сено прелое, ворошить, года-годинушки перебирать. А вспомнить особо нечего. Все только земля перед глазами, круп лошадиный, жена нелюбая да копейка медная. И все.

В молодости смеялся вдосталь, да беден был. Какая же это радость? В старости богат стал, да грустен. Весь смех куда-то подевался. Казалось, сейчас бы и радоваться жизни, а не выходит, обрыдло все.

Промается Ванька всю ночь, утром на приступочку сядет, на солнышко, отсидит день, дождется ночи и опять думает. Всю-то жизнь свою по минутке переберет, по крупинке перещупает. Когда же промашка вышла? Когда от счастья своего отвернулся? И по всему выходит, что радостней всего Ванька жил, когда ни хозяйства, ни портов лишних не имел, а имел только в карманах ветер, в руках балалайку да перед глазами небо синее. И все-то ему тогда было трын-трава, все-то весело да интересно.

Сидел он на кочке на речном бережку, пальцем по струнам тренькал, и такая мелодия выходила тоненькая, такая сладкая, что сердце от восторга заходилось. Тень-тень-трень-тень... И ничего не надо было, только бы музыку играть да слушать, запахом травы, реки, земли дышать, в даль синюю глядеть и знать, что жизнь длинная-предлинная.

Да неужто в балалайке дело? Или в молодости? В чем радость сокрыта?

И так Ваньке захотелось вернуть те денечки золотые, хоть на часок, хоть на минутку малую, что хоть счас ложись и помирай с тоски-кручины.

И отправился тогда Ванька к купцу, что балалайку у него отцову купил когда-то. Поклонился в пояс и попросил:

- Продай, добрый человек, мне балалайку отцову обратно. Нет мне без нее радости. А я тебя за твою доброту век помнить буду.

Почесал купец в затылке, повздыхал, полез на чердак, где всякая рухлядь да хлам валялись, нашел балалайку, принес, тряпицей обтер и говорит:

- Чего не отдать, коль хороший человек просит. Отдать можно. Бери. За рубль серебром.

Ванька так и ахнул.

- Я ж тебе ее за копейку отдал.

- А это как желаешь. Наше дело купеческое, торговое. Нам себе в убыток торговать не резон. Была цена балалайки копейка, а теперича рубль. Кому товар нужен, с того и спрос. А не хочешь ступай. Мой товар, моя воля. Как хочу, так и верчу.

- Сбрось хоть гривенник, хоть пятачок, - просит Ванька.

- Нет, - отвечает купец, - балалайка штучная, ручной работы. Звук в ней серебристый, за душу трогает. Счас таких не делают. За копейку ее продавать - мастера срамить.

Поторговался еще Ванька, повздыхал, да и пошел к сынам. Пришел и говорит:

- Все я вам, сыны, отдал - и дом, и скотину, и землицу. Остались у меня рубаха, лапти да крест нательный. Живите в радости, сытости и довольстве, а мне, будьте добреньки, дайте денежку, балалайку отцову обратно купить. А больше я вас ни о чем до самой смертушки просить не стану. И даже на гроб для меня тратиться не надо - закопайте как есть, потому как мне все едино будет, что доски сосновые, что земля сырая.

Растрогались сыны, пожалели тятьку.

- А сколько тебе денежек надобно, батька?

- Так рубль серебром и еще полушку, чтобы струнки новые поставить.

Посудили братья, порядили.

- Нет, - говорят, - кабы ты борону купить удумал или бычка, на худой конец самовар медный, мы бы со всей душой. Ты помрешь, мы их в дело наладим. А балалайка - это баловство. От ней в хозяйстве прибытку никакого. Нам на балалайке тренькать некогда. Нам надобно хлеб растить, детей кормить, медь-серебро копить.

- Да на что мне борона или самовар? Мне балалайка надобна. Нельзя мне без балалайки, - чуть не плачет Ванька, - я бы детишкам вашим играл, частушки потешные пел.

- Нашим детям частушки ни к чему. Им надобны каша погуще да порты покрепче. Твоей музыкой голый зад не прикроешь и брюхо не набьешь. Вот так.

- Что ж вы, сыночки, отца родного не жалеете?

- Вовсе ты, тятька, в глупость впал! Ну зачем тебе балалайка? Тебе помирать не сегодня-завтра, а ты музыку играть наловчился. Ступай себе на печку шептунов в овчину пускать. А нам боле по пустякам не надоедай. А то зашибем.

- Да как же так? Как я без балалайки? Нельзя мне без нее, хнычет тихонечко Ванька, слезами в бороду капает, сынов за подолы рубах тянет. - Помилосердствуйте, сыночки. Пожалейте старика. Дайте денежку на балалайку. Нельзя мне без нее...

Надоел совсем. Стукнули сыны тятьку кулаком в ухо да и в другое, чтобы не канючил, душу не теребил. Схватили под микитки и забросили на печь, с глаз долой.

Больше Ванька с печки уже не слазил. Враз одолели его болячки да хвори разные. Стали у него ноги дрожать и руки дрожать, да так, что самокрутки скрутить нельзя, корки хлебной удержать невозможно. Глаза бельмами заплыли, видеть перестали. По коже шелуха да короста пошла. Совсем дряхлый Ванька стал. Лежит, охает да стонет целыми днями:

- Ой да ой. Оо-о-ох! Жизь моя горемычная...

Но среди стонов и охов нет-нет да вспомнит про балалайку заветную. Нельзя ему без нее. Никак нельзя!

Как затихнет Ванька, сыны на приступочку встанут, овчину толкнут, крикнут:

- Помер, что ли?

Ванька поднимет голову да и снова упадет. Сыны сплюнут, выматерятся и дальше пойдут. Ну живучий тятька! Уж как скелет высох, в гроб краше кладут, воняет, как рыба тухлая, - а все живой!

И только младшенький сынок то воды ковшик принесет, то хлебца. Но только Ванька ни хлебца не ест, ни воды почти не пьет. Видно, совсем помирать собрался.

- Может, тебе репы пареной или пряника медового? спрашивает сынок младшенький. - Может, тебе соломки под бок набросать для мягкости?