Илья Лавров - Галя Ворожеева

• Название: Галя Ворожеева
• Автор: Илья Лавров
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

«Я всегда воспринимал жизнь как чудо, — говорит о себе Илья Михайлович Лавров, — и верил, что наша обыкновенная жизнь и есть необыкновенное счастье. Вот это восприятие, эта поэзия окружающего и легли в основу всех моих книг». И. М. Лавров родился в Новосибирске 2 августа 1917 года. В 1936 году окончил Новосибирское театральное училище. Работал актером в драмтеатрах Новокузнецка, Новосибирска, Томска, Нальчика, Ферганы, Энгельса, Читы. Первая книга рассказов вышла в 1955 году в Читинском книжном издательстве. И. М. Лавров — автор более 20 книг. «Галя Ворожеева» — новая повесть Лаврова, в которой писатель сумел создать атмосферу праздника жизни, праздника труда. И хотя в повести происходят трагические события, произведение Ильи Лаврова пронизано жизнелюбием, близко духу нашей боевой молодежи.

---

После Перелетова говорили Камышов, Сараев. Камышов раздавал подарки, почетные грамоты; и все было очень душевно…

Концерт в честь комбайнеров начался с «Хирургии». Трава шуршала в ногах Шурки и Стебля.

— Шурка, рви ему все зубы по-настоящему! — закричал кто-то из тьмы.

Шурка и Стебель, распаленные горячим приемом, так вошли в раж, что в одном месте, к восторгу зрителей, Стебель свалился с табуретки в траву, а Шурка, забыв текст, начал над ним хохотать. На них накатились от костров клубы дыма, и они оба закашлялись.

Понравились слушателям частушки и страдания в исполнении Маши и Тамары.

Когда на «сцене» появилась Галя, в белом свитерке, в черной юбке, зрители затихли. Многим нравилась эта девчонка. Выхваченная из тьмы фарами, в тревожно бегающих бликах от костров, осыпаемая желтыми листьями, на фоне озаренных берез, она показалась всем незнакомой, вроде приехавшей артистки. В тишине слышался треск костров, шелест листвы и свист крыльев пролетающих птиц. Иногда видны были их проносящиеся силуэты с длинными шеями. А Галя все пела и пела: люди заставили ее спеть каждую песню два раза…

Стала выступать молодежь с центральной усадьбы. Маша, освободившись от забот, подошла к Стеблю. Он из-за грузовика выглядывал на «сцену».

— Валерка! Что происходит? — спросила Маша. — Ты стал какой-то… чужой! А ведь мы с тобой договорились, — ты только подумай, о чем мы договорились! — о женитьбе.

Стеблем овладело такое раздражение, что он вдруг резко сказал:

— Не будет… Ничего не будет!

— Как не будет?! — Пораженная Маша убрала руку с его затвердевшего плеча и, слегка осипнув, спросила — Ворожеева? Тебе нужна Ворожеева?

И в этом голосе, и в его интонациях, и в том, что Маша назвала Галю по фамилии, он услышал такое, что она стала ему совсем невыносимой.

— Никого мне не нужно. Никого. Поняла? И не говори со мной больше об этом. Я хочу жить сам по себе. У меня больная мать на руках. Поняла?

— Ну, Валерий, ну… Эх, ты! — Маша, резко повернувшись, бросилась в кусты. Отбежав подальше, она остановилась, а потом, отдышавшись, села на траву.

В душе ее мутью клубилось отвращение к этой Гальке Ворожеевой, к этой хитрой девке. Она всюду болтала о доброте, а сама, выходит, липла к Валерке. Обвела его, размазню, вокруг пальца! Устраиваться она мастерица. Из класса все девчонки и парни бросились в город, думая, что там их, в институтах, ждут с распростертыми объятьями. И вот вернулись не солоно хлебавши. А эта, изворотливая, на трактор села и обеспечила себе не только институт, но и стипендию. Со всеми она добренькая, для всех она хорошая. Только Витька не дурак: не дал себя оседлать. Вот она и кинулась к Валерке на шею, догадалась, что из него, лопоухого, можно вить веревки. А она, Маша, любила его именно такого. Ей хотелось заботиться о нем, оберегать его. Еще недавно ей рисовалось, как они будут жить, и каким послушным и сговорчивым будет Валерка, и как она все возьмет в свои руки, и как Валерке за ее спиной будет славно. Его дело только не перечить ей, Маше, а она постарается — она избавит его и от безалаберности, и от простофильства, и от всяких холостяцких глупостей… И вот ничего уже не будет. Она, Маша, сама оказалась полоротой: у нее из-под носа парня увели.

Так произошло с Машей то, что происходит с людьми пристрастными: они начинают видеть ближнего в кривом зеркале.

Маша кусала горьковатую веточку. Лицо ее было мрачно-спокойным и плечи не вздрагивали — просто по щекам медленно сползали мелкие слезинки.

И опять, когда ехали обратно, въезжали то в смутный свет луны на лугах, то в густой мрак в рощах. Луна уже стала желтой, она оторвалась от земли, плыла над березами. Вагайцев снял с себя плащ и набросил его на Галины плечи.

Маша сидела в стороне ото всех, так завязав платок, чтобы лица ее не было видно. В ее напряженной фигуре чувствовалась враждебность ко всем. Стебель тоже сидел одиноко в стороне, подняв воротник куртки. И Галя поняла, что между Машей и Стеблем произошел последний, тяжелый разговор. И так ей стало жаль обоих, что захотелось сказать им: «Ребята! Милые! Не надо мучать друг друга. Договоритесь уж как-нибудь по-хорошему».

Была полночь. Все притихли, довольные успехом. Только теперь они почувствовали, как устали: утром поднялись рано, весь день работали, а на сцене переволновались. Да еще во время ужина выпили с комбайнерами по стакану вина.

Глаза у Гали стали слипаться. И ей даже начинало что-то сниться. Когда они приехали и Галя спрыгнула с грузовика, ноги ее не слушались, она шаталась от усталости и хотела только одного — спать, спать…

…И снова Галя поднялась с петухами. Страда не могла ждать, как говорится, встанешь пораньше — шагнешь подальше. Было темно, как ночью, сыро, зябко, изо рта вырывался пар. Среди дворов во тьме виднелись белые коровы и белые гуси, кое-где у колодцев звякали ведра, из труб валил дым. Смутно угадывалось вдали туманное заречье: косогоры, леса. Над рекой в ложбине повис недвижный туман. В тишине прошумел далекий поезд. Защемило у Гали сердце, и вдруг она увидела у крыльца сидевшего на бревне Стебля. У ног его валялось много окурков.

— Ты чего это пришел? — удивилась она.

— А я и не уходил, — ответил он, сжимая жесткой, холодной рукой ее теплую, слабую со сна руку.

— Всю ночь просидел здесь?!

— Всю ночь.

— Что же мне делать, Валерка? — Она опустилась рядом с ним на бревно.

— Не знаю. Но я ведь ничего не прошу, ничего не добиваюсь.

— Я к тебе по-дружески, просто по-товарищески отношусь, только и всего…

— Я ничего не прошу, ничего не добиваюсь, — повторил он и сильно обнял ее и стал целовать ее лицо. И как-то так получилось — пожалела она, что ли, Стебля, — она сначала не отвернулась. Но, поймав себя на том, что эти поцелуи взволновали ее, Галя вырвалась из его рук, вскочила и тихо сказала:

— Не надо больше так… Не надо! Иди домой.

Стебель, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг, пьяно пошел куда-то в сырую тьму. А Галя бросилась в огород, к колодцу. Она вытащила ведро воды, в которой плавала тонюсенькая, до невидимости прозрачная льдинка. Она ее не увидела, а ощутила губами, когда стала пить. Студеная вода почему-то пахла капустной кочерыжкой. Приникнув к воде, Галя пила и пила, а потом прямо в ведро погрузила лицо. Так она умылась в это утро. И студеная вода немножко успокоила ее. Она прислушалась — уже где-то зарокотали далекие тракторы, страда подавала свой голос…

28

Перелетов распорядился дать Гале какое-нибудь подходящее жилище. Копытков ломал, ломал над этим голову, а потом вдруг взял да и потеснил парикмахерскую…

Галю забавляло это жилище. Синей переборкой в рост человека был отгорожен угол. Там прежде Тамара мыла бритвенные приборы, держала салфетки, грела на плите воду. Теперь этот угол Галя превратила в кухоньку.

В зальце, где, бывало, посетители ждали своей очереди, Галя поставила раскладушку, некрашеный стол и две табуретки, — изделия совхозного столяра. На стену она прибила полку и уложила на нее книги.

Дверь вела в комнату с трюмо и креслом. Там-то и разместилась теперь парикмахерская. Дверь Галя забила, а окошечко кассы в стене завесила вышивкой: среди озера плыл черный лебедь. Сквозь эту занавеску слышны были голоса радио, звяканье ножниц, скрип кресла. Из окошечка несло сильным запахом одеколона.

Новую дверь в парикмахерскую прорубили с другой стороны дома, но все по привычке лезли к Гале, говоря: «Можно побриться?» или «Подстригите-ка меня!» Галя отмахивалась и смеялась…

В первое утро Галя проснулась с приятным сознанием независимости и свободы. Лежа на раскладушке, она с удовольствием смотрела в окно. Напротив окна рябой дятел в красной шапочке долбил между сучьев голенастой сосны. Он долбил сильно, с оттяжкой, далеко отбрасывая голову назад. На землю сыпались деревянные крошки. Вот он оторвал шишку и стал толкать ее в приготовленную дырку, но шишка упала. Тогда дятел снова принялся долбить, расширяя дырку, и снова принес шишку. Теперь ему удалось вставить ее, и он начал выклевывать семечки. «Ишь ты, столовку организовал, — Галя тихонько засмеялась. — Теперь я славно заживу в парикмахерской рядом со столовкой дятла».

Пустяк будто — стучит дятел, шумит вершина сосны — птичья пристань, а вот, поди же ты, этот пустяк сразу же сделал милым ее новое жилище…

Кончалась золотая осень. Бездымно отпылали осины, по утрам желтые листья лежали на земле твердые, обсахаренные инеем. Одно Галино окошко смотрело в Тамарин огород. Через него Галя видела еще не срубленные, шерстистые от инея кочаны капусты. Подсолнечные будылья тетя Настя охапками свалила под Галиным окном. В огороде уже все обожгли заморозки. Картофельная ботва, черная, вялая, валялась спутанными веревками.