Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

• Название: Александр Пушкин и его время
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: История
• Год: 1985

Имя Всеволода Никаноровича Иванова, старейшего дальневосточного писателя (1888–1971), известно в нашей стране. Читатели знают его исторические повести и романы «На нижней Дебре», «Тайфун над Янцзы», «Путь к Алмазной горе», «Черные люди», «Императрица Фике», «Александр Пушкин и его время». Впервые они были изданы в Хабаровске, где Вс. Н. Иванов жил и работал последние двадцать пять лет своей жизни. Затем его произведения появились в центральной печати. Литературная общественность заметила произведения дальневосточного автора. Высоко был оценен роман «Черные люди», в котором критика отмечала следование лучшим традициям советского исторического романа.

Последним произведением Bс. H. Иванова стало повествование «Александр Пушкин и его время». Научный редактор книги — профессор, доктор филологических наук П. А. Николаев, он же автор предисловий к первому и второму изданиям этого повествования, — писал: «Среди множества научных и художественных биографий труд Вс. Н. Иванова привлечет к себе внимание читателей оригинальной трактовкой и характера великого поэта в целом, и многих особенностей его миропонимания. Пушкин предстает здесь и как волшебник поэтического слова, и как необычайно живая эмоциональная натура, но главное — как человек с чрезвычайно широким историческим мышлением. Пушкин — великий государственный ум, вот на какую сторону духовного облика поэта обратил внимание Bс. H. Иванов».

---

А вот героя — Руслана поэт не высмотрел ни среди лицейских друзей, ни среди лейб-уланов… Много было там красавцев, но не хватало в них мужской мощи, красоты души, земной простоты.

Удар грома рухнул такой, что зазвенели оконницы, после грома наступила великая тишина луга и сада.

И Пушкин увидел Руслана.

Это был он, лодочник из Коломны, от Калинкина моста. Румяный, белокурый, голубоглазый, с золотой бородкой, с железными загорелыми руками, с выпуклой грудью, во всей своей великодушной простой красоте.

Пушкин прильнул головой к сафьяну подушки в блаженном изнеможении. И заснул.

Туча скатилась за горизонт, проглянуло солнце, осыпало блеском вымытую зелень, цветы, траву. Зазвенели птицы. В окно глядела чистейшая синева неба после грозы…. Спал так, что Никита не будил его к обеду. Тени вытягивались, солнце садилось, подходил вечер.

Чу! Издали доплыл по застывшему воздуху широкий густой звон — ударили ко всенощной в Святогорском монастыре. Потянуло дымком — должно быть, ставили самовар: было время пить чай…

— Ах! — донеслось с балкона над рекой, где сидела с рукодельем барыня. — Луша, Лушка! Глашка!

Бросив вязанье, Надежда Осиповна указательным пальцем в кольцах легонько взялась за висок под черными локонами.

— Лушка! Она же меня уморит! Опять этот ужасный самовар! С дымом! Луша!..

Поэт проснулся и, подкрепленный сном, бросился к столу… Пищали вечерние комары, жгли лоб, руки.

Торопливо, волнуясь, перебирал Пушкин лицейские листки — не то! Не то! Писалось давно, потом были экзамены, Петербург, ехали в деревню… Ну, стихи зачерствели, застыли… Руслан есть! А ведь нужен целый народ! Такой вот, какой дышит в деревенской тишине… А с чего начать? С природы? Природа у французских поэтов только кружит хороводы веселых Ор, повторяя вечно весны, лета, осени, зимы… А как все это надоело… Природа ведь стара, как мир! Ничего она не повторяет.

И слово «стара» родило чудо.

Оно как-то споткнулось, привлекло к себе внимание, дрогнуло светлой точкой, из точки заиграли лучи. Слово ожило, стало расти, заблестело и, упав на бумагу, растеклось под пером первой откованной строчкой, полной неожиданно открывшегося смысла:

Дела давно минувших дней,

за ней засверкала, подошла плотно, встала на место и вторая строчка, колыхнув в себе бездонность времени:

Преданья старины глубокой.

— Александр Сергеевич! — в двери неслышно — он всегда входит деликатно, в мягких сапожках — встал Никита. — Пожалуйте ужинать, маменька приказали.

А стихи лились уже алмазной горой водопада, как державинский Кивач:

Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом…

и замыкались в звонкое:

Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.

Видения вплывали вместе с лунным светом в окошко, в дверь. Густые, горячие голоса, смех, крутые мускулистые шеи, длинные седые усы, широкие плечи… Бороды, бороды. Эти люди прежде всего сильны. Эти люди жили, они хотят жить, и они будут жить в творенье поэта… Чей-то дерзкий взгляд блеснул под приподнятой бровью…

— Людмила! Вот она! Вот…

— Александр Сергеевич!

— Ступай, Никита! Сейчас!

Поэт отмахивается от Никиты, как от комаров, а Никита, улыбается в усы. Вышел, остановился за дверью, притулился к бревенчатой стенке. Он ли не знает, своего барина? Он ли не знает, как ему помогать? Не мешать ему, вот и все!

…Киев на холмах. Гусли Баяна… Скок коней в степи… Фантазия! Ведь он никогда не видел ни степей, ни Киева!

Никита ждет, отщелкивая комаров.

В окошко видно: горбатое облако плывет ниже луны, свесив черную косматую бороду…

И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной…

Сквозь счет ямбов чьи-то розовые пятки бьют торопко по скрипучему песку. Шепот. Никита опять у двери:

— Александр Сергеевич! Пожалуйте! Маменька гневаться изволят! Лушку прислали!

— Эй, Никита, одеваться!

Гусиное перо с маху втыкается в чернильницу. Золотой щит луны повис в узоре листвы.

О, деревенская тишина только кажется тишиной. Она жива, жива своей вечно молодой стариной. О, как много знает эта тишина!

А тут — «маменька будет гневаться». Будет говорить, что он плохо воспитан. Но голос Надежды Осиповны неожиданно перебивает, покашливая, другой голос — наставительный и мужественный:

— Юноша, Киев — мать городов русских… В Киеве — сила народная. В Киеве — богатыри-с! Да-с! Богатыри — это вера в народ! Не шутка-с! — Пушкин узнает голос Карамзина Николая Михайловича.

Руслан-лодочник — он-то и есть киевский богатырь святорусский… Бородка золотистая, плечи — косая сажень, глаза синее озер родной Псковщины. Блестят серебром доспехи!.. Вот он — Руслан!

— Александр Сергеевич!

— Ишь пристал! — смеется Пушкин. — Смола! И весело смотрит на Никиту:

— Да разве это слуга?. Разве раб? Ха-ха! Нет, это друг! Никита пуще маменьки! Чует сердцем, что его барин творит великое дело… Маменька не верят, а вот Никита верит! Народ любит своих поэтов, гордится ими… Помогает им, как Гай Цильний Меценат помогал поэту Вергилию славить свой Рим!

Пушкин выпростал голову из ворота накинутой Никитой чистой рубахи, глаза и зубы сияют от свечки, смеется в дядька. Оба вполне довольны друг другом.

— А знаешь, Тимофеич, давай-ка махнем мы с тобой назад… В Питер! Там спокойнее. Тут только то и дело что чай пить да кушать пожалуйте… Ну, бежим!

Поэт бежит по лунному саду, полному зеленого света, путаных теней, молчаливой темноты под старыми яблонями, полубелых холстин тумана, разостланных по лужайкам. Древние деревенские тайны, вечная, неясная, сладкая и молчаливая жизнь… И сто, и тысячу лет тому назад так же синели эти холмы, блестели озера, булькала речка, плыла луна. Все жило так же, как и теперь, и молчало так же… И тоже думалось и верилось втихомолку, что когда-нибудь на свете непременно да явится правда…

Юноша белкой взлетает по ступенькам балкона. На столе свечи в садовых подсвечниках со стеклянными колпачками, маменька в высокой прическе с локонами, опустила обиженно глаза, батюшка посапывает недовольно в стеганом своем халате… Опять разговоры. Нет, уехать!

Дак оно и вышло. На самый Преображеньев день, на веселый яблочный праздник Пушкин и Никита скакали на почтовых в Питер…

Отъезд Александра удался как нельзя лучше: обе стороны были довольны — и родители и сын.

Действительность разворачивалась совсем по-иному, чем литературно мечталось в Лицее. Никак не вышло это— «расположась в уютном уголке, при дубе пламенном, возженном в камельке, воспомнив старину за дедовским фиалом…» Литературная условность! Традиция! Старину, оказывается, нельзя было «воспомнить» — она сама была жива, хотя молчала… а говорили только родители…

Подходило бабье лето с прозрачным воздухом, с летающими паутинками уже богородицыной пряжи. Деревья по дороге кой-где вспыхивали желтым и красным. По шоссе катились дилижансы, звенели их звонки, трубили рожки.

К Питеру движение на дорогах все шумнее, все оживленнее мимоезжие торги, больше людей на площадях перед соборами, в гостиных рядах старых городков вольной Псковщины…

Пушкинскую коляску останавливали на заставах полосатые шлагбаумы между двуглавыми орлами на беленых каменных столбах. Тут строго орудовали, безрукие, безногие, одноглазые инвалиды на деревяшках, с солдатскими «Георгиями» — кто за Аустерлиц, за Прейсиш-Эйлау, за Фридланд, за Смоленск, а кто и за Бородино, за Красное, Березину… Требовали с проезжающих пашпорт…

Эти старики наводили жуть своими нафабренными усами, подусниками, бакенбардами, крестами, медалями, знаками отличия, золотыми и серебряными шевронами на воротниках и углами на рукавах — отблесками Славы Отечества. Движение на дороге замирало при падении по их знаку шлагбаумов и, наоборот, облегченно возобновлялось от хриплой их команды: «Подвысь!»

Сидя в Луге утром в ожидании завтрака у раскрытого окна трактира на почтовой станции, рядом с заставой, Пушкин долго наблюдал такого инвалида. Старый, седой, красноносый служака двигался по платформе, как механический человек, сделанный во Франции знаменитым ученым, как недавно писали все газеты. Шагая, старательно вытягивая носки, он держал отвесно ружье на плече. Останавливая шаг свой при подъезде очередного экипажа, инвалид с лязгом сдергивал ружье с плеча, круто брал его «к ноге», соблюдая весь ритм военного артикула. Голос у него был густой, придушенный. Не человеческий, «государственный», был голос.

Он был так страшен, этот фрунтовой унтер-офицер, что толстый купец, протянувший ему добытый из мошны паспорт, стащил тут же с головы картуз и перекрестился.