Петер Розай - 15 000 душ

• Название: 15 000 душ
• Автор: Петер Розай
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-89091-324-7

Петер Розай (p. 1946) — одна из значительных фигур австрийской литературы последней трети XX века, автор более десяти романов: «Кем был Эдгар Алан?» (1977), «Отсюда туда» (1978, рус. пер. 1982), «Будь счастливым!» (1980), «Мужчина & женщина» (1984, рус. пер. 1994). «Персона» (1995), «Вена, Метрополис» (2005), несколько сборников прозы: «Этюд о мире без людей. Этюд о Путешествии без цели» (1980), путевых очерков; «Стрелы в полете» (1993), «Петербург — Париж — Токио» (2000).

На протяжении семи лет Петер Розай работал над созданием широкой панорамы современной жизни. Так появилась композиция из шести частей, которую автор предлагает рассматривать как своего рода храм с центральным алтарем и приделами. В центре — книга «15 000 душ», давшая наименование всему циклу. По сторонам симметрично расположились «Комедия» и «Восстание», «Мужчина & женщина» и «Облака». Всю композицию завершает «Наше описание ландшафта». Все в целом представляет историю человеческих горестей и страданий, подобно картинам И. Босха.

Роман «15 000 душ» (1985) — одна из больших удач писателя. Агент Клокман путешествует по свету в поисках новейших мировых рекордов, самых невероятных и одновременно высвечивающих состояние современного мира. «Книга рекордов Розая» — абсурдистское повествование о мире «мертвых душ» и о деловом путешествии, цель которого — власть над этим миром, бессмысленная, как само стремление к ней.

---

Он усмехнулся.

«Иногда бывает так странно на душе, — писал он, — столько людей. Никакого постоянства. Сплошные разъезды. Все стирается. Вот как зад себе подтираешь. Директор скотина.»

Теперь ему писалось легче.

Когда он писал, ему казалось, что сейчас он найдет какой-то порядок, костяк, точку опоры.

Потом он почувствовал, что зад у него горит.

Отсидел!

Он писал. Ему хотелось писать. Хотелось неудержимо. Под конец он вывел прописными буквами на первой странице заголовок: ДНЕВНИК.

Надо ли тут что-то объяснять? Мы все же можем сказать: он приблизился к поворотному пункту, незаметно, мимоходом, как это обычно и бывает.

Клокман встал, выглянул в ночь, в свой квадрат ночи, где-то там ветка дерева, словно огромный деревянный язык колокола, глухо ударяла по стене.

Он взглянул на часы. Рыгнул.

Значит, тут есть и другие деревья.

Маленькие монстры и летучие фигурки на оконном стекле то расплывались, превращаясь вроссыпь крошечных пятен, то с жаром набрасывались на него, словно рой жалящих ос, — то вдруг припускали, проскальзывая стремительной вереницей параллельно оконным рамам, и потом терялись на черной стене.

Моя жизнь? Мое бытие? Мои мирские устремления? — Шприцы для смазки? Чернильные каракули? Крошки зубной боли?

Он выключил круглый торшер. Споткнулся о черный портфель. Нимб…

У Палека зубной протез?

Так или иначе, сейчас, когда мы видим Клокмана после завтрака, выспавшегося, бодрого и сытого, он уже далек от этих сумбурных ребяческих ночных фантазий.

В хорошем настроении, со слегка опухшим лицом, он выходит из дверей отеля и неторопливо шагает по автомобильной стоянке, которая тоже преобразилась. То, что в свете редких фонарей производило впечатление убожества и запустения (лужи смазочного масла в сточных желобах), сверкает теперь, словно переливчатый, искрящийся на солнце павлиний хвост (пятна бензина), разрастается под действием животворных сил во всю ширь и длину: вон длинная вереница машин тянется вниз по шоссе, загибаясь на повороте. Запруженный подъездной путь напоминает налившуюся кровью кишку. Один поток черных грузовиков устремляется в эту сторону, второй — в другую. Они пересекаются: возникает неразбериха! Третий поток, кажется, пробивается прямиком в небеса! Проезжает синий «жук», медленно ползет под гору какой-то белый драндулет: плывут себе в разные стороны. Какие яркие краски! Бамперы! Павлиньи перья! Эти бамперы скалятся, как акулы.

«С этим не сравнится по красоте даже стая пыхтунов, дельфинов или этих, как их там, блестящих мокрых китов», — подумал Клокман.

Дорожная развязка была похожа на кастрюлю с макаронами, политыми томатным соусом.

Клокман был по-своему прав: красное марево над крышами автомобилей! — А уж о людях, которые высовывались из этих машин, и говорить нечего. Сколько их тут было: высоких, низкорослых, среднего роста, толстых, худых, — и не счесть. Один свесился из окна, выпростав волосатые лапы. Они роились как пчелы, как только что вылупившиеся комары, копошились как жуки-рогачи, — все эти крылатые и ползучие твари! Курицы! Кошки! Удавы! А наш Клокман был в самой гуще.

Он не мог отдышаться. Ему было тесно в своей куртке.

Непоколебимой громадой застыли корпуса и башни торгового центра, похожего на доброго исполина, со страшной силой всасывающего в себя все и вся, на какую-то жуткую мамашу с руками и ляжками из бетона, с пастью из хромированных балок; здание, величиной почти с небольшой город, высотой в пять этажей, с полосами поблескивающих окон, купающихся в утреннем воздухе. Как прекрасен был отважный порыв тянущихся ввысь пожарных лестниц и электропроводов. И как торжественно трепетали флаги на мачтах, раздуваясь на ветру словно паруса, рвущиеся прямиком в открытое море, чтобы разнести свою весть во все пределы.

Простите, нас занесло: но разве можно найти что-то красивее города, когда он просыпается поутру, а вместе с ним просыпаются тысячи и тысячи носов и носиков, ушей и глаз и кончиков пальцев?! Все органы и конечности! Водопад волос, голая кожа! — Это пора невыразимой любви, которая, наверное, осуждена на вечное безмолвие. Ведь в мире так мало любви.

А потом урчат сливные бачки и сточные трубы! Пышут жаром газовые колонки в ванных. Целый всемирный потоп несется вниз по водопроводным трубам. В душевых кабинах. Потом разражаются ревом и рычанием кухонные плиты — как тысячи медведей! Дрессированных медведей! Все клокочет и ходит ходуном. Из кастрюль извергаются вулканы. Бьют ввысь фонтаны снеди. Тысячи кастрюль! — А потом начинается парад тканей, красивее и в сказках не бывает: все эти чулки и блузки, рубашки и костюмы! А ноги — залюбуешься! — Ежедневный праздник жизни — право, тут не на что жаловаться.

По улице перед торговым центром гулял прохладный, острый как лезвие ветер, мужчины подняли воротники курток, а женщины придерживали раздувающиеся колоколом юбки. Впереди был прекрасный день! С полей, простиравшихся за шоссе, ветер взметнул вверх старые газеты и бумажные стаканчики. Или это были птицы, которых дернули вверх за веревочки? — Ветер взъерошил волосы Клокмана и смахнул одну прядь ему на глаза.

В центре громадного главного зала, где сегодня намечалось представление, был установлен средних размеров подиум, выкрашенный в красный, кроваво-красный цвет. Еще издали Клокман заприметил тощую, иссиня-серую фигуру директора: в тот же миг он воздел жилистые руки; испугался или хотел показать какому-то гигантскому оркестру, что пора вступать? — Зал было непросто охватить взглядом: справа и слева возвышались трибуны для зрителей, с балюстрадами, затянутыми для безопасности хромированными решетками, все было забито битком — толпились даже в проходах и нишах — залито светом сотен ламп и прожекторов и наполнено тем глухим гулом, какой обычно порождает затаенное и, так сказать, скованное оживление: зрители уже собрались! — Множество зрителей — Клокман отметил это с удовольствием, хотя и почувствовал скуку, слишком уж он к этому привык.

Директор приветливо ему кивнул, мало того, он даже улыбнулся, и глаза его блестели, насколько это можно было увидеть сквозь стекла очков. Он протискивался в толпе. Зрители обступили подиум. Пожимая руку Клокману, он прокричал: «Вон тот, справа от подиума, коротышка — это наш человек!» — Тут он взял себя за горло, схватился рукой за свою морщинистую шею: «Думаю, он сдюжит! Должен! Черт побери, он просто обязан!»

Клокман кивнул. — Сейчас даже на щеках директора играл веселый утренний румянец. Только губы были серые и подрагивали. От духоты! Надо бы увлажнить воздух.

Их разговор прервали — секретарша. Декольтированное платье и ожерелье. Клокман пригладил волосы. Солидные мужчины — соответствующий эскорт! Настоящий цветник! Улыбка напоследок, секретарша исчезла в толпе.

Облака пота.

Все шло полным ходом! Директор размахивал руками. Все тут варились в одном котле! Теснота. Вздымались шляпы. Испарина. Рокот. Ужасная давка! Кто тут отвечает за порядок? Ага! — А вот и он, гляди-ка: герой дня!

Мы не собираемся разбираться, в какой мере сами герои являются жертвами. Иначе мы перевернули бы все вверх дном. Тогда о чем это мы? Кто хочет славы, должен пострадать. Остальные страдают безвозмездно.

Перед подиумом стоял молодой человек. Подиум возвышался у него над головой: молодой белокурый парень. На этом алом фоне он казался бледным. В глаза бросались прежде всего крупные крылья носа. На нем была белая рубашка без галстука. Клокман спокойно смерил его взглядом знатока: этот сдюжит! Кожа у него на лице была чистая, адамово яблоко — крепкое. Только вот зачем он побрился утром?

Толпа взревела. Родители приподняли детей. С трибун полетели вниз брошюрки и оторвавшиеся пуговицы. — Клокман бросил на героя заговорщицкий взгляд, но тот отвернулся. С Палеком, который ободряюще на него посматривал, он и подавно старался не встречаться взглядом.

— Когда собираешься прославиться, всегда нервничаешь, правда? — сказал Клокман. Он подошел к молодому человеку и как-то неловко похлопал его по плечу.

Выпирающие ключицы.

— Вы же знаете, — пробормотал Палек вместо приветствия, — мы полагаемся на вас. Не осрамите нас. Мы заплатили вам уйму денег! Надеюсь, вы не станете злоупотреблять нашим доверием. Ничего, справится, — сказал он Клокману.

Палек выпятил подбородок, напряг шею.

— Слишком молодой, — ответил Клокман и подмигнул герою, — но это может быть и огромным преимуществом.

— Так всегда бывает! — Он глянул себе под ноги. Герой опустил голову. Наверное, от волнения он просто не знал, на кого смотреть. Грудь у него была впалая. Палек приблизился к нему вплотную. Теперь он походил на крестного отца, правда, вид у него был не такой торжественный.

— Смелей, — сказал Клокман, понимая, что чувствует сейчас герой, — лучше вообще ни о чем не думать.