Евгений Лукин - По небу полуночи ангел летел...

• Название: По небу полуночи ангел летел...
• Автор: Евгений Лукин
• Жанр: Современная проза

«На чем стоит Петербург? На болоте? Нет, Петербург стоит на зыбком смешении камня и мысли…» — размышляет герой загадочной и философской «петербургской поэмы» Евгения Лукина. Новый роман «По небу полуночи ангел летел» — это тонкая интеллектуальная проза, построенная на полутонах, написанная акварельно и зыбко, и героев романа мы видим словно бы сквозь туман хмурого питерского утра. В эту прозу надо вглядываться и вчитываться, ее символика нуждается в расшифровке. Действие романа разворачивается на фоне подготовки 300-летия Санкт-Петербурга. Эти приготовления происходили в накаленной, какой-то истерической и явно не праздничной атмосфере, чувствовалась близость катастрофы. Это было сравнимо с тем, как весь мир оцепенел от тревожного ожидания наступления 2000 года, решив почему-то, что круглая дата приведет к глобальным сбоям и кризисам. В общем, в канун 300-летия одолевали некие эсхатологические предчувствия. Питерцы готовились к празднику, как готовятся к стихийному бедствию или эпидемии, и многие всерьез задумывались о том, чтобы «смыться» куда подальше. Оправдались ли эти опасения?..Дело отнюдь не в политическом контексте 300-летия, не в случившихся отставках и назначениях (почти уже забытых), а в том, какие метаморфозы происходили в облике города и его жителей, в его сакральном, вневременном бытии. Воз-можно, мы пережили «конец света», не заметив его.

При всей фантасмагоричности, в романе Евгения Лукина мало «придуманного», автор мифологически переосмысливает события, которые порой у всех на виду, но вос¬принимаются как нечто обыденное, так и приближение мистической и, возможно, роковой даты в истории города становится «сквозным» мотивом романа, каждый герой по-своему воспринимает этот рубеж, по-своему к нему готовится.

---

Всю ночь сочинял Обмолотов историю самоварной дырки. Для начала определился с местом и временем рождения своего детища — предрассветный час в городе на Неве. Определился и с отцом-матерью — это был, собственно, сам Обмолотов, родивший идею дырки из своей могучей головы, как некогда Зевс — богиню мудрости. Оставались некоторые сомнения насчет самобытности, поскольку дырка оказывалась двойником прославленной картины Каземира Малевича в виде черного квадрата. Бог весть, какими жуткими фантазиями была та напичкана — иные обнаруживали там целый архипелаг, огражденный звездно-колючей проволокой. Но, с другой стороны, Обмолотов слышал, что один прозорливый олигарх приобрел эту самую картину за баснословную сумму, и в уме прикинул: «А чем моя дырка хуже? Такая же бесконечно пустая. Неужто она не имеет права на счастливую участь?»

Затем приступил Обмолотов к сотворению имени самоварной дырки, памятуя, что имя — это судьба, что в имени содержится тайный смысл всего, что от имени зависит благополучие и фортуна. Какая, к примеру, может быть фортуна у Макриды или Фетиньи? Поэтому отнесся Обмолотов к выбору имени и фамилии дырки обстоятельно и набросал на листе следующие слова:

1. Дырка.

2. Пустота, ничто, бесконечность, тьма.

3. Взгляд самурая.

4. Подарок губернатора.

5. Зуб Саддама Хусейна.

6. История СССР.

7. Софья Казимировна.

По сердцу пришлось Обмолотову лишь последнее имя, оттого что была великомученица София Римская матерью Веры, Надежды, Любви, а ничего Обмолотову в жизни не оставалось, как только верить, надеяться и, по возможности, любить. «Я буду тебя пестовать и лелеять, — весело приговаривал он. — Я буду тебя холить, как розу благоуханную. Я буду молиться на тебя, как на икону. Ты — мой священный алтарь, мой неиссякаемый рог изобилия».

Так трудился всю ночь Обмолотов, радуясь, что вот из ничего рождается нечто — какая-то история, какое-то художество, какой-то живой факт. Выискивал в разных книгах мудрые мысли, касающиеся самоварной дырки и дырки вообще. На одну бумагу записал старинную загадку про самовар: «В небо дыра, в землю дыра, посреди огонь да вода». На другую бумагу записал народную пословицу: «Бог даст денежку, а черт дырочку, и пойдет Божья денежка в чертову дырочку». А на третью — крученые стихи «дыр бул щыл» и научное определение дырки, которая, как оказалось, «есть понятие постмодернистской философии, фиксирующее парадигмальную презумпцию постмодернизма на восприятие семиотических сред как самодостаточной реальности». Загадочное слово «постмодернизм», о котором вдохновенно говорил Икона, подчеркнул огрызком жирного карандаша с надписью «creative» и чуть не поцеловал.

Наконец, сложил Обмолотов исписанные бумаги в красную папку с виньетками и позвонил Фуражкину:

«Как ты думаешь, сколько стоит дырка?»

«Нисколько!» — отвечает Фуражкин.

«А если это не обычная дырка, а Софья Казимировна Дырка — парадигмальная, понимаешь, презумпция постмодернизма?»

Привет от Ньютона

Все смешивается в доме Фуражкина, когда какой-нибудь остолоп ни свет, ни заря звонит по телефону с идиотским вопросом или подпившие гуляки спозаранку в дверь барабанят:

«Открывай, Фуражкин, это мы пришли».

«Кто это — мы?» — пищит чужим фальцетом хозяин, пытаясь ввести гуляк в заблуждение.

«Как кто? — не поддаются на уловку незваные гости. — Мы — это Мы».

Приходится открывать дверь и впускать, предупреждая на пороге:

«Тише, вепри калидонские, жену не разбудите».

Вламываются Поребриков и Бордюрчиков, требуют настойки перченой, грудинки копченой, брусники моченой. А, опрокинув по рюмке, начинают потчевать хозяина разговором.

«Юбилей грядет», — мрачно пророчествует Поребриков.

«Да, приближается праздничек», — похрустывает малосольным огурцом Бордюрчиков.

«Нашествие предстоит», — вдругорядь разливает перцовочку Поребриков.

«Блокада ленинградская», — стучит вилкой по тарелке Бордюрчиков.

«Эвакуироваться, что ли, из Питера? Покинуть обитель невскую?» — задумчиво поднимает полную рюмку Поребриков.

«Бежать! — ухает опорожненную рюмку Бордюрчиков. — В Москву! По стопам братьев и сестер».

Здесь Поребриков останавливает торжественный процесс пиршества и выразительно глядит на Бордюрчикова, как будто тот сказал что-то неприличное: «Единоговейный мой, там и без тебя тошнит от питерских!»

«Надысь, — подстраивается Фуражкин под Поребрикова, желая сгладить возникшую неловкость, — надысь я слышал, как столичный цицерончик Дзе поносил по телевизору питерский юбилей: слишком много денег, мол, выделяется из казны на благоустройство города. Это напомнило ему анекдот о прожорливом суслике. Идет заседание правления колхоза. В прошлом году, говорят, мы засеяли 150 гектар ячменя, и весь пожрал суслик. В этом году, говорят, мы засеем 300 гектар. Пущай подавится. Ха-ха-ха. А потом этот цицерончик Дзе заявил: из разных компетентных источников ему доподлинно известно, что питерский губернатор миллиард казенных рублей будто бы зарыл в траве-мураве, спрятал в кустах, в каких-то парках».

«Ба! — усмехается Бордюрчиков. — А я и не знал, что губернатор работает под Буратино. Вот молодец! Завтра весь Питер с граблями и лопатами отправится на субботник».

«Ничего смешного, — отходит душою Поребриков. — Небось, в том голубом эфире сенаторша Киргиз-Кайсацкая разглагольствовала? Небось, говорила, что слух о торжествах пронесся от Москвы до самых самураев, что на невские брега прибудут всякие короли да принцессы, единако привечать их будет не Сам, достойный похвал, а какой-то казнокрад».

«Было, было, — соглашается Фуражкин. — Хотя, правду сказать, питерские губернаторы всегда отличались от московских вельмож. Вон того же Меншикова беспрестанно обзывают казнокрадом, взяточником, жуликом, а на самом деле он был умницей, он был книголюбом — первым на Руси британским академиком. Кстати, по предложению небезызвестного Ньютона».

«Как это? Ведь он ни читать, ни писать не умел», — недоумевает Поребриков. А Бордюрчиков, подняв кверху указательный палец, назидательно произносит:

«Свой — он и в Англии свой».

Письмо президента Лондонского Королевского общества Исаака Ньютона

Достопочтеннейшему господину Александру Меншикову, первому в советах царского величества, Исаак Ньютон шлет привет.

Поскольку Королевскому обществу известно стало, что император ваш с величайшим рвением развивает во владениях своих искусство и науки, что Вы служением Вашим помогаете ему в распространении хороших книг, постольку все мы исполнились радостью, когда английские негоцианты дали знать нам, что ваше превосходительство по высочайшей просвещенности, а также вследствие любви к народу нашему желали бы присоединиться к нашему обществу. Услышав про сказанное, все мы собрались, чтобы избрать ваше превосходительство, при этом были мы единогласны. Будьте здоровы.

«Памятник Данилычу ставить надо, — подытоживает Фуражкин, — как первому авторитету в России. Он всюду первый — и как питерский губернатор, и как британский академик, и как опальный олигарх, скончавшийся в Березовских болотах».

«Вот я и говорю, что нашествие предстоит, — пророчествует мрачно Поребриков, — памятников».

«Хохлы, разумеется, бюст кобзаря преподнесут, — кивает головой Бордюрчиков. — У них, кроме несчастного кобзаря, нет никого. Скоро вся Европа запоет под хохлятскую бандуру».

«Нравятся мне японцы — какой тонкий народ! — мечтательно вздыхает Фуражкин. — Они как будто на юбилей цветочные часы собираются презентовать».

«Ну да, — подначивает Бордюрчиков, — чтобы наши трескучие морозы отсчитывали».

«Интересно, а что подарит петербуржцам Москва?» — внезапно вклинивается в застольную беседу жена Марина, явившаяся из райского утреннего сна. И все трое, не сговариваясь, отвечают этаким дружным хором:

«Ленинградское дело, что ж еще!»

Вакханка

Возвращается Бордюрчиков из Москвы в загадочном сумраке лунном, и прямиком с ночного вокзала направляется к Поребрикову в экспериментальный ботанический сад. «Здравствуйте, священные пальмы и милые смешные обезьяны, — обнимает приятеля, сторожащего хрупкий стеклянный уголок флоры. — Вижу, вижу, страдаете без меня, горюете, засыхаете на корню».

На дежурном столе расстилает Бордюрчиков столичную газету с картинками и рекламками всех цветов радуги, тучек и бабочек, достает кристальную бутыль, осиянную кремлевскими звездами: «Выпьем за дорогую нашу столицу! Ой, дорогую, дорогущую! Любить ее — денег не хватит!»