И. Кон - Секс и эротика в русской традиционной культуре

• Название: Секс и эротика в русской традиционной культуре
• Автор: И. Кон
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Фольклор
• Год: 1996
• ISBN: 5-86218-218-7

В сборнике исследуются исторические корни фольклорной эротики и ее место в традиционной культуре русского и других славянских народов. В большинстве статей широко использованы неизвестные ранее материалы (древнерусские рукописные и археологические источники, архивные и полевые записи). Особое внимание уделено миру женщины и его отражению в фольклоре, мифологии, обрядах, традиционной символике.

---

Так мы гуляем вместе изо дня в день. Постепенно образуется более или менее устойчивая компания (обмены детскими вещами, совместные походы по магазинам, приглашения на дни рождения к младенцам). Но ни одна мама, пусть даже пришедшая сюда впервые, не будет чужой. С нею заговорят совершенно с той же непринужденностью. Эта дворовая компания формируется и живет не на основе личных отношений, а вокруг символа (малыш в коляске; рассказы о родах).

Как материнская общность вообще, так и дворовое сообщество в частности консолидируются вокруг центрального символа. Характерно еще одно обстоятельство: мы запоминаем друг друга по именам наших детей. Дворовое сообщество — уже не безличное поле общения: выделяются ростки личных связей. Тех женщин, с которыми мы часто вместе гуляем, я уже знаю в лицо, здороваюсь. Но имен ничьих не знаю — запоминаю их как «маму Полины», «Гришину маму» или «маму Маняши». Как-то решила пригласить Гришу с мамой к моему сыну на день рождения — исполнялось два года. Грише чуть меньше. И вот мы встретились с его мамой во дворе. «Приходите, — говорю, — поиграют, побегают вместе. Пирог съедят». Она записывает мой адрес и телефон. И, извинившись: «Все время забываю, как Вас зовут, кого позвать по телефону?» На самом деле Гришина мама (впоследствии оказавшаяся Светой) ничего не забыла. Мы не представлялись — не было случая. Стиль и форма общения в нашем «дворовом клубе» этого вовсе не требуют.

Здесь, характерная черта дворового сообщества: оно формируется как «оболочка» вокруг детишек. Матери связаны не столько лично друг с другом, сколько через детей в единую среду.

Дворовое материнское сообщество имеет любопытную функцию: «вынашивания» детского сообщества. Мы постепенно перезнакомились — мамы Гриши, Бори, Алеши, Машеньки и Полины. Наши связи (и уже постоянное стремление гулять вместе) предопределяют первый круг общения наших детей. Позже они будут сосредоточенно копаться в песочнице, а мамы — рассевшись на окружающих скамейках — вести свои разговоры. А потом детишки станут гулять уже одни, без мам, но в том же составе. Их дворовое братство зародилось в недрах нашего женского «клуба», почему я и назвала это «вынашиванием». Этот процесс включает не только сложение первых отношений и дружеских связей; женское сообщество закладывает и первые нормы поведения детского сообщества.

Детишки (1,5–3-х лет) в песочнице, а со всех сторон крики мам:

— Манечка, нельзя бить мальчика!

— Отдай ему игрушку! Это не твоя.

— А ты, Ванечка, отдай мальчику свою машинку — он тебе свою даст поиграть!

— Ну не отбирай, он только поиграет и отдаст! Нет, он домой не унесет, поиграет и отдаст тебе!

— Вот молодец!

— Не толкайся, а если тебя толкнуть? Тебе понравится?

И все в таком же роде. Материнское сообщество дружно закладывает (навязывает) первоначальные нормы внутригруппового альтруизма. Первые простые правила общежития, подготавливающие самую возможность групповой жизни.

А логика норм такая: чтобы дети не плакали и не увечили себя. Но главное: чтобы мы, мамы, оставались в добрых отношениях. Оказывается, наши ангелочки рождаются совершенно не воспитанными. И грубые нападения чужих ангелочков на твоего подвергают нашу женскую дружбу испытанию. Так хочется защитить своего! Но ты его одергиваешь (с каким ужасом я слышу иногда свой собственный командирский голос!). Здесь весьма ощутимо давление женского сообщества: если малыши не поладили, мамы должны вмешаться, предложить каждая своему ребенку: уступить. Они, конечно, редко когда послушаются. Но тут главное — демонстрация нашей доброжелательности друг к другу, ко всем детям (а не только к своему).

На самом деле эти «нормы для детей» возникают как форма демонстрации матерями своей доброжелательности друг другу — «групповой солидарности». Детские конфликты не должны ее разрушить, т. е. логика норм на самом деле определяется потребностями женского, а не детского сообщества (собственно, заботой о самосохранении). Думается, что роль материнского «клуба» в формировании альтруистических черт заслуживает более пристального внимания (и в связи с этим — необходимость аналогичных структур в общественном воспитании, а может быть, и просто пагубность раннего отрыва от матери).

* * *

Пока же нашей задачей было дать общий очерк материнского сообщества, обратив внимание на роль телесной символики в его самоорганизации.

ЧАСТЬ III СТРАЖИ ВОРОТ, ИЛИ ГРАНИЦЫ СООБЩЕСТВА

Нам сказали: «Нельзя»,
Но мы все же вошли.
Мы подходили к вратам.
Везде слышали слово «нельзя»…
Допустите нас, стражи!
«Нельзя» нам сказали
И затворили врата.

Н. Рерих. Стража у врат.[843]

Символика «живота», консолидирующая женское сообщество, одновременно поддерживает его границы. Символика (она же — телесность) рождения воспринимается так, как мы описали, отнюдь не всеми: реакцией может быть не только властное влечение.

Яркий пример иной (и гораздо более распространенной, можно сказать, нормативной в современной культуре) реакции — в самонаблюдениях Н. А. Бердяева:

«Отталкивание во мне вызывали беременные женщины. Это меня огорчает и кажется дурным. У меня было странное чувство страха и еще более странное чувство вины. Не могу сказать, чтобы я не любил детей, я скорее любил. Я очень заботился о своих племянниках. Но деторождение мне всегда представлялось враждебным личности, распадением личности. Подобно Кирхегардту, я чувствовал грех и зло рождения».[844]

Как это контрастирует с розановским: «Волновали и притягивали, скорее же очаровывали — груди и беременный живот. Я постоянно хотел видеть весь мир беременным».[845]

Граница женского сообщества — там, где пролегает грань между влечением и страхом по отношению к символике этого общества.

Телесность беременности, родов, новорожденное тельце столь же «страшны» для непосвященных, сколь сладостны постигшим этот опыт (но не любым способом, а именно в рамках материнской традиции, формирующей образ сладостной «нежной беременности»). Страх и вина, «грех и зло» — комплекс отторжения. Все это безотчетно (как и влечение) и часто повторяется в описаниях атмосферы родов. Характерный отрывок из наблюдений В. Степановым среднерусской деревни начала XX в.: «Тотчас по появлении в доме родильницы «бабушка» затепляет лампады у икон, молится Богу и затем осматривает больную. В избе воцаряется порядок тишины и религиозного страха. Как будто все члены семьи чувствуют за собой вину в предстоящих муках роженицы».[846]

Опять тот же комплекс: страх и вина. Всякий уважающий себя сокровенный мир имеет стражей ворот. Они ужасны и отвратительны, их роль — отпугивать непосвященных. Другое их имя — коммуникативные барьеры на границах сообщества. Для мира материнства это мистический страх беременности (и вообще перед телесностью материнства). Нужно иметь личный телесно-эротический опыт, чтобы преодолеть его — и тем самым получить доступ к телесной символике этой среды: понять и просто воспринять ее язык.

Культура (как господствующая, так и материнская) прилагает усилия, чтобы не дать этому опыту выйти за пределы материнской среды (и тех, кого она «посвящает», — отцов, докторов, знахарей). Этот барьер поддерживается с двух сторон.

Уже во время беременности женщина изолируется от внешней среды. Во всяком случае, существенно ограничиваются ее контакты и передвижения. А. К. Байбурин, рассматривая запреты беременной, заметил тенденцию к последовательному сужению ее общения (запреты на пользование общей посудой, утварью, участие в общих работах, поездки и визиты).[847]

Отправляющиеся в путь, особенно мужчины, избегают беременных женщин: если беременная перешагнет через хомут, оглоблю и проч., то дорога не заладится, лошади будет тяжело везти и т. п. Все это проявления того самого мистического страха, который мы отметили выше. Поверья о «нечистоте» беременной заставляют избегать близости с нею — мы уже упоминали сексуальное избегание, особенно во второй половине срока.

Со своей стороны, беременные и роженицы опасаются вредоносного влияния внешнего мира: здесь вступают в силу поверья о сглазе и порче (колдовстве).

«Я была беременна, — вспоминала моя собеседница, пожилая женщина из чухломской деревеньки. — А врачей у нас своих не было. Приехали, остановились у одной женщины. А я пришла на осмотр — а соседка той тетки говорит: «Ой, с войны пришла, а такая полная! Хорошо тебе было на войне-то!» И вот пришла я, кости ломит, все болит. Мама говорит: „Это тебя обурочили…“».[848]

Еще больше боятся за ребенка — и потому до сих пор сильно стремление укрыться, спрятаться от всех. Ира М., молодой психолог из Москвы, писала нам об ощущениях начала беременности: «Ни имени (ребенка. — Т. Щ.) не чувствую, ничего. Только ощущение, что надо все в себе сберечь, спрятаться от людей. Не совсем, а оставить для общения совсем немногих — кому можно довериться. Особенно в первые месяцы: ношу в себе хрустальный сосуд, к которому нужно относиться бережно…» (Москва, 1992, воспоминания о событиях 1989 г. Ира М., 1960 г. р.).