Александр Ежов - Преодолей себя

• Название: Преодолей себя
• Автор: Александр Ежов
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Короткие любовные романы
• Год: 1989
• ISBN: 5-289-00433-5

Повесть «Преодолей себя» посвящается партизанским разведчикам в годы Великой Отечественной войны. Через драматические обстоятельства познаются характеры героев, их выдержка и преданность Родине.

---

Однажды мать взглянула на нее с подозрением, словно обожгла.

— Эх, доченька, доча! — завздыхала она. — Горюшко и так лихое, а ты его двоишь. Говори, где прижила?

— Ребенок мой. Сама подниму, выращу.

— Вырастить вырастишь... А если Федор жив? Что тогда? Придет и спросит: «Откуда взяла?»

А вдруг и на самом деле Федор объявится? Муж-то законный. И спросит. Предъявит свои права. Может, уехать, бросить все? На чужом, незнакомом месте не будут знать, от кого она ждет ребенка. А куда поедешь? В Чувашию, к Афиногену? Нет, нет, не может она поехать туда сейчас. С какими глазами приедет? Что скажет? Уж лучше дома. Тут и картошка своя, и овощи, да и угол свой, мать рядом.

Вечером пошла к Блиновым. Гешка сидел на табурете и подшивал валенок. Когда вошла, бросил работу, в глазах засверкали искорки, спросил:

— Про Федора узнать еще раз хочешь?

— Про него. Про кого ж еще? Может, живой он, Федор-то?

Гешка потупил кудлатую голову, засопел.

— Я ж тебе сказывал про него. Вместях воевали. Видел, как ранен был. Погиб.

— А если жив?

— Всяко бывает. Только навряд ли: с того света еще никто не приходил...

Тревога нарастала, накатывалась с каждым днем все сильней и сильней. Как она ни старалась сохранить в тайне беременность, но в деревне почти все знали, что она ждет ребенка. «А кому какое дело,— думала иногда,— ну и жду, и рожу, и растить буду. И не в тягость, а в радость будет ребенок. Сыночек или доченька. Война окончится — и все пойдет своим чередом».

Мать изредка упрекала:

— С дитем-то кому нужна? Без ребенка замуж бы выскочила, раз Федора нет. Нашла б жениха. Вот и чуваш-то, Афиноген, какой ладный парень. Приняла бы в дом.

— Нужна я ему! У него — невеста. А другие женихи — где они? Война всех подобрала.

— Всех не всех, а кто-то живой придет — а у тебя дите. Эх, Настя, Настя! Горемычные мы с тобой, никому не нужные... Люди вон что говорят: «Может, от немца забеременела».

— А хоть бы и от немца! Кому какое дело? Немцы всякие бывают...

— Срамота-то какая, господи! — взмолилась Спиридоновна. — Ни стыда ни совести... А вдруг люди узнают — что подумают?

— Что хотят, пускай то и думают. Ребенок мой, а от кого — не скажу. Тайна это, моя тайна!

И все же упреки матери тяжело было выслушивать, сердце болело, словно на что-то острое накололось,— тревога не унималась.

А через два дня на улице она встретила Синюшиху. Старуха шла скособочась, опираясь на палку, зыркая глазищами по сторонам, точно искала кого-то. Синюшиха переселилась в Большой Городец месяца два назад, жила в байнюшке около самой речки и редко показывалась на люди, сторонилась: все городчане были для нее словно бы не свои, а чужие. Сын Гаврила много бед натворил, оставил о себе недобрую память.

— Усачева, постой! — каркнула Синюшиха, и Настя вздрогнула от этого окрика, не хотелось разговаривать со старухой, но все же остановилась, повернулась к ней лицом.

Синюшиха глядела на нее, точно ведьма: глаза выпучены, волосы растрепались, лицо все в глубоких морщинах, голова вздрагивала, словно в лихорадке.

— Гаврилу мово, говорят, сгубила?

— Сам себя погубил.

— Нет, не сам. Ты привела татарина, и он убил его.

Настя думала, как ответить на это старухе, что сказать, а Синюшиха не отставала:

— Ну, что молчишь? Говори!

— Гаврилу приговорил суд к расстрелу,— спокойно сказала Настя.

— Какой еще суд? Кто его судил?

— Народ судил. Много людей невинных сгубил твой сынок. Много бед натворил.

— А ты где была? Может, тоже прислуживалась? Может, тоже пачканая! Переводчицей была там, в комендатурах...

— Ну, и была.

— С кем якшалась? Обрюхатилась. С офицерами немецкими в постелях нежилась. С этим самым Брунсом. Так что не попрекай сыном. Сама мазаная, перепачканная!

Настя от обиды не могла стронуться с места, сердце больно сжалось, и в голове застучало, искрами токи прошли по всему телу. Да, такого она не ожидала. Синюшиха словно хлыстом ударила по голове. Значит, пустили слушок по деревне, замарали грязью...

Она стояла, онемелая, и ничего не могла скатать в ответ. Не находила слов, а

Синюшиха, скособочась, осатанело глядела на нее, переполненная злорадством.

— Ну что, красавица писаная, правда глаза колет?

— Неправда это. Клевета!

— Вот посмотрим, что за клевета! А если Федюха жив, законный-то муженек? Что тогда?

Настя молчала. Что она могла сказать? А если и на самом деле жив Федор? Но был бы живой — написал бы. Нет его в живых! Нет! Так и хотела она сказать Синюшихе, хотела, но молчала. А та продолжала:

— Может, в плену он, Федор-то твой. Окончится война — и объявится, как снег на голову, а ты с дитем. И дите от немца!

— Ну и что ж такого? Что пристала ко мне? Я честно воевала. Партизанкой была. Разведчицей. Награждена орденами.

— Какими такими орденами? Покажи эти ордена.

— Кому надо — покажу, но твоим свинячьим глазам — ни за что не покажу! А сынок твой Гаврила — предатель! И расстреляли его по закону.

— По какому такому закону? Кто его убил? Уж не ты ли?

— Приговор в исполнение приведен мною и еще одним человеком...

— А кто этот человек? Татарин какой-то? Я слышала, что татарин.

— Не татарин, а чуваш. Могу по имени назвать.

— Ну, скажи — кто?

— Афиноген Чакак.

— Какой еще такой Чакак?

— Партизан такой был. Карал предателей. По слугам карал. И твоего сынка отправил к праотцам. А меня не замараешь: документы у меня чистые. А будешь каркать — к ответу привлеку за клевету.

— Вот Федор вернется, он с тебя спросит, где ты была и с кем была.

— Разберемся и с Федором. Перед ним сама ответ держать буду. Я, а не ты. Не ты!

Синюшиха плюнула и пошла прочь, ворча ругательства. И все же Настя была потрясена, словно комок грязи бросили в лицо. А за что? За какие грехи? Ведь она чиста перед людьми, перед всеми чиста. И все же страшно жить в родной деревне. Ой как страшно! Нет, тут ей оставаться нельзя. Уехать куда-то, за тридевять земель, только бы подальше от стыда, подальше от позора.

Пришла домой, сразу сказала матери, что уедет куда-нибудь на берега Волги, туда, к Афиногену.

— Да ты что, очумела? — накинулась на нее мать.— Что будешь делать в чужих-то людях? С дитем на руках кому нужна? Нет уж, сиди дома. С ребеночком я понянчусь, а ты работать будешь, как и все.

— А как людям в глаза глядеть?

— А что люди? Посудачат и бросят. Мало ли теперича таких, как ты, вековух безмужейных. Тысячи. И детишек нарожают, и растить будут. Не одна ты така. А я кому нужна останусь? Подумала об этом?

— Прости, мама. Погорячилась я. И на самом деле — куда поедешь? Уж лучше дома все перетерпеть. В родном доме и стены помогут.

И она никуда не поехала. Решила про себя: умные люди не осудят, поймут, а если надо — помогут. Ну, а злые языки пускай чешутся, не вечно же они будут чесаться. Когда-нибудь перестанут.

Прошел еще месяц, уже прохладный, осенний. Люди собрали первый мирный урожай, земля отблагодарила людей за труды и ласку. Настя выкопала картошку, сняла капусту, рубила ее сечкой, квасила в бочке, сносила в подвал морковь и свеклу. Приглядывала за утрами. Работы было — хоть отбавляй, и она за этой работой отдыхала душой.

В один из осенних дней, когда уже тревоги и душевные муки понемногу улеглись, почтальон передал Спиридоновне письмо и сказал, что оно адресовано Насте.

— Настеньке? От кого? — с тревогой спросила Спиридоновна.

— Не знаю. Может, от мужа?

— Но ведь сказывают, погибший он, Федор-то?

— А может, воскрес.

— Господи боже мой! — взмолилась Спиридоновна. Она не на шутку разволновалась, вертела в руках треугольничек, не зная, что с ним делать. Читать она умела немножко, но боялась вскрыть письмо, положила на стол и пошла в огород, где работала Настя. Перешагнув за изгородь, крикнула:

— Письмо тебе! Кажись, от Федора.

Настя разогнулась, посмотрела в сторону матери и не поняла сразу, что та сказала, уловила только «от Федора» и вздрогнула. Из рук вывалилась сорная трава. Она подалась вперед, спросила:

— Что? От кого?

— Кажись, от Федора. Иди сама прочитай.

Дрожа всем телом, как в лихорадке, Настя поплелась домой, остановилась у порога, передохнула, вздохнула еще раз глубоко, натужно и переступила порог. На столе лежал не конверт, а маленький солдатский треугольник из простой тетрадочной бумаги. Она взяла его, развернула и, захлебываясь воздухом, стала читать. Кто-то чужой, не Федор, писал ей. Почерк был не Федора, другой почерк — это она заметила сразу. Буквы прыгали у нее перед глазами.

«Настенька моя, родная и вечная. Это я, Федор, но пишет за меня другой человек. Лежу в госпитале, Настенька, вот уже несколько месяцев. Был тяжело ранен в руку и в голову. Рука все еще больная, потому и пишет за меня другой. Но скоро, видимо, на выписку. Собираюсь домой. Как вы там? Живы ли, здоровы ли? Я — инвалид, на фронт уже больше не пошлют. Так что приеду. Жду от вас весточки. Федор».