Ким Макаров - Свет мой

• Название: Свет мой
• Автор: Ким Макаров
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0260-6

Очередная книга издательского цикла сборников, знакомящих читателей с творчеством молодых прозаиков.

---

А мне жарко стало. Расстегнул ворот гимнастерки, по столу ладонью затопал — папиросы ищу. Слышу, муха на стекле окна: ж-ж-ж, тяжело гудит, точно «юнкерс» на высоте.

Лукерья Антоновна на кухню ушла, посудой побрякала, вернулась, говорит виновато: «Ты прости, Вася, старую, глупую. Отписал бы, что ли, правду матери, а то схоронился в кусты и думаешь — все на этом. Нет, родной, материнское сердце не обманешь». Говорит она и сама плачет.

Ну, что я мог ей в ответ?!

А насчет женитьбы, откровенно говоря, испугался. Ответственность почувствовал перед будущей женой, дочкой… Смогу ли, ведь я еще совсем молокосос, пороха житейского не нюхал. Да и кто я молодой красивой женщине? Хомут… Взвесил все на своих весах — отрезал: не светит мне ничего.

Как тут не вспомнить моряка Усова Степана: «По фарватеру легко ходить, вот только бы кто створы да бакена поставил…»

Сижу неделю, другую дома, отшельничаю, на улицу не показываюсь: стыдно чего-то, кажется, весь поселок о моих чувствах знает. Дома малым делом промышляю: ребятишкам соседским валенки подшиваю. Однако судьба по-своему рассудила, вызвездила и для меня счастье.

В полдень как-то, когда работа особенно спорилась, слышу — калиткой кто-то стукнул, в дверь постучал. Захолонуло душу. Светлана! «Здравствуйте!» — говорит. Встал я, вот-вот пламенем вспыхну, обрушусь пеплом к ее ногам. Повернулся от нее к стене, упал на кровать, затрясло всего — плачу. И так горько мне, так себя жалко — мочи никакой нет. Светлана рядом присела, по голове, как малого, гладит: «Вася, Василек мой… успокойся, я же пришла, все будет хорошо. Милый…» Слова говорит… век таких не слышал. Чувствую — силой мужскою наполняюсь, желанием стыдным, точно народился наново. Поднял ее на руки… Вся-то она моей стала… Словами это и грешно сказать, стыдно. Да и слов таких, наверное, нету. Ну… словно в омут сиреневый упал: медом пахнет, жаворонок звенит… Солнце во мне проснулось, свет по жилам потек… так мне тогда все это показалось.

Через неделю вечерком собрались по-семейному: свадьба-не свадьба, война идет, а собачиться тоже нечего — люди все ж.

Лукерья Антоновна пригласила соседок наших, а с моей стороны доверенным в этом деле был военком.

Непривычно шумно за столом было. На именном месте, в красном углу, я со Светланой. Меня дрожь колотит, думаю: «Эх, Василий, и за что тебе такое счастье привалило?!» — И тут же по привычке маминой, чтоб словом не сглазить, ругаю себя: — На отчаянное дело ты, Васька, цыган залетный, решился. Пуля помиловала — любовь сгубит. Правда, значит, что слепому и море по колено». Так мне сладко и страшно, так мне холодно и жарко.

А Светлана рядом, тихо, мышком сидит, руку мою под скатеркой гладит: успокаивает.

Военком, Иннокентий Иннокентьевич, торжественно начал: «Дорогие мои товарищи, русские вы мои люди! Я поднимаю стакан за то, что назло врагу, войне, кровожадному Молоху — жизнь торжествует! Пример тому — наш сегодняшний семейный праздник. Торжествует во имя жизни на земле, во имя высшей правды, справедливости, высшего смысла природы. Ибо так было издавна на Руси, так и будет во веки веков! Ибо в наших людях всегда больше света, добра.

Я пью за молодых, за их жажду жизни, за их настоящее и будущее! Пусть невеста будет мудрой женой, хорошей матерью, жених — счастливым мужем и отцом. Согласия вам и благополучия! Пусть до глубокой старости не помутнеет, не обмелеет река вашей любви! Да чтоб не оскудела земля наша — пожелаю вам, Василий Константинович и Светлана Петровна, — он помолчал чуть, — пожелаю вам дюжину… ребятишек. Свой воз — не страшен. Горько!»

— Горько! Горько!

Я прикоснулся к губам Светланы. «Горько!…» «…полетел Василий-сокол Лебедь белую искать…» — вспомнилась вдруг колыбельная мамы. А, может, это ее думка нашла меня здесь в праздничном счастливом застолье за тридевять земель. Нашла и — благословила. Кто знает?!

Сказала свое слово и Лукерья Антоновна:

«Милые мои Света и Василий, дай вам бог счастья незаемного, радости большой. Живите дружно, не обижайте друг дружку. Хворь ли какая, лихоманка-обманка какая привяжется, недруг объявится — главное — любовь да совет. Так родители говорили и мы — тоже. Многое мы до войны не ценили: пообвыклись быстро к хорошей жизни. А ныне другие цены — дорогие, за все кровью и горем плачено. Я жизнь прожила нелегкую, а вот не знала-не гадала, что мудрость жизни в простоте, рядышком живет — не в небе у Петра апостола за пазушком, не на острове Буяне в золотом ларце… Любите друг дружку, а все остальное прилепится, взойдет, как на опаре. Живите, людей да бога не гневите, а вернее — по совести.

Ух! Устала. Как с трибуны говорю. Давайте-ка, дорогие мои, выпьем за победу скорую нашу, за Сталина, за возвращение отцов и детей наших…»

Да-а, как вспомнишь, подумаешь обо всем хорошенько: стыдно делается. Я со своим горем, что курица с яйцом, на весь мир кудахтаю, мол, слепой я, как мне жить-проживать бедному… А тут в застолье — послушал баб… сколько горя у каждой! Сколько горя по нашей земле ходит! Даже жутко стало. И чем люди живы?! Сами по горло в беде и горе, а всякому помочь рады, в добро, в справедливость верят. И это в такое-то страшное время. И откуда такая силища в них, в бабах? Вера светлая?!

После свадьбы зажили мы хорошо. Легко мне дышалось. Знаешь, так после дождя бывает: выйдешь в поле — не надышишься. И вокруг тебя праздник великий в природе, каждая птаха, былинка жизни радуются.

У Светланы в сентябре занятия начались в школе, Лика в первый класс пошла. Я тоже при своем деле: кому сапоги стачаю, кому валенки подошью, керосинку исправить — сделаю. Приноровился не только шилом и ножом работать, но и топор стал руку слушать: лучину нащепать, дров наколоть — плевое дело!.. Дом большой, старый. Завалинку опилками утрамбовал, печную трубу прочистил, даже шипку стекла в окно вставил… В общем забот — полон рот. Какой ни есть, а хозяин.

Зима эта была, лютой. Мороз на улице горло перехватывал, как спирт. По ночам бревна на все лады то поют, то играют, будто мой аккордеон. Я еле-еле дождался, когда капель с крыши затренькала, воробышки зачирикали… Весна сразу пришла. Тепла навалило… хоть лопатой греби! Такая веселая весенняя карусель закрутилась!

От такой благодати и мне посветлее стало.

Спасибо. Закурю. Так о чем я? Да-а, весна пришла… но, видимо, не каждому она природой дается, не у каждого душа расцветает…

Случилось это по весне сорок четвертого. На фронте Малиновский с Толбухиным к реке Прут вышли, к Государственной нашей границе. Понятно, что настроение было совсем весенним.

Сижу это я, значит, вот в такой хороший денечек на крылечке: Лику и Светлану дожидаюсь. Обед приготовил. Сам не скучаю: в руках глина.

Летом картошку пололи, с краю огорода мне в руки большой ком земли попал. Хотел выбросить, а он, как мячик, мягкий. Спрашиваю Светлану: что за чертовщина? Оказалось, яма рядом. Раньше там глину для печей брали. Понюхал комок — керосином пахнет.

На следующий день спустился в этот карьерчик, облазил все и — душа загорелась.

В детстве я рисовал немного и лепкой простой занимался. Жил у нас в деревне латыш-голыш, старый ссыльный, дед Арнольд. Жил бобылем, отдельным от колхоза хуторком. Со взрослыми знакомства не водил, а детей привечал охотно.

Соберемся у него во дворе, он игру затеет — кто громче всех свистнет. Кашей нас не корми — свистим до умопомрачения, кто в два, кто в три пальца. А то вынесет дед Арнольд холстину льняную и углем обыкновенным почнет нам свои фантазии показывать: и черт у него, и красавка озерная, и бык-человек… все, как всамделишное. Здорово рисовал!

У кого охотка была, тот и учился рисовать или на гончарном кругу гонять посуду простую: большие корчаги, малые махотки, высокие крынки, кубаны разные… Скудельник из меня не получился, а лепить кое-что мог.

Ага, сижу это я на крылечке, работаю тихонько, улыбаюсь: решил — сделаю-ка Лике нового глиняного Буратино. Мне — забота, рукам — ученье, ей — радость.

А в пол-уха слышу — кто-то улицей нашей идет. Торопится, быстро шагает, прямо по лужам и грязи. Шаг твердый, армейский. Это я сразу понял.

Остановился прохожий у нашей калитки, спрашивает: «Солнцевы здесь живут?» Голос хриплый, нервный, но сила в нем командирская чувствуется.

— Тут, — отвечаю. — Светлана… Светлана Петровна в школе… — Засуетился, слова спотыкаются, сердце в груди заухало.

— А ты кто будешь? — спросил, будто за горло взял.

— Я? Да Суханов я. Суханов Василий, солдат…

— Вижу, что не девка. Не слепой. Что ты здесь делаешь?

— Ква-ква, — заквакалось у меня в горле, — ква-квартирант я.

Он переспросил, и я почувствовал его облегченный вздох, как тихо про себя замурлыкал: «Ну-ну, посмотрим-поглядим, что за гусь в гнезде у лебедушки».

Я совсем растерялся, очки снял, на крыльцо опустился, и все-то мне стало безразлично: весна, этот незнакомец, мои вчерашние заботы, надежды. Все летело перекувырком, вверх тормашками, в бездну. Снова я увидел, как наяву, свое поле черным, глухим, поросшим чертополохом, крапивой. Поле надежд…