Жорж Сименон - Грязь на снегу

• Название: Грязь на снегу
• Автор: Жорж Сименон
• Жанр: Классический детектив

---

Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.

— Ты не хочешь больше со мной встречаться?

— С чего ты взяла?

— Ты уже третий день избегаешь меня.

— Никого я не избегаю. Просто был очень занят.

— Франк!

Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?

— Почему ты не доверяешь мне? — упрекает она.

— Я доверяю.

— А сам не рассказываешь, чем занят.

— Это не для женщин.

— Я боюсь. Франк.

— Чего?

— За тебя.

— Тебе-то что?

— А ты не понимаешь?

— Нет, понимаю.

Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.

— Пошли.

Они «прилипают» друг к другу — берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.

— Твой отец ничего не говорил?

— С какой стати?

— Он не догадывается?

— Это было бы ужасно!

— Так ли уж?

Скептицизм спутника возмущает ее.

— Франк!

— Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?

— Перестань!

— Мать у тебя умерла?

Мицци сконфуженно колеблется.

— Нет.

— Развелись?

— Она ушла из дому.

— С кем?

— С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.

Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.

Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.

— Дантист был красивый?

— Не помню. Я была совсем маленькая.

— Твой отец пробовал с ней видеться?

— Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.

— Почему?

— Потому.

— Чем он занимался раньше?

— Писал книги и статьи в журналах.

— О чем?

— Он был художественный критик.

— Ходил по музеям?

— Он видел все музеи мира.

— А ты?

— Кое-какие.

— В Париже?

— Да.

— В Риме?

— Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне…

— Останавливались в хороших гостиницах?

— Да. А почему тебя это интересует?

— Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?

— Где?

— Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.

— Он читает.

— А ты?

— Он читает вслух и объясняет мне.

— Что читает?

— Всякие книги. Часто стихи.

— И тебе интересно?

Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы — перчаток на ней нет — с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.

— Пошли! — решает он наконец.

— Куда ты меня ведешь?

— Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.

Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.

— Франк…

— Садись.

— Может, лучше пойдем в кино.

А, в темноту потянуло! Одна беда — ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ — тоже. Елозить рукой по подвязкам — тем более.

— Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?

Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему идет об ее отце.

— Нет. Почему он должен скучать?

— Не знаю. Вы были богаты?

— По-моему, да. У меня долго была гувернантка.

— А вагоновожатый прилично зарабатывает?

Она умоляюще нащупывает под столиком его руку.

— Франк!

— Тимо! — не обращая на нее внимания, подзывает Франк. — Иди сюда. Мы хотим чего-нибудь вкусного.

Сперва закуски. Потом отбивные с жареным картофелем.

А для начала бутылку венгерского — сам знаешь какого.

Он наклоняется к Мицци. Сейчас он опять заговорит об ее отце. Но тут звонит телефон. Тимо вытирает руки о белый передник и отвечает, поглядывая на Франка:

— Да-да… Я вам это устрою… Нет, не слишком дорого, но и не даром… Кто? Нет, сегодня я его не видел…

Кстати, здесь ваш друг Франк…

Он прикрывает трубку ладонью и обращается к Фридмайеру:

— Это Кромер. Будете говорить?

Франк встает, берет трубку.

— Ты?.. Удалось?.. Хорошо… Предам их тебе вечером…

Ты сейчас где? Дома?.. Одет?.. Один?.. Хорошо б, если бы ты живенько заглянул к нашему другу Тимо… Не могу входить в объяснения… Что?.. Да, примерно так… Нет, не сегодня… Ограничишься тем, что посмотришь… Издалека… Нет. Будешь идиотом — все накроется.

Он садится, и Мицци спрашивает:

— Кто это?

— Мой друг.

— Он придет?

— С чего ты взяла?

— Мне показалось, ты звал его сюда.

— Не сейчас. Вечером.

— Послушай, Франк…

— Что еще?

— Мне хочется уйти.

— Почему?

На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках — подавно.

— Я не хочу есть.

— Тем хуже.

Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.

— Что это за место?

— Кабак. Бар. Ночной ресторан. Словом, все, что хочешь. Рай земной. Мы у Тимо.

— Ты часто здесь бываешь?

— Каждый вечер.

Мицци силится приняться за мясо, но ей не хватает духу, она кладет вилку и вздыхает как от усталости:

— Я люблю тебя. Франк.

— Это что, катастрофа?

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты рассуждаешь об этом с трагическим видом, словно о какой-нибудь катастрофе.

Уставившись в пространство, она повторяет:

— Я тебя люблю.

И его подмывает брякнуть: «А я тебя нет».

Но ему уже не до этого. Входит Кромер в своем меховом пальто и с толстой сигарой, у него вид человека, который и здесь, и всюду — самый главный. Притворяясь, что не замечает Франка, он направляется к стойке и со вздохом облегчения взбирается на высокий табурет.

— Кто это? — спрашивает Мицци.

— Тебе-то что?

Почему-то она инстинктивно опасается Кромера. Тот смотрит на них, в особенности на нее, сквозь дым сигары, когда девушка склоняется над тарелкой, он пользуется случаем и подмигивает Франку.

Машинально, может быть, ради приличия, чтобы не встречаться взглядом с Кромером, она принимается за еду, причем так сосредоточенно, что не оставляет ничего, кроме костей. Сало — и то съедает. Вытирает тарелку хлебом.

— Сколько лет твоему отцу?

— Сорок пять. А что?

— Я дал бы ему все шестьдесят.

Франк догадывается, что на глазах у нее взбухают слезы, которые она старается удержать. Догадывается, что в ней вскипает гнев, борющийся с другим чувством, что ей хочется бросить спутника, гордо выпрямиться, уйти. Вот только найдет ли она выход?

Кромер в крайнем возбуждении бросает Франку все более красноречивые взгляды.

И тогда Франк утвердительно кивает.

Уговорились.

Тем хуже!

— Будут еще пирожные мокко.

— Я сыта.

— Тимо, два мокко.

Тем временем Хольст ведет трамвай, и большой фонарь — кажется, будто он укреплен у вагоновожатого на животе, — таранит темноту, заливая желтым светом снег, прорезанный двумя черными блестящими полосками рельсов. Жестянка стоит, наверно, рядом с рукояткой контроллера. Иногда Хольст откусывает и медленно разжевывает кусочек хлеба от прихваченного с собой ломтика, на ногах у него войлочные бахилы, подвязанные веревочками.

— Ешь.

— Ты уверена, что вправду меня любишь?

— Как ты смеешь сомневаться?

— А если я предложу тебе уехать со мной? Согласишься?

Она смотрит ему в глаза. Они в квартире Мицци, куда он проводил девушку. Она не сняла ни пальто, ни шляпку. Старикан у форточки наверняка навострил уши. Сейчас он явится, и времени у них в обрез.

— Ты хочешь уехать, Франк?

Он качает головой.

— А если я попрошу тебя со мной спать?

Он нарочно выбрал слово, которое обязательно ее резанет.

Она по-прежнему смотрит ему в лицо. Можно подумать, ей страстно хочется, чтобы он заглянул в самую глубь ее светлых глаз.

— Ты этого хочешь? — выдавливает она.

— Не сегодня.

— Скажи, когда захочешь.

— За что ты меня любишь?

— Не знаю.

Голос у нее неуверенный, взгляд становится чуточку уклончивым. Что она собиралась сказать? На языке у нее явно вертелось не то. франк хотел бы знать что, однако настаивать не решается. Он побаивается того, что может услышать. Возможно, он ошибается, но готов поклясться, хотя это глупо: у него нет никаких оснований думать так, — да, готов поклясться, что она чуть не выпалила: «За то, что ты несчастен».

Это не правда! Он не позволит ей, не позволит никому думать так! Но почему все-таки она прилипла к нему?

Сосед задвигался. За дверью слышно его дыхание. Он колеблется — постучать или нет. Наконец стучит.