Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год

• Название: Хроника одного полка. 1915 год
• Автор: Евгений Анташкевич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-227-05113-4

Сюжет романа разворачивается в 1915 году. Полковник Александр фон Адельберг тогда еще носит погоны капитана, штабс-капитан Штин – поручика, прапорщик Георгий Вяземский учится в кадетском корпусе, а его отец, Аркадий Иванович Вяземский, командует 22-м армейским драгунским полком. События невероятно увлекательного и исторически достоверного романа происходят не только на фронте, «в седле и окопах», но и в охваченной волной немецких погромов Москве, в тыловых Твери и Симбирске, в далеком таежном селе «на Байкал-море». Боевые эпизоды, судьбы отдельных солдат, офицеров, сестер милосердия и целых семей органично складываются в полномасштабную картину великой страны в один из самых драматичных периодов русской и мировой истории.

---

– Только не обожгитесь, батюшка, – тихо попросил Сашка.

– Спасибо тебе, голубчик, – глянув в глаза Сашке, сказал отец Илларион и стал дуть на горячий пунш. Губы у него тряслись.

– Ну что, господа, если обстановка нам ясна, приступим, прошу… – Розен широким жестом показал на стол. – А вас, Аркадий Иванович, прошу составить представления к наградам… пластунов прошу особо…

Полковник не успел договорить, раздались один за другим два взрыва, ближние к пологу офицеры вышли и вернулись смущённые.

– Что это? – спросил Розен.

– Две бомбы, – ротмистр Дрок замялся, – попали…

– Куда? – Все смотрели на него.

– В ригу…

Четвертаков и Жамин возвращались от палатки офицерского собрания. Они вошли в деревню и закрылись рукавами, дышать едким дымом было невозможно. Пятнадцать минут назад Жамин получил команду собрать из всех эскадронов людей и откопать братскую могилу. Сейчас и Жамин и Четвертаков боковым зрением видели, как по белому полю к чёрной сгоревшей деревне пешим порядком следует колонна драгун. Лопатами вахмистр ещё вчера разжился у селян, и сегодня драгуны несли их как карабины по команде «на плечо». Колонна уже подходила к дымящимся развалинам крайних построек, ветер понемногу разгонял дым и гарь, и стало видно длинную крышу риги, вдруг она вздрогнула, в эту же секунду вздрогнули воздух и земля, и крыша исчезла. Оттуда, где она стояла, вырвалось пламя и раздался оглушающий грохот. Четвертаков и Жамин остановились.

– О как! А кого же теперя хоронить? – через секунду спросил Четвертаков у Жамина.

Жамин постоял и мотнул головой. Четвертаков ждал, что тот скажет, и Жамин сказал:

– А всё же надо дойти глянуть, чего там, может, кого ещё и можно схоронить, один тама твой, – сказал он и, не глядя на обомлевшего Четвертакова, зашагал вперёд. Четвертаков его догнал:

– Какой мой, Сомов, што ли?

– Не, не Сомов, с ним всё понятно, а Ивов! Знаешь такого?

Четвертаков попытался забежать вперёд Жамина, но тот шёл быстро, проход по улице из-за жара от подворий справа и слева был узкий, и за Жаминым можно было только гнаться. Четвертаков дёрнул вахмистра за рукав, это было не положено, но Четвертаков знал, что бумага на него написана и что не завтра, так послезавтра он прыгнет через чин и тоже станет вахмистром. Жамин резко остановился, Четвертаков на него налетел, но Жамин не шелохнулся, только из себя выдавил:

– А не наскакивай, Четвертаков, не наскакивай, убил раба божьего Ивова, а теперь наскакиваешь, думаешь, ты тут один – герой?

Когда после обеда Сашка Клешня снова увязывал торока, к нему подошёл врач.

– Вас ведь зовут Александр, как вас по батюшке?

Сашка повернулся.

– Демьяныч, – ответил он.

– Александр Демьянович, у меня к вам есть предложение, поскольку вы, как и я, москвич и ваш скелет, как и мой, не предназначен для кавалерийского седла, если хотите, можете пересесть в мою двуколку, место найдётся.

– Премного благодарен, Алексей Гивиевич, ваше благородие!

– Можно без «благородиев».

– Как угодно, можно и без «благородиев», а вы в Москве откуда будете?

– Я с Малого Кисловского переулка, дом лесопромышленника Белкина, а вы?

– С Поварской.

– Ну вот и хорошо, значит, нас с вами разделяет только площадь Арбатской заставы. – Курашвили мял папиросу. – Можете ваш караван привязать к моей двуколке, это, кстати, и безопасно, на ней красные кресты нашиты, поэтому соусники и винный запас уважаемого Константина Фёдоровича будут в большей сохранности.

– Премного благодарен, Алексей… – Сашка чуть было не сказал «Гирьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «Кýра» и «Гиря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.

– Гирьевич, Ги́рьевич, знаю, так проще, не смущайтесь, Александр Демьяныч.

Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря – верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка – вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазниками-мешками грустные круглые глаза, как у лошади. Почему-то оба говорили в нос.

– Я только доложусь, чтобы меня не искали, – сказал Клешня и выжидательно застыл.

– Доложитесь, Александр Демьяныч, доложитесь, – глядя на Сашку, сказал Курашвили и подумал: «А вид имеет прямо как только что с паперти!»

Он осмотрелся и увидел, что на него движутся санитары и несут носилки. Курашвили шагнул в сторону, освобождая дорогу мимо себя, и всмотрелся: несли восемь носилок с деревенскими, у них был жуткий вид сильно обожжённых людей. Рядом с первыми носилками по снегу шёл ксёндз, он держал руки у груди, его лицо было черно от сажи, он сжимал молитвенник и смотрел на лежавшего на носилках.

«Вот чёрт, – подумал про него Курашвили, – дёрнуло тебя! Берёг скотину, а сколько людей погибло, да как страшно!» Как врач, Алексей Гивиевич больше всего боялся ожогов, потому что знал, что этим людям нечем помочь и они обречены на смерть, которую будет сопровождать невыносимая боль.

Когда первые носилки были в нескольких шагах, Курашвили спросил:

– Сколько всего?

Санитар ответил:

– Тут восемь и в поле ещё двадцать один…

– Думаете, довезём?

Санитар пожал плечами, ксёндз остановился и уставился на Курашвили. У него был такой вид, как будто он сейчас взмахнёт руками, станет кричать и бросится на первого перед собой, но ксёндз вместо этого положил молитвенник в карман чёрной сутаны, снял шапку, зачерпнул рукою снег и стал тереть лицо. Сажа на лице была жирная и от снега размазывалась, но с каждым разом её слой становился тоньше, постепенно кожа очищалась, и Курашвили увидел, что ксёндз бледный, как мёртвый.

– Куда вы, пан ксёндз, хотите, чтобы мы их отвезли? Может, в дивизионный лазарет? – Курашвили закурил.

– Дженку́йе! Рату́й бог пана офицэра! И́ле зостáнье жи́вых, ты́лье вьежчье до лазарета, мáртвых бе́нджемы гжéбачь по дро́дзэ, – ответил ксёндз, обтёрся рукавом и надел шапку. – То моя ви́на!

– То война, пан ксёндз!

Ксёндз и Курашвили поклонились друг другу, и Курашвили перевёл старшему санитару:

– Располагайте с нашими ранеными, и повезём в дивизионный лазарет, умерших надо будет как-то хоронить в дороге.

– Мартвых бенджемы застáвячь в мяст́эчках по дродзэ! – поправил Курашвили ксёндз. Курашвили кивнул и перевёл:

– Умерших будем оставлять в сёлах по дороге.

Пока Курашвили разговаривал с ксёндзом, вернулся Сашка. Он доложился полковому адъютанту, и тот только махнул рукой. Сашка встал рядом с врачом. Ему очень не хотелось смотреть на обожжённых польских крестьян, ему мерещилось, что среди них Варварушка. На его памяти сохранились московские пожары, запах горелого дерева вперемежку со штукатуркой и человеческого мяса. Он отвернулся и стал смотреть в поле, там в нескольких сотнях саженей на параллельной дороге выстраивались четвёртый, пятый и шестой эскадроны.

На очередных носилках, которые проносили мимо, зашевелилось тело в чёрных лохмотьях и повернуло в сторону Сашкиной заметной фигуры обгорелую, без волос, голову, и доктор Курашвили, мельком осматривавший пострадавших, заметил, что человек на носилках стал шевелить пальцами. По остаткам одежды и местами не обгоревшей белой коже врач понял, что на носилках лежит женщина. «Болевые конвульсии, – подумал Алексей Гивиевич. – Не жилец она».

В одиннадцать часов из дивизии прискакал нарочный с приказом выдвигаться в Груец.

Письма и документы

[1]

Здравствуйте дорогая моя матушка Елена Афанасьевна и уважаемый отчим Валерий Иванович!

Вам пишет Ваш сын Александр Демьянович Павлинов. Вы, моя матушка особо не переживайте, мы тут воюем понемножку, как на войне водится. Про Польшу говорят курица не птица, а Польша не заграница. Только поляки они ведь католики и к нашему брату православному относятся с большой оглядкой. Они нас христианами не считают совсем, вроде как язычники мы или еретики, хотя мы в одного Христа веруем. А ещё жидовинов тут много, они с поляками вперемежку живут, однако отличить их друг от дружки легко – евреи богатые, а те которые бедные, мы их и не видим вовсе, как они попрятались. А поляка отличить всегда можно, как хвастает, мол, храбрый больно, значит, поляк. Но мы с ими не говорим, нам некогда, мы при деле состоим, а вот наши офицеры, те с ними многими знались ищё до войны, когда здесь лагерем стояли. Это они так говорят. За мои геройства Вы, маменька, не беспокойтесь, не случиться мне геройствовать, потому что конник я оказался не очень и переведён в обозную команду, заведовать хозяйством командира полка. А недавно было дело, так вызывали добровольцев-охотников, но только у меня одного на погонах витой кант, а всех взяли, а меня нет, сказали, что я четвёртую лошадь испорчу. А дело было знатное, мне потом рассказал знакомец унтер Четвертаков, как они на германца пошли, когда он взялся по нам тяжелыми снарядами кидать и жечь всё кругом.