Иван Сытин - Жизни для книги

• Название: Жизни для книги
• Автор: Иван Сытин
• Издательство: Госполитиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

В книге содержатся воспоминания крупнейшего русского книгоиздателя и просветителя И. Д. Сытина, а также воспоминании современников о нем.

---

Уходя, я бросил еще раз взгляд на этот расписной терем Московской Руси и на этого костюмированного боярина, и мне захотелось смеяться…

Я вообразил себе этого боярина в мурмолке и в парчовом расписном полукафтане среди типографских станков и ротационных машин, где люди мелькают, как муравьи, где кипит дружная, нервная работа, — и мне опять захотелось смеяться…

Нет, это не вы, господа, сделаете Россию грамотной… Где уж, что уж!..

С. Ю. Витте

о делам и просто по знакомству мне приходилось не раз бывать у министра финансов С. Ю. Витте. Но одно свидание с ним особенно врезалось мне в память. Это было, когда Витте уже закончил свою головокружительную карьеру и, отойдя от дел, усердно приводил в порядок свои мемуары. Он жил на Каменноостровском, в своем столь известном в белом доме, где была когда-то подложена адская машина неопытной рукой черносотенных террористов.

Когда отставному министру доложили обо мне, он сам распахнул дверь своего большого кабинета:

— Прошу вас! Очень рад, что вы. наконец заехали ко мне. Как поживаете? Отчего перестали ко мне ходить, не нужен больше, а? А когда нужно было, так заходили…

— Я не смел беспокоить вас, Сергей Юльевич…

— Ну полноте! Я всегда рад, душевно рад вас видеть. Садитесь.

Витте любезно усадил меня, а сам по своему обыкновению стал взад и вперед ходить по комнате.

— Как изволите поживать, Сергей Юльевич?

— Да что ж… Не столько поживаю, сколько доживаю свой век. Спокойно, медленно, без бурь и волнений доживаю. А что у вас нового?

— А у меня все то же… Плохо мы движемся, Сергей Юльевич… Вот хотел с вами посоветоваться… Все кричат о школе, о народном образовании, а ни порядку, ни взаимности нигде нет, как нет и дружной, настоящей работы. Земство и синод на ножах в школьном деле… В своем роде тридцатилетняя война… А мы на эту войну смотрим, и чубы у нас трещат…

— Да, да… Наша школа — это всероссийская болячка… Я не говорю об учащихся, но наши учителя всех учебных заведений — и низших, и высших— понятия не имеют о государственной постановке преподавания!..

Витте любил поговорить и очень любил сильные, категорические выражения. Он точно топором рубил, расхаживая широкими шагами по кабинету и размахивая рукой.

— Простите, Сергей Юльевич, — обратился я к нему, продолжая разговор, — но мне очень бы хотелось услышать ваше мнение по одному вопросу, который меня безмерно интересует.

— Пожалуйста, Иван Дмитриевич.

— Вы, может быть, слышали, что мы хотим учредить общество «Школа и знание». Мы хотим создать широкую школьную сеть на всю Россию. Начальная, народная школа, и при каждой школе библиотека. Мы уже собрали для начала дела 10 миллионов рублей, а рассчитываем собрать колоссальные суммы. Наша задача широка, почти беспредельна: мы хотим ликвидировать безграмотность в России и сделать учебник и книгу всенародным достоянием. Но скажите, на что мы можем рассчитывать, как отнесется к нашей идее правительство? Можем ли мы рассчитывать на его содействие?

Витте остановил свой бег по кабинету и слушал с интересом.

— Вы хотите знать мое личное мнение? Хотите знать, как я думаю? Извольте, я скажу: правительственная власть может только терпеть, но никогда не будет сочувствовать вашему делу. Никогда!

— Значит, на содействие и помощь не следует рассчитывать?

— Не следует.

— И дело в широком масштабе повести будет трудно?

— Да, трудно.

Признаюсь, эти откровенные, прямые слова опального министра ударили меня точно обухом по голове. С такой прямотой их еще никогда передо мной не произносили.

Чего мы хотели, к чему шли?

Мы хотели дать неграмотному народу букварь в руки. Мы хотели, не обременяя правительство, на свои средства создать элементарную школу, работающую под надзором правительства. Но вот сановник, только что сошедший с государственного корабля, знающий свою среду, как самого себя, говорит нам:

«Терпеть вас еще могут, но сочувствовать. — никогда!»

Должно быть, Витте заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его слова, и перевел разговор на церковно-приходскую школу:

— Скажите, Иван Дмитриевич, как вы смотрите на церковно-приходские и земские школы?

— Да что ж, Сергей Юльевич, тут смотреть. У меня есть своя церковно-приходская школа и есть другая, земская. Преподавание, конечно, лучше в земской школе. Ей недостает только ремесленных классов, но это дело будущего, к этому мы идем и об этом мечтаем. Но в церковно-приходской синод сидит… Святейший, правительствующий…

— А мое мнение, что школы церковно приходские лучше земских. По крайней мере, для русского, православного населения: они сближают с церковью и с приходом и насаждают в народе дух евангелия. А нашему серому мужичку только того и надо: ему теплее в церковно-приходской школе, чем в земской. Вот если бы вы в вашу программу включили и церковно-приходскую школу, то разговор, может быть, был бы другой и правительство не отказало бы вам в своем сочувствии…

Я почти не слушал. О школах Витте говорил как дилетант, как барин, который что-то такое слышал о борьбе двух школ — синодской и земской, но едва ли когда-нибудь вникал в дело и серьезно думал о нем.

Но зато его предсказание о судьбе нашей заветной мечты — о «Школе и знании» — поразило меня безмерно своей прямотой и искренностью:

«Терпеть вас, может быть, и будут, но сочувствовать — никогда».

Как будто гвоздь забил он в мою голову этими словами.

Беседа с царем

ла ужасная, трижды проклятая мировая война. Убитые и раненые уже считались миллионами. Русские города переполнились лазаретами и калеками в военных шинелях. А из народа все вырывали работников и серыми безоружными толпами посылали на смерть и увечья. Без конца, без смысла, даже без надобности.

Опытному глазу уже в середине этой кровавой бессмыслицы было видно, что добром это не кончится, что в народе растет раздражение и что все государственные скрепы старой монархии расшатались и едва держатся.

А в Петербурге все было по-старому. Чиновники писали бумаги, депутаты говорили речи, министры интриговали и заискивали перед Распутиным. В деловом мире, как в темном океане, шныряли акулы большой воды, и новенькие миллионеры из спекулянтов и поставщиков сводили с ума дорогих кокоток и наводняли шикарные рестораны. Народная страда шла параллельно с оголтелыми кутежами, и, пока на фронте лилась кровь, в столице рекою лилось шампанское.

Это было невыносимое зрелище, и сам собой вставал вопрос: а что же там, во дворце, на самой вершине власти, — понимают ли там, что делается и куда, в какой омут, ведет это страну?

Этот вопрос очень занимал и меня. Тысячи слухов, тучи сплетен, миллионы анекдотов нависли над столицей, как туман, и не хотелось верить собственным ушам, и страшно, жутко было верить собственным глазам. Может ли это быть? Ведь если хоть на минуту поверить слухам и погрузиться в клоаку сплетен, то верхушка правящей власти в России может показаться просто пустым местом.

И мне вспоминались слова Достоевского о загробном мире:

«Может быть, никакого загробного мира и нет. Может быть, вместо мира стоит пустая, старая баня с паутиной по углам, а в паутине паук сидит…»

Было невыносимо слушать все, что говорилось, и хотелось видеть, своими глазами видеть и знать, какая же тайна заключена там, вверху, за пределами досягаемости. Все эти мысли создали в душе моей неотступное желание лично увидеть царя и лично говорить с ним.

Было ли это любопытство, желание разгадать загадку или неосознанный каприз старого человека, захотевшего перед смертью увидеть того, чья воля посылала на смерть миллионы русских людей?

Я и сам бы затруднился ответить на этот вопрос с полной точностью. Одно могу сказать: в душе моей не было ничего, кроме скорбного недоумения, и ни одна темная мысль «верноподданного хама» никогда не проникала в мою голову. Царь рисовался в моем воображении как простая ошибка истории, как жертва наследственной монархии.

Как бы то ни было, я предпринял некоторые шаги, чтобы получить аудиенцию. Министром внутренних дел был в то время ставленник Распутина Штюрмер, имя которого связывалось с недоброй памяти разрушителем Тверского земства[84].

Под стать министру был и его личный секретарь и правая рука — прославленный сыщик Манасевич-Мануйлов, писавший в «Новом времени» детективные статьи под псевдонимом «Маска».

На приеме у министра мне пришлось вести первый разговор именно с этим детективом.

— Могу ли я видеть г-на министра?

— Вам зачем?

— Хотел бы переговорить по делу.