Герман Вук - Внутри, вовне

• Название: Внутри, вовне
• Автор: Герман Вук
• Издательство: Феникс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00747-2

Имя Германа Вука достаточно хорошо известно как зарубежному, так и российскому читателю.

Книга «Внутри, вовне», написанная автором в 1985 году, впервые публикуется в России. Как и прежние произведения талантливого еврейского писателя, книга пронизана всепоглощающей любовью к человеку, Родине, духовным ценностям еврейского народа.

В каждой строке чувствуется тонкий психолог, наблюдательный и умудренный жизнью человек, мастерски владеющий словом.

Книга написана легким, сочным и вместе с тем увлекательным языком, захватывает читателя уже с первых страниц этого незаурядного произведения.

Нет сомнения, что выход романа на русском языке станет заметным событием в литературе и доставит огромное удовольствие всем, кто раскроет эту замечательную книгу.

---

Но готова ли она была открыть свои объятия и мне, мальчику из иешивы? Чтобы это узнать, я вошел во внушавшую благоговейный страх библиотеку, где вершителем моей судьбы должен был стать однорукий человек приятной наружности, с круглым лицом, сидевший в небольшом уютном кабинете за письменным столом, на котором лежала моя анкета. Я так никогда и не узнал, где и как он потерял руку: может быть, в рукопашном бою во время войны. Он сразу взял быка за рога.

— Я вижу, вы прочли много хороших книг, мистер Гудкинд.

— Гм, э-э-э, да.

У меня возникло подозрительное ощущение, что все это не к добру. Почему он прежде всего обратил внимание именно на этот вопрос в анкете?

— Аристотель, а? Платон. Фома Аквинский. Бэда Преподобный.

— Гм, да. Кое-что.

— Очень интересно. Что вы читали Платона? Что именно? «Государство»?

— Гм… нет.

— «Симпозий»? «Федон»?

— Мммм…

Попался! Собеседование не длилось еще и минуты, а я уже попал в капкан и извивался в предсмертных корчах. Чистосердечное признание — вот единственное спасение.

— Гм… Видите ли, у нас дома есть эта синенькая книжечка Платона — вы знаете? — вот ее я и прочел.

— А, понимаю! Чосер. Мильтон. Шекспир. Бомонт и Флетчер. Мольер. Ибсен. Чехов. Я вижу, мистер Гудкинд, вы интересуетесь и драматургией — не только философией?

Он вовсе не язвил, он улыбался самой дружеской улыбкой. Он просто спрашивал.

— Гм… Да. Я даже сам играл в самодеятельных спектаклях — в летнем лагере.

— Вот как? В каких же спектаклях?

Несколько обескураженный, я ответил правду, назвав первое заглавие, пришедшее мне в голову:

— «Джерри видит гориллу».

— «Джерри видит гориллу». Как интересно!

Он снова проглядел список, приведенный в моей анкете:

— Паскаль. Гоббс. Монтескье. Спиноза.

Он поднял голову, лицо его оживилось:

— Что вы думаете о Спинозе, мистер Гудкинд?

Сказать, сказать что-нибудь, все, что угодно, только бы увести разговор от этой темы! Я ответил:

— Я с ним не согласен.

— О! Вы с ним не согласны?

— Да. Определенно не согласен.

Однорукий человек кивнул и посмотрел на меня с явным уважением. Я подумал: «Неплохой удар вслепую — не согласиться со Спинозой!»

— С каким же аспектом философии Спинозы вы не согласны, мистер Гудкинд?

— Пожалуй, со всеми.

— С его этикой? С его теорией Бога? Не можете ли вы сказать более конкретно?

— Гм… видите ли, у нас дома есть синенькая книжечка Спинозы, я ее прочел, и я со всем не согласен.

Ладно, хватит подробностей: вам ясна ситуация. Он прошелся по всему моему проклятому списку, по всем авторам, один за другим, каждый раз выжимая из меня признание, что я читал этого автора в виде «синенькой книжечки». Я был сломлен, повергнут в прах. Я уже предвидел, как я проведу еще четыре года в иешиве.

— Виктор Гюго?

А! Вот она, соломинка, за которую может схватиться утопающий.

— Да.

— Тоже синенькая книжечка?

— Нет. «Отверженные».

Он широко открыл глаза:

— Мистер Гудкинд, вы прочли «Отверженных» целиком?

— Да.

— Ну, и что вы можете сказать об этой книге?

И тут я выпалил подлинную бар-мицвенную речь об «Отверженных». Я пересказал этот роман с самого начала: с эпизода с подсвечниками епископа — вплоть до смерти Жана Вальжана, все тысячу двести страниц; я кратко изложил сюжет, охарактеризовал главных героев и пространно объяснил, как Виктор Гюго трактует битву при Ватерлоо. Это было как последний, завершающий удар боксера, который уже был в нокдауне, но сумел рывком подняться на ноги. Однорукий человек с изумлением глядел на меня; когда я кончил и сидел, отдуваясь и покрываясь потом, он быстро сделал на моей анкете какие-то пометки.

— Мистер Гудкинд, — сказал он очень теплым тоном, — вы, как бы это сказать, вы удивительный человек, хотя, может быть, для университета вы еще слишком молоды. Желаю вам всего наилучшего.

Он подал мне свою единственную руку — левую. Я неловко ее пожал и вышел в полном отчаянии.

Поэтому я ничуть не удивился, когда, вскоре после этого, я получил из приемной комиссии Колумбийского университете продолговатый белый конверт и, вскрыв его дрожащими руками, увидел ужасную цифру, выведенную чернилами рядом со словом, напечатанным типографским шрифтом:

«КАТЕГОРИЯ — 4»

Категория 1 означала «принят»; категория 2 — «возможно, принят»; категория 3 — «едва ли может быть принят»; категория 4 — «рекомендуется обдумать другие возможности»; категории 5 и 6 означали полный провал. Итак, мне предстояло «обдумать другие возможности». «Может быть, — подумал я уныло, — может быть, «Зейде» был все-таки прав, и мне следует продолжить свое образование в Иешива-университете? Почему бы и нет? Поступление в нью-йоркский городской колледж, куда подал заявление кузен Гарольд, было бы признанием полной жизненной неудачи. Колумбийский университет меня отвергал, Манхэттен меня отвергал, девушки меня отвергали; но мой дед был моим верным поклонником. Так почему бы мне не остаться в столь знакомом идиш-англоязычном мире?

* * *

Месяца полтора спустя, когда я в один прекрасный день сидел в бейт-мидраше, штудируя со своим напарником последнюю страницу раздела «Как нога», меня вдруг позвали к телефону. Это была мама; голос у нее дрожал.

— Дэви, тебя приняли в Колумбийский университет!

Я стоял в канцелярии иешивы, облокотясь на стол секретарши. Только поэтому я не упал как подкошенный.

— Дэви, ты слышишь? Только что пришло письмо. Я не могла его не вскрыть. Тебя приняли! Приняли в Колумбийский университет!

Глотнув воздуха, я спросил:

— Мама, ты довольна?

— Довольна? Я горжусь, как просто не знаю кто. Я уже позвонила папе. Мы как-нибудь достанем деньги. О, Исроэлке! В Колумбийский университет!

Я уже не стал возвращаться в класс. Я вышел из иешивы. Как раз когда я выходил из дверей, туда входил Штейнбах, и он удивленно поглядел на меня. Я вышел на залитую солнцем улицу, на свежий воздух Америки, и прошел несколько кварталов до небольшого парка; там я сорвал с себя ермолку и, не помня себя от радости, растянулся на траве.

Что мне помогло? Может быть, речь про «Отверженных»? Или просто Господь внял молитвам юноши, который из месяца в месяц зубрил Талмуд, проводя ради этого по четыре часа в день в трамвае? Но не все ли равно? Я был студентом Колумбийского университета! Что бы мне ни помогло, это случилось! Я уже не был неудачником, я уже не был отвергнутым — не был отверженным, я уже не был учащимся иешивы. Никогда еще июньское солнце не светило мне так ярко и трава не пахла так сладко. Через некоторое время я снова надел ермолку и пошел обратно в иешиву; класс уже выглядел и звучал для меня как-то странно — для меня, студента Колумбийского университета. Что-то толкнуло меня подойти к Коцкер-Илую и ему первому сообщать свою новость.

— Твоег о деда это опечалит, — ответил он, — но — с’из нит гевен башерт (это не суждено).

Он подал мне свою мягкую руку, одарил меня своей незабываемой доброй улыбкой и постучал пальцем по своему открытому Талмуду:

— Но к этому ты еще вернешься.

Все знают, кем стал Джуда Ливис. Но где сейчас Коцкер-Илуй? Небось возглавляет какую-нибудь второразрядную иешиву в Иерусалиме, где все еще горит пламя веры.

Когда я сообщил «Зейде» про Колумбийский университет, он пожал плечами и заставил себя улыбнуться.

— С'из нит гевен башерт, — сказал он. — О, если бы ты мог подружиться с Коцкер-Илуем! Но я приехал слишком поздно.

Нет, «Зейде», нет, как раз вовремя.

* * *

— Мне хотелось бы, чтобы ты поехал и Манхэттен и поговорил с мистером Джоном Уортингтоном, — сказал мне папа, когда я, радостный, пришел домой. — Сегодня днем. Тебе уже назначено время приема.

— Для чего?

— Не важно. Поезжай.

Джон Уортингтон был первым в моей жизни христианином, с которым я говорил, что называется, как мужчина с мужчиной. Мне тогда только что стукнуло пятнадцать лет. Уолл-стритовский кабинет мистера Уортингтона казался мне декорацией из фильма, а сам он напоминал киноактера: дородный, в идеально сшитом костюме, чрезвычайно респектабельной наружности, он говорил на очень культурном, изысканном английском языке. Задав мне несколько суровых вопросов, он неожиданно рассмеялся.

— Вы напоминаете мне Илью, — сказал он. — Я уверен, что в Колумбийском университете вы будете делать успехи.

Меня удивило, что он назвал папу Ильей; вне семьи, для своих деловых знакомых он всегда был Алексом. Мистер Уортингтон протянул мне письмо, напечатанное на машинке:

— Ваш отец хотел, чтобы я вам это показал.