Альфред Жарри - Любовь преходящая. Любовь абсолютная

• Название: Любовь преходящая. Любовь абсолютная
• Автор: Альфред Жарри
• Издательство: Астрель: ACT
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-064471-1, 978-5-271-26441-2

Что такое любовь? Похоть, прихоть, игра, страсть, всеобъемлющая и неисповедимая?

Включенные в книгу произведения объединены не только схожим названием и — как читатель вправе предположить — общей темой. В них — по-разному, но с одинаковой неумолимостью — автор отказывается выбирать между явью и вымыслом, приличным и непристойным, поэтическим и вульгарным, реалии вожделения земного тесно сплетаются с символическим сюрреализмом любви божественной, с манящим и обманчивым светом той далекой звезды…

Сборник «Любовь преходящая» рассказывает, как юноша входит во взрослую жизнь, как он знакомится с любовью плотской, как ищет любви иной, как всякий раз любовное томление издевательски оборачивается фарсом.

В романе «Любовь абсолютная» герой, приговоренный к смертной казни за убийство (настоящее или мнимое?), ожидая экзекуции, вспоминает свое детство и видит себя маленьким бретонцем конца XX века и Христом согласно Евангелию; сыном плотника Иосифа и непорочной Девы, Мариам, и вместе с тем, отпрыском нотариуса г-на Жозеба и его похотливой супруги, совратительницы Варии…

Альфред Жарри (Jarry Alfred, 1873–1907) — признанный классик французской литературы, поэт, прозаик, драматург, к середине XX века ставший культовой фигурой литературного и театрального авангарда Европы, США и Латинской Америки. Автор скандально известного цикла о короле Убю, к которому возводят чуть ли не все театральные течения XX века — от дадаизма и сюрреализма до театра абсурда.

В сборник вошли такие произведения Альфреда Жарри, как «Любовь преходящая» и «Любовь абсолютная».

---

— Я — Бог, и на Кресте я не умираю.

Я — немощен к смерти и недостоин мирры.

Сумрачный Бог, к замене приговоренный на время, на тайный срок, от детства до тридцати трех лет.

О сроке том ничего не известно, быть может, лишь потому, что ДРУГОЙ не пожелал — иль не смог — жить в это время.

Наверное, он воплотился, как призрак крадет скороспелое тело: лишь два пространственных контура, два временных предела, достаточно плотны для чувств.

Он не прожил со всей полнотой до тридцати в ту эпоху, зато его современники годы свои отжили, но вне временных катаклизмов.

Марии Матери Божьей на двадцать лет меньше у подножия Креста, чем Марии Матери Человечьего Сына, приспевшего к предсказанной дате.

Это дева придумала для него cripagne[120].

Я — Бог; и у меня не было детства.

Новый Адам, взрослым рожденный, я явился на свет двенадцати лет, и изничтожусь — так, чтобы не умереть в тридцать — завтра! и каждое утро являет миллионы подобных мне преходящих богов, как тысячи алтарей, мириады месс и миллиарды просфор освященных.

Я не вселяюсь — как не вселяются и они — окончательно в чьи-то тела и души. Мы исчезаем, вознесенные или подавленные, из этой юдоли, населяемой эпизодически. Есть некая вероятность того, что исчезание наше чаще всего совпадает с причастием тех, кто нас приютил, возобновив Страсть Христову.

Итак, мы, похоже, чаще всего населяем людей, заброшенных в смертном грехе, дабы в них пребывать долгосрочно, — а, может, хоть это менее вероятно, — верующих и воцерковленных: пребывание наше было бы слишком кратким для периода с двенадцати до тридцати. Но относительны годы, и живем мы во времени сжатом безмерно, и достаточно нам мгновения, дабы прожить в них всю нашу жизнь. Вне всякого — или почти — сомнения, а для меня и с уверенностью вожделенной, хоть и пугающей, мы населяем преступников закоренелых и СМЕРТНИКОВ, чтобы исчезнуть в момент их причастия непреложного за решеткой.

Мы толкаем их сами на преступление, дабы исполнить свой долг, сводящийся лишь к тому, чтобы потребности угодить и кичливость выказать тем, что не евнухи мы, отнюдь.

Слабоумный ребенок или бессмертная душа почившего в бозе — что может считаться более славным потомством?

При ином состоянии общества и законах иных мы могли бы…

В данном же случае мы совершенно не можем предвидеть средства свои к существованию, имея в виду завершение существования, цель осуществления, а конечной целью Сына всегда была Страсть.

Человек, одержимый нами, знает все по наитию и самодержавно всесилен.

То есть, обладает всей волей другого, даже если бы тот, другой, бесчувственным был.

Одержимость Духом Святым и одержимость дьяволом заведомо симметричны.

Женщины, возлюбившие нас, возобновляют настоящий Шабаш.

Демоны из Лудена[121] — нам сводные братья.

Дабы власть наша была абсолютна (а она таковой и является), порою случается так, — причем, без каких-либо антиномий, — что пользуемся мы Всевышнего покровительством, то есть выверяем, как по магниту в форме креста, по потокам магнитным восток-запад, правильный курс, исходя из времени Синтеза мирового.

Мы живем за счет катаклизмов…

Пред тем, как, подобно белой звезде, займется заря и даст мне знак раствориться мучительно иль без страданий, — мне самому и звездочке белой моей, — что есть конкретное пресуществление кончины моей на моем языке, послушайте и объявите всем народам…

А лучше, в ожидании признаний более разимых, остановитесь, присядьте, за конторкой клерка устройтесь и запишите!

Вот Апокалипсис черни вульгарной.

История одного опарыша, лишь одного из сих.

III О, сон, мартышка смерти[122]

Сыновье свидетельство девственности материнской.

«36 драматических ситуаций». СИТУАЦИЯ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ[123].

Фуганком своим Иосиф стружки плодит, подобные рожкам.

— Баю-бай, — произносит чей-то голос очень тихо.

И все, что говорится, Иосиф не слышит, ибо слышать сие ему не дано.

— Баю-бай, дитя.

Спит не Ребенок, а Мириам.

И от яслей или брачного ложа, так высоко или так низко — но Иосиф не слышит — раздается прекрасный голос в ответ на зов маленькой Мириам, которая шепчет:

— Владыка…

С очень долгими интервалами меж слогов каждого слова, — интуитивное ощущение разговора с Вечностью, невосприимчивость длительности, или время, необходимое для того, чтобы их вознести из колодца мертвых.

— Прикажете, если угодно, руку согнуть? Я на руку легла, и она затекла.

— Мать, почему ты взываешь ко мне с таким беспредельным почтением? Этой ночью ты явила меня на свет. Я — твой малый ребенок, хотя и сотворенный Богом. Женщина! Бог единый есть в трех ипостасях, я — Бог единый в трех ипостасях, за мной восемьсот секстиллионов веков и все то, что случилось за это время, ибо мною все это сотворено, и вечность уже была при мне, когда я отмерил первый век! Я — Сын, я — твой сын, я — Дух, я — навеки твой муж, твой муж и твой сын, о пречистая Иокаста[124]!

А еще я — юный супруг в постели возлюбленной; и узнал, что ты девственна, о, моя мать, моя дорогая супруга, и посему начинаю верить в то, что я — Бог.

Ты слышишь меня, заснувшая Мириам?

— Если прикажете слышать, услышу, Владыка.

— Мама, ты мне объясни…

— Вы говорите со мной, как будто младенец мой новорожденный никнет к живой. Когда я живая, я плохо слышу. Я — ваша мать, Владыка, а также супруга плотника.

— А теперь?

— О! Теперь… вы должно быть действительно Бог, чтобы принять улыбки моей сияние… теперь Я воистину ДЕВА.

Усыпите меня еще глубже… Теперь я… я — то, что вам будет угодно. Не спрашивайте, вы ведь прекрасно знаете, что скажу я все, что вы пожелаете. Я — вам слуга, я…

— Что, Женщина?

— Я — ВОЛЯ БОЖЬЯ[125].

Молчание сказочным золотом наполняет любые сети.

Мириам спит безмятежно.

Маленький Йешуа-бен-Иосиф лежит обнаженный, тихо и неподвижно.

В движениях, криках, пеленках нет никакого смысла или лишь смысл, который им придается, поскольку все будет осмыслено позже, когда вырастет он.

Он — Кумир.

Волхвы объявили свои подношения:

Золото, Царь.

Ладан, Бог.

Мирра, смерть.

Мирра у ног Мириам охладилась.

От ее сна удаляются колокольчиков звон на шеях верблюжьих и кровосос, пролетающий над песком, что словно войлоком кутает их копыта, и колыханье верблюжьих шей.

Фуганок Иосифа, надвигаясь, щитком отметает щепки, подобные рожкам.

Когда волхвы удалились в сторону гор, Дитя-Бог снова заговорил:

— Ты спишь?

— Да, — шепчет очень далекий голос.

— Тебе хорошо?

— Да.

— Тебе хорошо!

— Да! Да!

Улыбки.

— Когда я была живая, я задыхалась в песочной могиле. А теперь мне хорошо. Нет! Я снова живу! Грудь моя… Прикажите мне быстро заснуть, быстрее и глубже…

Я живу, я умираю!

Эмманюэль!

Саван наволочки на глазах.

— Ка… та… лепсия, — произносит она.

Волхвы так далеки, что между нами и временем их — девятнадцать веков.

— Да, засни же ты, наконец!

* * *

— Я сплю. Она спит.

Она мертва.

Вам не следует ей доверять.

Да и вообще, здесь ее больше нет.

Она — грязная женщина… та, живая.

Та, что способна сзади пырнуть ножом.

— Ты любишь меня?

— Я не вольна.

Я — ваша воля.

— Она меня любит?

— Да. Беззаветно.

Ай! прикажите мне вытащить руку!

— А Иосиф?

— Если хотите, я убью его, только скажите.

Можете даже не говорить.

Легкий отблеск вашей воли на крохотной пуговке крохотного мандарина, что у вас в голове.

— Получится нехорошо. Я не очень верю. Значит, она не любит его, Иосифа?

— Она его презирает, ведь он очень старый.

Но они все-таки кое-чем занимаются, хотя он и очень старый.

Пусть этим занимаются с ней, ей все равно, какой он: красив или уродлив.

Он не знал меня никогда, меня.

Он знал лишь ту, другую.

С ним она не такая, как с тобой.

Смехотворность старца куда непристойней.

Вчера она сказала тебе, что он с ней больше не спит. Они только что занимались любовью на кухне.

Он в нее очень влюблен.

А она его не любит.

Значит, она его обманывает.

Ты — ее первый любовник, после шести десятка других.

— Для нее. А для тебя?

— Я? Меня никто не познал.

Даже она.

Я помню ее, и я для нее невидим.

— Та, другая, почему она целовала в губы старого таможенника?