Вера Бриттен - Заветы юности.Фрагмент книги

• Название: Заветы юности.Фрагмент книги
• Автор: Вера Бриттен
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014

Документальную книгу англичанки Веры Бриттен (1893–1970) «Заветы юности», фрагменты из которой в переводе Антона Ильинского печатает «ИЛ», Борис Дубин, автор вступления, называет «одной из самых знаменитых книг о Первой мировой войне», к тому же написанную не о фронте, а о тыле. И далее: «Перед читателем — один из лучших, на мой взгляд, портретов английского характера, уникальный и при этом совершенно конкретный портрет юной англичанки».

---

Чем усерднее я его преследовала в надежде узнать интересующие меня подробности, тем решительнее он избегал встреч. Позже, после Дня перемирия[3], я и вовсе потеряла его из виду.

До того, как он, перед самым окончанием войны, отправился на фронт, 11-й батальон «Шервудских лесников» оставил деморализованных австрийцев на милость ликующим итальянцам и вернулся во Францию, где последние из оставшихся в живых офицеры роты Эдварда погибли во время заключительного большого наступления. Так что теперь я уже никогда не узнаю, действительно ли во время той контратаки на плато мой брат проявил настоящий героизм.

5

Но, даже узнай я всю правду, это не имело бы большого значения в тот период, — по мере того как внезапно наступившее молчание после нашей четырехлетней переписки постепенно доводило до моего потрясенного ума тот факт, что Эдварда больше нет, я чувствовала, что не способна воспринимать какую-либо новую информацию или оценивать ее значимость.

Наша окончательная разлука была до того невероятной, что сама жизнь потеряла реальность. Я никогда не думала, что смогу жить без этого дружеского плеча, к которому привыкла с самого детства, без этих идеальных отношений, в которых не было ни ревности, ни тревог — лишь глубочайшее доверие, привязанность и взаимопонимание. Тем не менее я оказалась в мире, лишенном этого постоянного утешения, полная жизни против своей воли. Да, я продолжала жить и даже смогла разобрать его вещи, когда их вернули из Италии, и нашла среди них сборник «Муза на фронте» с вложенным в него моим стихотворением. Посланный мной, он дошел до адресата уже после боя, Эдвард так и не открыл его и ничего не прочитал. Именно тогда я окончательно поняла, что он умер, даже не узнав о моей попытке показать, как сильно я его люблю и восхищаюсь им.

Так начался период моего затворничества, унылого, глубокого и долгого. Я перестала следить за тем, что происходит на войне. Не имея больше надежды, а потому и страха, я не открывала «Таймс», даже чтобы прочитать списки погибших, и неделями оставалась в неведении, что немцы уже начали двигаться по дороге между Амьеном и Сен-Кантеном, но не в том направлении, в котором они грохотали сапогами в марте, а в обратном.

Тот июль запомнился мне жарким и засушливым. Над высохшей корнуэльской почвой, под палящим солнцем молочно-голубые колокольчики висели в безветренном воздухе, не шелохнувшись. Сидя чуть ниже двух полей, засеянных овсом и частично маком, на скалистом берегу Западного Пентайра и наблюдая за скользящими по морской глади замаскированными судами, казавшимися нереальными кораблями из сновидений, я чувствовала: мысли причиняют такую боль, что надо гнать их от себя, надо продолжать мой безумный роман о войне во Франции. Но сюжет становился таким мрачным, а персонажи и место действия настолько узнаваемыми, что отец Роланда, которому я показала рукопись, как только ее закончила, посоветовал ее не печатать, иначе мне не избежать судебных разбирательств. На самом деле, мне это не грозило — ни один издатель не горел желанием брать такой сырой образец полухудожественной прозы, — но я последовала его совету и убрала рукопись подальше в шкаф, где она и лежит до сих пор.

Однако в один из совершенно не запомнившихся мне дней тех пустых недель небольшой томик моих военных стихотворений «Стихи Добровольческого медицинского подразделения» был незаметно выпущен в этот безразличный мир. Мать Роланда содействовала его публикации и написала краткое вступление, но мои стихи, естественно, ничуть не всколыхнули и без того богатые воды современной военной литературы. Лишь в разделе «Краткие обозрения» литературного приложения к «Таймс», сегодня известного посвященным как «общая могила», появилась крошечная, но на удивление благосклонная рецензия, и я до сих пор изредка переписываюсь с фермером-овцеводом из Квинсленда, который волей случая наткнулся на мою книгу, когда был в Англии в составе Австралийских экспедиционных войск, и по какой-то неведомой причине нашел для себя отраду в моих бесхитростных строчках.

К середине сентября, после того как мы наняли трудолюбивую горничную Бесси, у меня вроде как и не осталось причин сидеть дома. Я больше не чувствовала особого интереса к воинской службе, но смерть Эдварда сделала невозможным мое возвращение в Оксфорд, да и армия стала уже привычкой, переломить которую могло лишь окончание войны. Хотя турки тысячами сдавались в плен Эдмунду Алленби[4] в Палестине, а британцы успешно вели наступление между Аррасом и Альбером, отбрасывая немцев с рубежей, удерживаемых ими еще с 1914 года, до меня все еще не доходило, что происходит нечто необычное, и даже падение Болгарии в конце сентября, казалось, не имело особого значения.

Итак, в третий раз я как сомнамбула отправилась в Девоншир-Хаус на беседу с леди Оливер. Я надеялась, что служба за границей поможет мне вернуть жизненные силы и ясность мысли, как это уже случалось дважды, но обнаружила, что заграничная служба для меня закрыта. Как мне сказали, теперь существовало «правило» (один Бог знает, чья светлая голова его придумала), что служащие Добровольческого медицинского подразделения, в одностороннем порядке расторгнувшие свои контракты, неважно по какой причине, не могли быть отправлены за границу, пока не прослужат определенный срок в госпиталях на родине, — обычное требование для тех, кто до этого вообще не служил.

Так выяснилось, что я не могу поехать ни в одно из мест, где мой немалый опыт по обработке ран в боевых условиях хоть кому-то пригодится, хотя каждый месяц довольно много «зеленых» добровольцев отправлялись за границу, а знания о первой медицинской помощи приобретались ими за счет и без того загруженных работой сестер и самих раненых. Вместо этого Красный Крест пошел на другую крайность: они отправили меня в крупную гражданскую больницу, где было несколько отделений для военных. В этой книге она будет называться больницей Сент-Джуд.

7

Мой хирургический опыт вполне можно было использовать в Девонширском госпитале в Бакстоне. Там он оказался бы полезен, и, может быть, хоть кто-то, наконец, узнал бы, что этот опыт у меня есть. В Сент-Джуд не было ничего отрадного, я не встретила никого, кто хотел бы помочь раненым терпеть и бороться. «Оставь надежду всяк сюда входящий» — вполне могло быть написано на ее мрачных дверях. Я и по сей день не могу без содрогания проходить мимо этого неприветливого викторианского здания из коричневого кирпича, отделанного серым камнем.

Некоторых из нас, меня в том числе, поселили недалеко от больницы, в большом особняке при церкви, где мы заняли комнаты для слуг. Маленькие каморки, по крайней мере, давали возможность уединиться, но кто-то опять, как в Денмарк-Хилл, посчитал, что одной душевой с ограниченным запасом горячей воды в темном подвале хватит на всех, хотя мы весь день имели дело с инфекционными заболеваниями и перевязкой гнойных ран.

Никто из нас не стал бы возражать против комнатушек для слуг и даже против нашего жалкого подобия ванной, если бы весь остальной особняк был занят. Жилье в военном Лондоне, как мы все теперь знаем, ценилось дорого, и найти его было нелегко, но мы не могли отделаться от чувства, что недостаточно хороши для того, чтобы спать в пустых спальнях, или не настолько важны, чтобы, замерзнув и устав, мыться в неиспользуемых ванных комнатах на верхних этажах огромного дома, а это, конечно, отнюдь не порождало тот радостный, жизнеутверждающий дух, благодаря которому молоденькая девушка может полюбить свою работу.

Время от времени, когда наш хозяин-священнослужитель был в резиденции, нескольким медсестрам поступало приглашение — по сути, приказ — выпить кофе с ним и его супругой. Однажды в воскресенье вечером удостоилась приглашения и я — у меня в тот день не было дежурства и я уже собиралась поехать в Кенсингтон. И хотя я знала, что со стороны священника это был просто жест доброй воли по отношению к служащим Министерства обороны, занимавшим ряд каморок в его особняке, это проявление великодушного деспотизма наполнило меня необычайной яростью.

Я с негодованием подумала, что на этой стадии войны не собираюсь предаваться благочестивым рассуждениям о моем долге перед Богом, Королем или Государством. Эта ненасытная троица уже отняла у меня самое дорогое, и, если эти потери продлятся, жалкие остатки моих писательских способностей, которые я когда-то усиленно пестовала, исчезнут без следа, как исчезли люди, которых я любила. Стать роботом — было на тот момент моим единственным спасением: работать чисто механически и даже не притворяться, что мною движут какие-то идеалы. Мысли были слишком опасны. Если я начну размышлять о том, почему погибли мои друзья и почему я работаю, могут случиться ужасные вещи. Без дисциплины, веры и мужества на волю могут вырваться разочарование, обида и гнев. Я даже могу убить старшую сестру или напасть на высокопоставленного священнослужителя. В общем, мне казалось, что быть роботом безопаснее, так что я даже чересчур почтительно отклонила предложение на чашку кофе и скрылась в Кенсингтоне.