Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

• Название: 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
• Автор: Инго Шульце
• Издательство: Издательство имени Н. И. Новикова
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-87991-035-0

Автор приехал в Петербург из Германии в 1993 году, основал газету "Привет, Петербург!" и, увлекшись русской жизнью тех насыщенных встрясками лет, стал писать эту книгу. Она вышла на немецком языке в 1995 году, была отмечена несколькими литературными премиями и вызвала большой интерес в разных странах. В ней — "нормальная" жизнь: новостройки, бедлам, нравы, не всегда понятный для европейца быт, сердечность и радушие. Остро увидено, сердечно и интересно написано. На русском — впервые, это девятый язык, на котором книга издана. Затевая всевозможные игры на 33-х повествовательных площадках своей книги, Инго Шульце пускается в свободное плавание импровизации, ловко комбинируя вымысел и детали нашей до боли знакомой жизни, мифы сознания, литературные цитаты, не таясь имитирует, а иногда умышленно фальсифицирует русскую литературу от Пушкина до Андрея Белого и от Хармса до В. Сорокина, рискуя навлечь на себя гнев и раздражение зашоренного читателя и приглашая к игре узнавания и соразмышления читателя открытого и веселого.

---

Единственным утешением Антонины Антоновны была русская литература. После чтения она всякий раз напоминала дочерям, какая роскошь иметь двухкомнатную квартиру с ванной и горячей водой, холодильник, телевизор и телефон, да к тому же в Петербурге. Как быстро мы забыли, часто повторяла она, что широкие массы в России прежде никогда не жили так хорошо, как все мы теперь. А другим итогом ее чтения была одна идея, которая хоть и сулила конец ее нужды, но заставляла Антонину Антоновну плакать. А поскольку другого выхода она не видела, то плакала чуть не каждый день, но ни разу не обмолвилась о своем жутком намерении.

Когда в конце месяца голод гнал девочек в столовую, где они могли досыта наесться супа и хлеба, рабочие не спускали глаз с дочек Антонины Антоновны. Но девочки хоть и были милы и выказывали признаки ранней зрелости, все же не обладали живостью ума и быстрой реакцией своего отца. Они унаследовали скорее скромность матери, которая не видела в себе самой никаких достоинств, обнаруживая их в то же время в каждом встречном. Поэтому-то девочки и не догадывались, что их ждет.

Незадолго до пятнадцатилетия Веры — она была старшей — Антонина Антоновна вовсе уж не могла справиться со слезами и решила поговорить с Валентином об известном деле уже в новом году.

Жизнь четырех женщин становилась все невыносимее, как ни старалась Антонина Антоновна жить экономно. Они не то чтобы голодали, но хлеба, картофеля, творога, маргарина, варенья, чая и лишь иногда яблока или помидора было даже для нее недостаточно. На обувь, одежду и сладкое ничего не оставалось, не говоря уж о других вещах. Вера носила с Антониной Антоновной одни сапоги и одно пальто, Аннушка носила вещи Веры, а Тамара — вещи Аннушки и Веры. Но что делать, если ноги Веры еще росли? Даже дешевые зимние сапоги стоили больше месячной зарплаты. Сколько Антонина Антоновна ни смотрела на своих дочерей, ничего другого относительно их будущего, чем… — она не могла надумать и начинала опять плакать, а девочки плакали вместе с нею. Они хоть и не отличались сообразительностью, все же понимали, что материнские слезы льются из-за них.

Все чаще теперь, закончив работу, Антонина Антоновна сидела в вахтерской клетушке Валентина и не могла наслушаться, когда он рассказывал о своих друзьях и партнерах, а также о гостиницах. После Нового года можно было бы все рассказать Вере, и наступающий год мог бы стать для всей семьи просто счастливым.

Но затем произошло нечто неожиданное, о чем никто, а не то что Антонина Антоновна, даже и мечтать не смел. Это было пятого декабря вечером около восьми, когда она пришла в столовую и, к своему удивлению, обнаружила там тех же людей, с которыми она уже виделась утром, получая зарплату. Пьяные они, что ли? Они кричали друг на друга, тут же обнимались и снова стучали кулаками по столу.

Поскольку Антонина Антоновна никогда не вступала в разговор, если в помещении собиралось больше трех человек, она ничего не спросила, а стояла и ждала у стойки, за стулом дерущей глотку Домбровской. Та сидела, вытянув вперед руки и поворачивая их то вверх, то вниз ладонями. А что можно возразить против повышения зарплаты на три тысячи рублей, спрашивала себя Антонина Антоновна.

Но когда она услыхала, что Домбровская рассчитывает на прибавку в шесть, а Валентин — в десять тысяч рублей, чтобы покрыть инфляцию, когда она увидела, какое отчаяние охватило сослуживцев, которые, кроме зарплаты, получали еще и пенсию, не имели семьи и вообще были лучше устроены в жизни, чем она, когда она все это увидела, услышала и поняла, ее охватил такой ужас! что она потеряла сознание.

«Come on, old girl, come on!» — слов этих Антонина Антоновна не поняла, да и лицо было ей незнакомо. Узнала она лишь голоса своих сослуживцев.

Когда директор уселся у стойки рядом с незнакомцем, сердце Антонины Антоновны сжалось, и она жалобно заскулила. Такая нищета, подумала она, пусть посмотрит, пусть увидит!.. Вдруг кто-то поднял ее с пола, она взлетела, как однажды на руках у отца. Вокруг стало тихо. Разинув рот, все смотрели на нее с восторгом в глазах. Незнакомец унес ее прочь. «На руках у американца!» — услышала она шепот директора.

Сидя в машине рядом с водителем, Антонина Антоновна боялась, что каждую минуту может что-нибудь случиться, и втягивала голову в плечи. Машина была, как минимум, вдвое просторнее, чем «волга». Ее делом было, однако, стучать пальцем по стеклу, указывая направление — налево, направо, потом прямо, а не то бы она и вовсе закрыла глаза. Время от времени он бросал на нее взгляды. Они без слов понимали друг друга и не врезались ни в дерево, ни в автобус. Жаль только, что, когда они приехали на Юго-Запад, было уже так поздно.

С каким ласковым лицом нагнулся американец над кушеткой, служившей постелью трем девочкам. Они лежали рядом под одеялом, склонив головки друг к другу, как на старинных фресках. Когда Антонина Антоновна взглянула на девочек словно бы чужими глазами, она не смогла не вспомнить о своем намерении и, отвернувшись, всхлипнула.

Не спрашивая разрешения, американец взял с полки трех матрешек, единственные игрушки девочек, и наполнил их чем-то хорошим из кармана.

«It’s all over now», — сказал он, погладил Антонину Антоновну по щеке и ушел.

Наутро девочки удивились, что их любимая мамочка уже дома и готовит им завтрак. Но как засветились их глаза, когда они открыли матрешек. Антонина Антоновна сразу побежала обменять одну из многих купюр. Но как она ни старалась запихнуть рубли в кошелек — их было просто слишком много. Антонина Антоновна дрожала от страха, такое могло случиться только во сне.

Она прямиком направилась в контору узнать адрес великодушного американца. Секретарша встретила Антонину Антоновну радушно и тотчас отвела ее в большую приемную. А там вместо старого директора сидел американец, единственный, которого она знала. Он двинулся ей навстречу и заключил ее в долгие объятия. Поскольку все называли его Нико, Антонина Антоновна тоже назвала его Нико, упала перед ним на колени, целовала ему руки и снова пригласила в свою скромную квартирку.

Тем же вечером он явился. Тут уж веселью конца-края не было. Вера ему так понравилась, что тотчас же было решено через два года сыграть свадьбу. Так оно и случилось. Нико и Вера жили душа в душу. А в квартире рядом в достатке и довольстве жили сестры и Антонина Антоновна. Когда Вера умерла, Нико взял себе в жены ее красивую сестричку Аннушку, а когда и Аннушка умерла, Нико взял себе в жены еще более красивую Тамару. Антонина Антоновна каждый раз на свадьбе проливала слезы. Сколько она прожила в таком счастье, я не могу сказать. Потому что тут история ее теряется во мраке неизвестности.

НАД КОРОБКАМИ ЖЕЛТЫХ,[3] красных, бело-голубых домов, над колоннами голубых, коричнево-красных дворцов, рококо и барокко, возделися темные стены громадного храма, заостренного золотым своим куполом, колоннадой.

«Какая вершина культуры!» — крикнул Вениамин фотографам, журналистам и оператору, которые спешили за ним, и, подбросив свои маленькие ноги, легко перескочил через заградительную решетку перед ступенями собора. Музыканты духового оркестра, как раз в этот момент лихо грянувшие «Oh, When the Saints Go Marching in», отняли инструменты от губ, опустили тромбон, тубу и трубу и огорченно смотрели то на Вениамина и его свиту, то на открытый возле ног футляр для скрипки.

«На обратном пути, друзья, на обратном пути!» — успокоил их Вениамин и стал подниматься по неимоверной величины блокам, представляющим собой лестницу, каждая ступень которой была в три раза выше обычной. Только у самого портала он поискал глазами фотографа, журналистов и оператора — они поспешали за ним, но по маршруту, предписанному посетителям. Хотя они были моложе его, он мог в любой момент от них отделаться. Не только потому, что он лучше здесь ориентировался, но и потому, что был терпеливее. Но если он в конце концов ничего не придумает, тогда ему уже ничто не поможет, тогда вся поездка пойдет псу под хвост, и газеты даже не заметят юбилея его выдворения из страны. О прошлом, об истории помнила все равно только блондинка из АР, которая тогда поместила его фото на первых полосах — Вениамин с поднятыми вверх руками: одна сжата в кулак, пальцы другой показывают латинское V.

Как только музыканты снова начали «Oh, When the Saints…», на улице за ограждением дама в огромной меховой шапке поскользнулась на льду, засеменила ногами и уже не смогла выправиться, сдержать свое тело. Так, с плотно прижатыми к туловищу руками она и удалилась, словно марионетка. Музыка опять прервалась.

«Где маятник?» — спросил он раздраженно. Они начали съемку, когда он покупал билет, а затем ему надо было пройти вдоль указателей со словом «музей». В темноте он напрасно искал глазами кого-нибудь из смотрителей.

«Убрали маятник, — сокрушался Вениамин, — разобрали маятник, Земля больше не вращается».