Константин Симонов - Дни и ночи

• Название: Дни и ночи
• Автор: Константин Симонов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Кого?

- Вот разрешите представить...

Конюков полез в карман гимнастерки и вытащил оттуда пачку документов. Сабуров на секунду зажег фонарик. Это были документы сержанта Панасюка, не вернувшегося из разведки еще прошлой ночью. В батальоне его уже считали убитым. Очевидно, раненный прошлой ночью, он день перележал где-то между развалинами и в темноте пытался добраться к своим.

- Где же вы его нашли? Ближе к немцам или ближе к нам?

- Разрешите доложить. Аккурат посередине. Он, видно полз, бедный, а не сдержался, стал голос подавать.

- Где он?

- Мертвый он. Когда подползли, он еще живой был, раненый, стонал во весь голос. Я ему говорю: "Ты молчи, а то на твой голос стрелять будут". Потащили его, а тут немец, и правда, видать, между камней нас пулей настичь не гадал, так стал мины бросать. Его там, значит, совсем, а ее в ногу задело и об камни ударило. Сначала она в горячке даже его тащить хотела, хоть он и мертвый, но потом сознание утеряла. Мы документы взяли, его оставили, а ее подхватили, вот и представили сюда. Разрешите доложить, товарищ капитан.

- Ну что еще?

- Сестрицу жаль. Что ж, ей-богу, неужто мужиков на это дело нет? Ну, пущай там в тылу в госпитале за ранеными ходит, а для чего ж сюда? Я ж как ее потащил - легонькая совсем, и мне тут стала такая мысль: зачем легонькую, такую молодую девчонку под пули пускают?

Сабуров ничего не ответил. Конюков тоже замолчал.

- Разрешите идти? - спросил он.

- Идите.

Сабуров вошел в дежурку. Аня лежала на матраце молча, открыв глаза.

- Ну, что с вами? - спросил Сабуров. Ему хотелось упрекнуть ее за то, что она пошла так безрассудно, никого не спросив, но он понимал, что упрекать ее за это нельзя.- Ну, что с вами? - повторил он уже мягче.

- Ранили,- ответила она,- а потом ударилась сильно головой... А ранили - это так, пустяки, по-моему...

- Перевязали хоть вас? - спросил Сабуров и только сейчас заметил, что под надвинутой на голову пилоткой у нее белел бинт.

- Да, перевязали,- сказала она.

- А ногу?

- Ногу тоже перевязали,- ответил стоявший над ней санитар.- Пить не хотите, сестрица?

- Нет, не хочу...

Сабуров колебался: с одной стороны, может, лучше не трогать ее и оставить здесь на два-три дня, пока ей не станет легче; с другой стороны, по дивизии уже несколько дней как было приказано раненых не оставлять до утра в этом месиве, где легкораненые к вечеру могли превратиться в тяжелораненых, а тяжелораненые- в убитых. Нет, с девушкой надо было сделать так же, как со всеми остальными: отправить ее сегодня же ночью на ту сторону.

- Идти не можете? - спросил Сабуров.

- Сейчас, пожалуй, не могу.

- Придется вместе с остальными ранеными вас перенести к берегу, и сейчас же, в первую очередь,- сказал Сабуров, предвидя возражения.

Он ждал, что она скажет, что она не самая тяжелораненая и ее можно перенести в самую последнюю очередь. Но она по лицу Сабурова поняла, что он все равно отправит ее в первую очередь, и промолчала.

- Если бы меня не ранили,- проговорила она вдруг,- мы бы его все равно оттуда притащили. Но, когда меня ранили, они не могли двух... Он ведь убит,- пояснила она, словно оправдываясь.

Сабуров посмотрел на нее и понял, что все это она говорит, только чтобы превозмочь себя, а на самом деле ей просто-напросто очень больно и очень обидно оттого, что она вот так ненужно и глупо ранена. И Сабурову показалось, что ей грустно еще и оттого, что он так сурово разговаривает с ней. Ей больно и жалко себя, а он этого не понимает.

- Ничего,- произнес он с неожиданной лаской в голосе.- Ничего.- И, пододвинув кресло, сел около нее.- Сейчас вас переправят на тот берег, быстро поправитесь и опять будете раненых возить.

Она улыбнулась:

- Вы сейчас говорите так, как мы всегда раненым говорим: "Ничего, миленький, скоро заживет, скоро поправитесь".

- Ну что же, вы ведь ранены, вот и говорю с вами, как это принято.

- А вы знаете,- продолжала она,- я только что подумала, как, наверное, раненым страшно переплывать через Волгу, когда стреляют. Мы, здоровые, можем двигаться, все делать, а они лежат и просто ждут. Вот сейчас со мной тоже так, и я подумала, как им, наверное, страшно...

- А вам тоже страшно?

- Нет, мне сейчас почему-то совсем не страшно... Дайте закурить.

- Вы курите?

- Нет, не курю, но мне сейчас вдруг захотелось...

- Только у меня папирос нет, вертеть придется.

- Ну что ж.

Он свернул самокрутку и, прежде чем заклеить, на секунду остановился.

- Сами...- сказала она.

Он лизнул бумагу и заклеил самокрутку. Аня неумело стиснула ее зубами. Когда он чиркнул спичку, лицо девушки впервые показалось ему красивым.

- Что вы смотрите? - спросила она.- Я не плачу... Мы через лужи переползали, и от этого лицо мокрое. Дайте платок, я вытру.

Сабуров достал из кармана платок и смущенно заметил, что он грязный и скомканный. Она вытерла лицо и вернула ему платок.

- Что, меня сейчас заберут? - спросила она.

- Да,- он постарался сказать это "да" тем же сухим, начальническим тоном, которым говорил вначале, но сейчас это у него не вышло.

- Вы меня будете вспоминать? - вдруг спросила она.

- Буду.

- Вспоминайте. Я не потому, что так все раненые говорят, а правда, скоро вылечусь, я чувствую... Вы вспоминайте.

- Как же вас не вспоминать...- серьезно сказал Сабуров.- Непременно буду вспоминать...

Когда через несколько минут санитары подошли, чтобы положить ее на носилки, она поднялась и села сама, но было видно, что ей это трудно.

- Очень болит голова,- слабо улыбнулась она.

Ее поддержали под руки и положили на носилки.

- Остальных уже отправляют? - спросил Сабуров.

- Да, сейчас же, вместе идем,- ответил один из санитаров.

- Хорошо.

Санитары приподняли носилки, и теперь на улице, в полутьме, Сабуров понял, что он не сказал еще ничего из того, что ему в эту минуту захотелось ей сказать... Санитары уже сделали первый шаг, и носилки заколыхались, а все еще не было ничего сказано, и пожалуй, он ничего и не мог сказать - не умел и не смел. Острая, безрассудная жалость к ней, столько носившей и перевязывавшей раненых и вот сейчас беспомощно лежавшей на таких же носилках, переполняла его сердце. Он неожиданно для себя наклонился над ней и, спрятав руки за спиной, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не сделать ей больно, сначала крепко щекой прижался к ее лицу, а потом, сам не понимая, что делает, поцеловал ее несколько раз в глаза и в губы. Когда он поднял лицо, то увидел, что она смотрит на него, и ему показалось, что он не просто поцеловал ее, беспомощную и неспособную пошевелиться или возразить, а что он сделал это с ее разрешения, что она так и хотела...

Вернувшись в штаб, Сабуров сел за стол и, достав из планшета, положил перед собой полевую книжку: ему предстояло написать донесение за день,донесение, которое пойдет в полк к Бабченко, выборка из которого потом пойдет в дивизию Проценко, из дивизии в армию, из армии во фронт, а оттуда в Москву... И так составится вся длинная цепь донесений, которая под утро в виде сводки Генерального штаба окажется на столе у Сталина.

Он подумал об этом и об огромности фронта, где его батальон и эти три дома были лишь одной из бесчисленного множества точек. И ему показалось вся Россия, которой нет ни конца ни края, стоит бесконечно влево и бесконечно вправо, рядом с этими тремя домами, где держится он, капитан Сабуров, со своим поредевшим батальоном.

IX

На участке, который занимала дивизия Проценко, наступило относительное затишье. После всего, что было, это могло бы показаться законным отдыхом, если бы Сабуров не знал, что тишина объяснялась не тем, что немцы вообще устали и прекратили атаки, а единственно тем, что они сейчас стянули все свои силы южнее того участка, где стояла дивизия, и проламывали там себе проход к Волге, стараясь разрезать Сталинград пополам.

Днем и ночью слева, с юга, доносилась артиллерийская канонада, а здесь было тихо, то есть тихо в сталинградском понимании этого слова. От времени до времени немцы бомбили. Пять или шесть раз в день они делали артиллерийские и минометные налеты на дома, занимаемые Сабуровым, то там, то здесь кучки автоматчиков пытались продвинуться вперед и занять часть развалин, но все это было скорее демонстрацией, чем боем.

Немцы делали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы нельзя было снять отсюда ни одного человека на помощь частям, оборонявшимся южнее. И порожденное бездействием тягостное чувство, пожалуй, говорило в Сабурове сильнее, чем простая человеческая радость по поводу того, что он жив и что у него сейчас относительно меньше шансов умереть, чем раньше.

За эти дни в батальоне установился тот особый осадный быт, который поражал попадавших в Сталинград людей своими устойчивыми традициями, своим спокойствием, а иногда и юмором. Сабуров, у которого в конце концов немцы после трехдневного обстрела разбили прежнее помещение штаба, к счастью только легко ранив при этом одного телефониста, теперь помещался в подвале, в бывшей котельной. Таким образом, теперь в батальоне все без исключения вели подземную и от этого более прочную и упорядоченную жизнь.