Константин Симонов - Япония, 46

• Название: Япония, 46
• Автор: Константин Симонов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Весною - амигаса.

Прохожу по лестнице

Мимо друга

Слышу шаги,

Но лица не вижу.

Нас разделяет амигаса.

Моя амигаса

И его амигаса,

Две одинаковых

Амигасы.

По осеннему небу расшвыряны тучи,

И я, сидящий в глубокой яме,

Смотрю на них, запрокинув голову.

Пусть мой взгляд, ударясь о небо,

Залетит осколком к соседу.

Я стучу на прогулке подметками,

Пусть товарищи слышат мои шаги,

Я шагаю, значит, я жив.

После того как мне переводят все, строчку за строчкой, он объясняет, что это лишь первая часть стихотворения. А сейчас он прочтет вторую, заключительную часть. Когда волна ударяется о берег, от нее летят брызги. Первая часть стихотворения, которую он прочел, это как бы волна, а вторая, которую он прочтет сейчас, это - брызги. Самое же сильное мгновение именно то, когда волна, ударяясь, разбивается в брызги. Поэтому и в тех стихах, которые он мне читает, по его собственному мнению, самое красивое место это молчание, пауза между первой и второй частью.

Объяснив все это, он читает мне вторую часть стихотворения. В русском переводе она звучит так:

Тень идущего человека,

На голову которого надета амигаса,

Похожа на чехол из стеблей риса,

Который надевают на сосну,

Защищая ее от гололедицы

Но от кого хотят защитить меня?

Я жду, когда в синем небе

Мелькнет сорванная с меня амигаса,

Я жду, когда в синем небе

Она полетит, как желтый осенний лист.

Я жду, когда это случится.

Я жду, когда это случится...

Он написал это стихотворение вскоре после ареста, когда было арестовано сразу много коммунистов и почти все они сидели в той же тюрьме, где сидел он. Однако общаться друг с другом не было никакой возможности. О том, что они живы и по-прежнему находятся здесь, они могли давать знать друг другу только шумом своих шагов во время прогулок.

Он писал разные стихи - не только о тюрьме, но и о том, что происходит за ее стенами. Примерно в то же время, как он написал стихи об амигасе, он написал и другие стихи, о друге, который вышел из тюрьмы за недоказанностью обвинения и женился на женщине, которую любил, женщине, такой же хорошей, как он сам.

Он сейчас прочтет стихи, которые были написаны по этому поводу в тюремной камере. Они называются: "Песня о цветке".

Муж, чья жена горда,

Счастлив потому,

Что у него в душе

Нет места для стыда.

Счастлива жена,

Чей муж душою горд,

Нет у нее причин

Стыдиться никого.

Муж и жена горды

Друг другом и собой,

Как белые цветы

На берегу ручья.

А дети, что любовь

В семью их принесет

Пусть будут как роса,

Упавшая с цветов.

Счастливы гордый муж

И гордая жена!

Вообще у него часто бывала потребность писать стихи не только о самом себе и тюрьме, где он сидел. Ему часто хотелось писать стихи о тех, кто на воле. Сейчас он прочтет стихотворение которое он написал одному из своих товарищей по заключению. Это стихи по случаю дня рождения сына этого товарища, стихи, посвященные молодежи. У них нет названия, а если их все-таки называть, их надо назвать по первой строчке: "Молодежь, укрепляй здоровье!"

Молодежь, укрепляй здоровье!

Имей красивую душу!

Имей сильное тело!

Помни - придут испытания,

Когда всей силою тела

II всей души красотою

Ты будешь с врагом бороться,

И все-таки будет трудно.

Готовясь к дням испытаний,

Молодежь, укрепляй здоровье!

Он писал разные стихи. Он посвящал их и живым и мертвым, потому что среди друзей с годами все больше становилось мертвых. Иногда ему казалось, что его душа очерствеет и он начнет легче привыкать к потерям. Но его душа не очерствела, потери продолжали его волновать, и, в общем, сейчас, когда он заглядывает в прошлое, это свойство собственной души не кажется ему слабостью, хотя бывали минуты, когда оно казалось ему слабостью. Он прочтет сейчас стихи, посвященные памяти одного товарища, который в безвыходном положении покончил с собой, не желая доставить полиции слишком большое удовольствие. Они называются: "Памяти друга".

Я слез не удержал - пускай текут...

Покойный друг, ты был как море летом.

И как волна ушел за горизонт,

Неотвратимо, молча и спокойно.

Так далеко от нас твоя могила,

Что мы тебе цветов не принесем.

Но главное, что надо помнить, помним:

Что ты героем был.

Так жил. Так умер.

Я слез не удержал - пускай текут...

А теперь он прочтет еще одно, последнее стихотворение. Оно тоже посвящено умершему товарищу. Этот товарищ был арестован одновременно с ним самим и умер в тюрьме. Как раз сегодня днем в Токио было собрание, посвященное памяти этого товарища,- его звали Эйтаро Норо. И ему хочется именно стихами об этом товарище закончить наш сегодняшний разговор.

Незадолго перед тем, как они оба были арестованы, они встретились в последний раз в маленьком кафе. Эйтаро Норо был уже тяжело болен. На столике, за которым они сидели, стояла ваза с большим гладиолусом. Он любил гладиолусы. Это гордые цветы. Умирая, они не хотят умирать, и выше увядающего цветка каждый раз распускается новый. Каждый раз новый и каждый раз выше. Они тогда сидели вдвоем и разговаривали о делах, и оба смотрели на гладиолус, не думая, что больше уже никогда не встретятся. А потом, когда Эйтаро Норо умер в тюрьме, он вспомнил эту встречу и написал стихи, которые сейчас прочтет.

Когда человек ослабел от болезни,

У него горячее мокрое тело,

Его лихорадит температура,

Скулы его выпирают наружу.

Я с болью смотрел на Эйтаро Норо:

Слабый, больной, волочащий ногу,

Он через силу пришел на свиданье.

Я с болью смотрел на Эйтаро Норо...

И все-таки, услыхав, что он умер,

Я вспомнил но слабость его, а силу.

Стол, за которым мы с ним сидели

А на столе стоит гладиолус,

Как жизнь, торжествующая над смертью,

Таким я вспомнил Эйтаро Норо...

Я записал подстрочный перевод этого последнего стихотворения в ту же самую свою уже изрядно потрепанную за поездку толстую клеенчатую тетрадь, все последние страницы которой были вкривь и вкось поспешно исписаны за этот длинный вечер.

Поэт поднялся, и, только когда он поднялся и встал во весь рост в нашей маленькой низкой комнате, я снова увидел то, о чем забыл, пока он весь вечер сидел в кресле,- что это очень большой и очень сильный человек. Он коротко тряхнул мне на прощанье руку своей большой рукой, как человек, не любящий проволочек, раз уж он собрался уходить, и, поправив берет на круглой, начинавшей седеть голове, пригнувшись в дверях, вышел из комнаты.

Он ушел, а я остался наедине с той тетрадкой, которая теперь, через много лет, сохранила для меня этот длинный ночной разговор в зимнем Токио тысяча девятьсот сорок шестого года.

ПРИМЕЧАНИЯ

Составляя проспект настоящего Собрания сочинений, Константин Симонов сразу определил, что должно войти в первые девять томов, но не решил, каким будет том 10-й. Он сознательно откладывал это решение, полагая, что за время издания предшествующих 10-му томов напишет новые вещи - планов и даже уже начатых работ у него было немало, - и тогда выберет из нескольких предварительно намеченных вариантов оптимальный

После кончины писателя мы [После смерти Константина Михайловича все решения о составе и структуре готовящихся его изданий (в том числе и последних трех томов настоящего Собрания сочинений) принимались при участии недавно скончавшейся вдовы писателя Ларисы Алексеевны Жадовой, ей принадлежало последнее слово. Вместе с ней мы приступили к подготовке 12-го тома Собрания сочинений, опубликовали в периодической печати несколько подборок писем К. Симонова. Я многим обязан ей и пользуюсь случаем, чтобы выразить свою глубокую признательность.], естественно, не смогли воспользоваться теми его проектами состава, которые рассчитаны на новые произведения - их Симонову уже не суждено было написать. Но по одной из предварительных авторских наметок 10-й том своей структурой и составом должен был походить на его книгу "Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе", трижды издававшуюся "Советским писателем" - в 1974, 1976, 1978 годах (четвертое издание вышло в 1980 г, уже после смерти автора). При этом мы учитывали и то обстоятельство, что Собрание сочинений, став из прижизненного посмертным, было увеличено на 2 тома. Поэтому, беря за основу эту идею автора, мы отдаем три последних тома тем жанрам, которые представлены в "Сегодня и давно" В 10-й том войдут дневники и воспоминания, 11-й отводится для публицистики, литературно-критических статей и заметок, 12-й - для эпистолярии. Следует, однако, иметь в виду, что хотя последние тома Собрания сочинений гораздо шире, чем книга "Сегодня и давно", в них также помещено лишь избранное из всего, что было написано Симоновым в этих жанрах.

Надо сразу же сказать, что публикуемые в первом разделе тома дневники - "Далеко на Востоке" и "Япония. 46" не являются, как это свойственно дневникам, с точки зрения литературоведения, поденной записью происходившего. В первом случае Симонов вообще восстанавливал увиденное на Халхин-Голе по памяти через восемь-девять лет, да и японские впечатления уже "организованы" автором в гораздо большей степени, чем это "разрешает" жанр дневника Называя свои произведения - за неимением более точного термина - дневниками, Симонов отдавал себе отчет в условности этого определения. Он говорил: "Дневников в точном смысле слова я никогда в жизни не вел и не веду и не знаю, буду ли вести. Я никогда не занимался такого рода самоанализом, не уделял главного внимания тому, что я сам сделал, подумал или почувствовал в тот или иной день". ["Константин Симонов рассказывает...". М., "Советская Россия", 1981, с. 62-63.]