СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

• Название: Кирилл и Мефодий
• Автор: СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
• Издательство: Издательство "Правда"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

---

Темное облако табуна уже не маячило вдали. Почувствовав усталость, Пресиян встал, неуверенными шагами вошел в просторную комнату и прилег на кровать. Здесь ли он лежал или находился на улице, теперь не имело значения. Ослабевшее зрение было не в состоянии принести ему какую-либо новость. Зато Пресиян нес в себе целый мир ратных Подвигов и радостей созидания: колонны с надписями вставали в его воображении как наяву. Он вспомнил ликование, когда пошла чистая вода из водопровода, сделанного кавханом Ишбулом, вспомнил, как ходили смотреть на двух медных львов на Тиче. Тогда Пресиян чуть не упал с моста, и мать заплакала, огорченная его непослушанием. В то время он был резвым мальчиком, который не слезал с коня, а теперь... Пресиян поднял к глазам пожелтевшую руку и долго рассматривал ее... За стеной слышался топот, визгливая перебранка жен, но все это уже не производило на него никакого впечатления — впрочем, спорить с женщинами всегда было ниже его достоинства. Для него они были лишь продолжательницами рода, хранительницами семейного очага. В молодости ему очень хотелось иметь среди жен и славянку, но страх перед болгарскими родами остановил его. Его дети рождались смуглыми и темноволосыми. Однако не все соблюдали неписаный закон. После смерти Омуртага кое-кто рискнул жениться на славянках. Это вряд ли можно было назвать женитьбой, их просто брали во время походов и приводили в дом — так незаметно в роду появлялась примесь другой крови.

Взойдя на престол, Пресиян отменил и это ограничение, однако большинство старых родов продолжало беречь свою чистоту. Они боялись искушения и коварства новой веры, считали, что вслед за славянками на них обрушатся чужие нравы и верования, несовместимые с законами и верой предков... Хан улегся так, чтобы не давить на рану, поудобнее положил подушку и прикрыл глаза. Чем меньше оставалось сил, тем больше не хотел он, чтоб это видели старые слуги. Их сочувствие унижало его. Он предпочитал делать все сам, пока хватало сил. Вот и сейчас не хлопнул в ладони, никого не позвал помочь ему поудобнее устроиться в постели, натянул одеяло из толстой шерсти и попробовал уснуть. Солнце и думы утомили его. Когда он был здоров, он каждый вечер принимал гонцов, теперь делал это реже. Один Борис мог входить к нему в любое время, но дня два назад он уехал в Преслав, где хотел построить новую крепость. Наверное, опять вносит изменения в первоначальный проект. После того как Омуртаг построил мост на Тиче и установил двух медных львов и четыре колонны, поселение стало разрастаться и превращаться в новый город. Борис задумал сделать его еще краше. Пресиян смотрел на старания сына и радовался заботам наследника о государстве и народе. Радовался и в то же время жалел, что ему самому остаются считанные дни, что с каждым днем силы его иссякают, как родник в засуху. Он чувствовал себя лишь отголоском прежнего зычного крика, лишь брошенным на волю ветра волоском из конской гривы... Сон сморил его... Когда он проснулся, комнату наполняли вечерние тени... Легкое покашливание заставило его приподняться. На краю постели сидел Борис.

— Ты давно тут? — спросил хан.

— С захода солнца, отец.

— Как там дела?

Борис знал, о каких делах спрашивает Пресиян, и потому поспешил ответить:

— Мирно закончился и этот день, отец... Вести хорошие: византийцы продолжают жалеть о смоленах, которые попросились под твою добрую защиту...

— А франки?

— Воюют... И между собой, и со славянами...

— А с кем мы будем?

— Со славянами, отец, ибо они ближе к нам, чем франки.

— Не забывай, однако, что славяне не раз отрекались от нас.

— Каждому хочется, отец, чтоб его почитали.

— Понимаю. — Хан опустил желтую руку. — Понимаю тебя. — И, проследив за какой-то своей мыслью, добавил: — Авось тебе, сын, удастся сделать то, чего я не успел...

— Не говори так, отец. ,

— Говорю, ибо чую конец... Хорошо еще, если протяну с год... Нет.., не верится мне...

В комнате было Темно, и только голос Пресияна звучал, проникая сквозь темноту.

4

Во внутреннем дворе Магнаврской школы оживленно разговаривала группа учеников. Константин не хотел мешать им, поэтому остановился на минуту в тени пыльной смоковницы и невольно прислушался. Они говорили о нем. Это заставило философа свернуть с дороги и присесть на камень, весь в старых письменах. Ему было интересно узнать, что думают те, кого он учил разуму и постоянству, хотя и сам был молод. Рыжего с холеной бородой авали Горазд. Он был сыном богатого князя Моравии, человеком, суровым в своих оценках и сильно ненавидевшим византийцев. Его раздражали их притворство и неприязнь к славянам. Константину не раз приходилось быть арбитром в его спорах с остальными учениками. Горазд пришел сюда из Вечного города, после того как поднял руку на какого-то духовника, утверждавшего, будто Моравия — имперская земля. Нетерпимость и накопившаяся раздражительность часто осложняли его жизнь в Магнавре. Круглое лицо Горазда, рыжие волосы и борода, розовые щеки резко отличали его от остальных. Горазд медленно осваивал греческий язык, но когда сердился — безошибочно находил нужные слова. Он сам удивлялся этому и нередко говорил: злите меня, хочу знать, каковы мои познания. Теперь, взяв под руку Ангелария, он широко и добродушно улыбался, и лицо его сияло. Горазд рассказывал, сколько цветов было брошено к ногам философа, когда он вышел на тот берег, как он смотрел и радовался за своего учителя, ибо мудрость есть дар божий, а бог дает ее не только грекам. Константин впервые открывал способность Горазда восторгаться. Его речь была напористой, тон приподнятым:

— Халиф пожелал навсегда оставить философа у себя, дабы он своей мудростью украшал его государство, но тот ответил: если бы звезды зависели от воли человеческой, они светились бы только в небе сильнейшего, но ведь это не так... У меня свое небо и свой путь.

Константин даже привстал от изумления. Да, именно так говорил он тогда. Но откуда рыжий ученик мог узнать об этом? Наверное, проболтался кто-то из миссии. Константин поднялся с намерением идти дальше, но хриплый голос, исполненный злобы, побудил его остановиться. Это был голос Аргириса, одного из самых плохих учеников; родственника Варды, благодаря которому он и был принят в школу. У Аргириса были мышиные глазки, в которых, когда он спорил, вспыхивали злобные огоньки. Философ, представив себе его, с большим трудом сдержался, чтобы не уйти: Аргирис даже не пытался завуалировать свою злость к человеку, успешно защищавшему престиж империи. Он назвал Константина «слишком молодым» для того, чтобы быть мудрецом, и заявил, что легенды о его мудрости создаются такими вот, как Горазд, коварные мысли которого скрыты за его голубыми глазами.

— Был бы таким уж светилом этот ваш философ, не поменяла бы его Ирина на горбуна Иоанна...

Последние слова Аргириса обрушились, как лавина. Константин еще ничего не знал о свадьбе Ирины и сына всесильного Варды. Новость приковала его к камню. Горазд взорвался:

— Если Ирина может казаться византийцам мерой мудрости, они недостойны быть пылью на сандалиях философа. Сменить неземную любовь и славу мудреца на почести и богатство несчастного сына властелина — беспримерная глупость, восхищаться которой может лишь тот, кто еще глупее.

— Счастлива страна, у которой есть такой мудрец, как наш философ, — вмешался в разговор Ангеларий.

Константин не стал больше слушать. Он свернул в соседнюю аллею и пошел вверх, к лестнице, ведущей в школу. Ступив на мраморную площадку, обернулся и увидел, как Аргирис, получив от Горазда сильный толчок, упал и чуть не сбил с ног слугу Деяна, который нес шкатулку с драгоценностями, подарок халифа. Новость, сообщенная Аргирисом, потрясла философа. Он медленно поднялся на второй этаж, прикрыл дверь в свою комнату, сел и облокотился о подоконник. Внизу продолжался спор, но Константина он теперь не занимал. Его взгляд блуждал над садом, хотя на самом деле он был погружен в себя. Поступок Ирины причинил ему боль. Но на что же он надеялся? Ведь он знал ее неустановившийся характер, точнее, именно с детства установившийся: Ирина всегда искала легкой жизни, видела свое будущее не иначе как в блеске золота, аксамита и шелков, в окружении дворцовой знати. Разве смог бы он дать ей все, в чем нуждалась ее душа? Нет! Тогда в чем же дело? И все-таки, сказав, что он, Константин, умнее и красивее всех, почему же она предпочла ему сына Варды?.. Ничего против бедного юноши философ не имел — бог с ним, он ни в чем не был повинен, но горечь пренебрежения, обманутых тайных надежд несла в себе особое, глубокое оскорбление навсегда... Он снова поглядел вниз, сосредоточив внимание на продолжающемся споре. Вмешался Савва. Слова почти не доходили до Константина, и он напрасно пытался уловить их, связать в предложения. Аргирис распекал старого Деяна. Старик отошел в сторону и боязливо косился на его сжатые кулаки. Только Савва выглядел внешне спокойным. Его спокойствие впервые привлекло внимание Константина на встрече в столице халифа — Самарии: прихотям халифа не было конца. В свое время Мутасим построил Самарию и перенес туда столицу. И не потому, что Багдад не нравился. Нет. Мутасим был тюрком по матери и сразу после воцарения заменил всю стражу воинами из страны матери. Три тысячи всадников с утра до вечера гарцевали на узких улочках Багдада, опрокидывали нагруженные лотки, стегали людей кнутами; это настраивало горожан против халифа. Когда на улице нашли убитыми несколько наемников и не оказалось ни одного свидетеля, халиф не на шутку испугался. Он решил построить новый город и сделать его столицей. Халиф выбрал левый берег Тигра, место, где издавна высился красивый и богатый христианский монастырь, названный сарацинами «Сурраманраа» — «Да радуется увидевший это». Тут и вырос дворец. Константин видел его собственными глазами. Тройные портики, утопающие в цветах, внутренние дворы, фонтаны и бассейны, ковры и занавески, деревья из золота, и среди золотой листвы — птицы с глазами из жемчуга, с перьями из разноцветных металлов и неведомых шелков, лестницы, ведущие к искусственным озерам и подземным залам. Сады для приемов в жаркие дни, сады для невиданного веселья, потайные дверцы в гаремы и прибрежные сады с роскошными деревьями из неведомых земель. С высокой скалы, где возвышался дворец халифа, город выглядел как фантастическое видение, которое могло пригрезиться путнику разве что во сне. Мутасим не забыл и о страже: построил огромные казармы в двух местах и каждому стражнику подарил рабыню, чтоб усладить его дни. Сын халифа Мутаваккиль ни в чем не хотел уступать отцу и принялся расширять город к северу, ибо вбил себе в голову, что почувствует себя настоящим халифом лишь тогда, когда построит свой собственный город и заживет в нем, как отец. Константин никогда не забудет рабов, трудившихся на стройках, — печальное зрелище отчаявшихся лиц и изнуренных тел. Там, среди них, нашел он Савву и выпросил его у халифа. Савва прошел страшный путь унижений среди прикованных друг к другу людей, но даже там сохранил свое достоинство. Его мудрая уравновешенность, далекая от всепрощения, произвела впечатление на философа, и он заметил его... Константин уже не следил за ссорой во дворе. Нестройное пение нарушило его раздумья. Пели Горазд, Савва и Ангеларий. Песня была очень популярной в Константинополе — скорее всего, сочинение какого-то безбожника и выпивохи. Она не соответствовала такому, как это, месту — храму святой мудрости. Но голоса звучали приглушенно, таинственно и не вызывали раздражения: