Николай Псурцев - Тотальное превосходство

• Название: Тотальное превосходство
• Автор: Николай Псурцев
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-8370-0189-1

Художник? любовник? убийца? адепт тайного знания?.. Герой романа знает о себе только одно, он должен добиться тотального превосходства во всем…

Интеллектуальный триллер, колеблющийся между «Американской мечтой» Нормана Мейлера и «Шатунами» Юрия Мамлеева.

Новый блестящий талант в «Мастер серии».

---

— Прощение — это самый что ни на есть постыдный и самый что ни на есть унизительный грех на этой земле! — Настя-старшая мастурбировала, мне показалось, потому что охала и ахала между звуками и между словами, жар тек от нее, терлась задом о сиденье мелкими рывками. — Прощение — это прародитель зла. Прощение — это признак слабости, глупости и ничтожности. Ты прощаешь кого-то только потому, что надеешься, что когда-нибудь кто-нибудь простит точно так же и тебя самого. Если бы люди разучились прощать, то они скоро бы разучились и совершать дурные поступки. Я не прощу тебя. Великие никогда, никому и ничего не прощают. Я убью тебя… Одного выстрела в висок будет достаточно. А потом я просто вложу пистолет в твою руку, и все. Самоубийство. Обыкновенное самоубийство в собственном автомобиле. Сколько раз подобное мы видели по телевизору… Я возьму удовлетворение. Забуду о собственной смерти, но чувствуя ее неотступное приближение тем не менее. Я женщина. Я творю жизнь и поддерживаю ее. Мне это предписано. А кто сказал, что не предписано лишать? Почему только Всевышний берет на себя эту великую миссию? Кто сказал, что никто не может другой?.. Я не хочу убивать, хотя это и дарит ощущение господства и долгой и полной жизни — но на время, не хочу убивать, несмотря на всю пользу, разрушать неправильно, создавать правильно, но я не хочу прощать. Что-то останется незаконченным в этой жизни, в моей жизни, если я начну прощать всех без разбору, в том числе и тебя… Великие никогда, ничего и никому не прощают. Я не прощу… Великим становится тот, кто решает им стать, я читала, это де Голль. А почему бы и нет?.. Я женщина, я всегда при ком-то, я всегда помогаю, я всегда сопровождаю, я ведомая. Мне не вредно побыть и ведущей… Пусть стану первой такой… А что мне еще остается?

Всыпала воздух в рот со звучным трением, как горсть соли, или сахарного песка, или конфет монпансье, намочила мне ухо, и щеку, и висок дыханием, в ухе булькало. Кончила… Или мне так только кажется, что что-то было. Ничего не было, просто она волновалась. Было — чтобы отвлечься от томящего страха. И еще, чтобы докопаться до Высшего Наслаждения — неосознанно, инстинктивно, глубинно…

Девочка сзади рвала пальчиками кожаные сиденья, получалось, я слышал, икала, как стреляла очередью, слова не пробивались сквозь густую икоту, но я различал все-таки некоторые, догадывался: «Умри ты… Не люблю… Где дядечка Жан-Франсуа?.. Пахнет так, что хочется укусить… Я все равно убегу от тебя… У него нежные и сильные губы… Я отомщу… Я не прощу…»

— А что мне еще остается? Мне тридцать. Много. А я еще никто. Была матерью. Сейчас не мать. Я имею в виду в высоком смысле этого слова. Ты виноват… Она во мне теперь не нуждается. И более того, она меня теперь обыкновенно не любит… И не любила, наверное, все-таки, я вспоминаю, нынче ты спровоцировал ее искренность… Мужчины нет. К женщинам я равнодушна. Мужчины нет… Я надеялась, что Господь наконец-то меня наградил. Я пришла к тебе. Но получилось, что это только иллюзия. Ты отказался от меня… Ты виноват. Я сделала все, что могла. Я дала тебе наслаждение. Я показала тебе свой ум. Я не скрывала от тебя свое сердце… Ты виноват… Но зато вот я теперь и вправду смогу узнать, а что же это такое — начало… Я давно и часто мечтала, между прочим, об этом, то есть о величии, то есть о том, чтобы остаться в истории, и неважно как, но главное, чтобы только остаться. Смеялась и издевалась жестоко всегда над собой. Ты и вдруг великая — какая нелепость. Дурой — не дурой, но слишком мелкой и незначительной казалась себе для достижения подобной мечты. Но сегодня вот не смеюсь и ничуточки не издеваюсь. Я решила. Я добьюсь или бездарно и позорно погибну… Все сначала… Это поразительное ощущение. Чувствуешь себя так, будто всего-то мгновение назад родилась, будто тебе только что подарили бессмертие… И твоя смерть окажется для меня идеальной точкой отсчета. Решила и сделала! Я решила и сделала! Не простила. Показала себе непосредственно и наглядно, что могу быть, если потребуется, и совершенно другой — противоположно…

Все засохло. Крови нет. Ни слюны, ни мочи. Ни желудочного сока. Ни воды, что самое главное. Все засохло. Испарилось. Я видел себя мумией. Ноги, руки, шея двигались с хрустом, треском, скрипом, писком, скрежетом, если двигались, крошась, кожа падала лоскутами, порхала, как листки бумаги на ветру, рассыпалась внизу, касаясь пола автомобиля. Смерть рядом, разминается уже нетерпеливо у глаз, вернее, у виска, топчется неспокойно, мурлычит, терпит приятности от предвкушения… Никаких картинок не наблюдаю. Жизнь не пробегает в сознании ни туда, ни обратно… Только ждешь слюны. А ее по-прежнему нет… Глотание оглушает. Не понимаешь, страшно тебе или нет. Не веришь, что скоро все кончится, может быть, вот уже через какие-то доли мгновения, но догадываешься, но предчувствуешь, определяешь правду зверино… Единственно, что оставил после себя достойного, так это Старика… Три картины, его изображающие, поставят весь мир на колени (если я их этому миру отдам, если захочу, пока не хотел, может быть, после смерти; сделаю так, чтобы мир их увидел только лишь после моей смерти, не скоро) — на колени благоговения. Да, да, картины те будут рассматривать исключительно на коленях, я в этом убежден. Иначе глядеть на них люди просто не смогут. Такая сила… От осознания этого действительно становится легче. Но не намного… Умру, мать твою, от руки какой-то никчемной, затраханной суки! Как мудак! Как пацан! Как мерзкая, дрожащая тварь! Тварь я дрожащая?! А?! Тварь, спрашиваю?!. Если честно, то она, разумеется, вовсе даже и не никчемная, Настя-старшая, хотя и безусловно затраханная. Она не спит, она хочет, и это делает ее несомненно особенной. Но сейчас, вот в данный, конкретный момент, она угрожает мне, она готовится реально меня умертвить, застрелить, а значит, все-таки она и вправду никчемная, несмотря ни на что, и грязно и отвратительно затраханная… Я уже злюсь, и я уже рассуждаю. И даже пытаюсь иронизировать, и даже отыскиваю возможность острить. Это знак… Слюна засочилась во рту. Кровь двинулась по телу — пока трудно… Свалю голову быстро вниз и одновременно правой рукой ударю Настю снизу в запястье, кулаком, костяшками пальцев, чтобы было больно…

Сзади пришло неизвестное… Спинка сиденья лягнула меня в позвоночник, в поясницу. Катапульта. Я сейчас вылечу через потолок. Парашют раскроется в нескольких десятках метрах от земли. Я не погибну… Грудь выгнулась, поплыла к лобовому стеклу, голова запрыгала толчками назад, руки заплясали в воздухе, как в невесомости.

Выстрел оглушил.

Пуля садняще протекла по затылку…

Девочка подросла? Налилась мощью и непобедимостью, принялась куражится, раскурочивая автомобиль? Под нами взорвалась бомба? Землетрясение?

Неважно.

Важно теперь не растеряться. Определить приоритеты…

Хватил два-три раза правым локтем по ребрам Насти-старшей. Руки у нее были подняты, запрокинуты назад. После тем же локтем по подбородку — ухая, выжимая воздух из себя с силой, коротко… Рука ее с пистолетом упала наконец к ней на ноги, на бедра, уже безвредная, уже непослушная. Я вырвал, матерясь, пистолет из пальцев женщины, грубо, стервенея, раздирая глотку, разрывая рот в запредельном, свирепом, нечеловеческом вопле, и саданул ее рукояткой пистолета по лицу, негодуя буйно, не сопротивляясь себе, бил, бил… Смял ее волосы в кулаке левой руки, горстью, выбирая последние слезы, плюясь кровью из надкусанных губ, придавил ее голову к ее же коленям, вогнал ствол пистолета в ее мягкий, пульсирующий глаз и заорал ей в ухо что-то громкое и непристойное… Матерился. Просто матерился, и все. Вдохновенно и забываясь. Освобождаясь. Восстанавливая потерянное. Набирая энергию и настроение…

Так раскалился, что зажег стекла, они ощетинились лентами пламени и плавились, текли, будто вода по стенкам кабины, как потревоженные змеи, шипели потому что и извивались. Язык воспалился от мата, дымился, искрился, я видел, резал себя до крови о зубы, путался в щеках, бился о нёбо, пытался кричать, немой от рождения, противился моей власти, требовал самостоятельности — выбора, верил счастливо, что убьет себя непременно, когда останется наконец без контроля и управления.

Один путь мне выпадает — расколоть ее череп толстой короткошеей пулей пистолета Макарова, не простить и остановить таким образом свои злость и обиду, освободиться по-настоящему, полностью, не оставляя сомнений, подозрений и сожалений, примитивно в висок, как я делал уже однажды, и вложив затем пистолет в ее руку, в руку умирающей дуры.

Девочка прыгала на сиденье высоко, я не смотрел на нее, я матерился и тер глазами затылок ее матери, но я ловил движение, агукала, как младенец, в такт прыжкам, плевалась в разные стороны, как младенец, хлопала в ладоши мягко, негромко, как младенец, и, может быть, даже еще и смеялась неровно и неумело, мне так показалось — как младенец; не вспоминала про дядю Жана-Франсуа, не заявляла, что ей хочется меня укусить, не говорила о том, что не простит, отомстит, убежала в незнание, в совсем маленькое детство, в младенчество, спряталась — может быть, даже и не вернется…