Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

• Название: Ты взойдешь, моя заря!
• Автор: Алексей Новиков
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1953

Роман «Ты взойдешь, моя заря!» посвящен зрелым годам, жизни и творчеству великого русского композитора Михаила Глинки.

---

Глава пятая

– Говорил, не смей ничего у меня перебирать! – возмущается Глинка, допрашивая дядьку Якова. – Куда девал ноты, которые вчера здесь лежали?

– Где здесь? – присматривается Яков. – Ничего здесь не было.

– Не было?! – грозно вопрошает Глинка, не находя многих своих набросков. – А ну, повтори, душегуб!

– Нечего и повторять, – отвечает Яков, благоразумно ретируясь к дверям. – Столько нот накопили, нешто каждый листок убережешь!

Римский-Корсак, присутствовавший при этой стычке, оглядел груды нот.

– Дивлюсь я тебе, Мимоза, дивлюсь и сожалею: ничего путного произвести не можешь. Взял бы для твоей музыки что-нибудь из моих новых элегий. Может быть, добьешься тогда признания.

С некоторых пор в голосе Александра Яковлевича Корсака при разговоре с товарищем-неудачником появились нотки покровительства и снисхождения. Римский-Корсак уже печатался. Элегического поэта венчала похвалой сама «Северная пчела». Его стихи разбирали невзыскательные альманашники.

– Итак, торопись, Мимоза!

Поэт стоял, выжидая. Но сожитель его ничего не ответил. Тогда Корсак заключил увещание:

– По дружбе я готов тебе протежировать. Кстати, завтра съезжаются у меня поэты. Ободрись и без стеснения заходи.

На вечер, созванный Корсаком, пришло с пяток молодых людей. Гостям был предложен роскошный ужин, с изобилием по винной части.

Собравшиеся поэты терпеливо слушали произведения хозяина. Несмотря на поток элегий, они быстро пришли в то блаженное состояние духа, когда самые высокие мысли приобретают необыкновенную легкость.

– Корсак! – провозгласил один из гостей. – Помянем чашей круговой наши прежние кумиры!

Речь шла, как оказалось, о Пушкине. Некий желчный господин произнес разъяснительную речь:

– И снова вышли в свет главы из «Онегина»! Уже четвертая и пятая вместе! Пушкин окончательно покинул Парнас для болота мещанской добродетели. Ха! – сардонически воскликнул оратор. – Любовь невинной девицы! Впору бы петь о том покойнику Карамзину… Сплин Онегина! Ха! Не нов и этот товар, взятый напрокат у другого покойника – лорда Байрона.

– Я всегда говорил, что Пушкин поет отжитое и умирающее, – самодовольно заметил Костя Бахтурин. – К черту Онегина! Ecoutez moi[18], дайте мне титана страсти!

Оратор сел, может быть несколько неожиданно для себя, но все с новым увлечением подняли бокалы.

В эту минуту в комнату вошел запоздавший Глинка. Бахтурин обернулся к нему, недоуменно мигая.

– Привиденье ль вижу я? Иль точно ты, беглец коварный?.. Впрочем, целую тебя, изменник!

Он потянулся было к Глинке, но опять оказался сидящим в глубоком кресле.

– Моя арфа! – мечтательно произнес Константин Александрович и погрозил Глинке пальцем.

Глинка хотел миновать сочинителя, написавшего когда-то стихи для его первого романса «Моя арфа», но Бахтурин крепко ухватил его за руку.

– Нет, ты мне ответь: почему не ищешь более ни дружбы, ни вдохновения у Константина Бахтурина?

– Но и без меня, как я вижу, ты живешь одними вдохновениями, – отвечал Глинка, озадаченный неожиданной встречей. – Как идет жизнь?

– Жизнь! – обиделся Бахтурин. – Пусть Пушкины, но не Бахтурины вещают миру о пошлости житейской!

Глинка был озадачен: все поэты, собравшиеся у Корсака, дружно честили Пушкина.

– К чему приглашает нас поэт, покинутый музами? – бойко прокричал молодой человек. – В усадьбу Лариных? Отведать брусничной воды или простокваши?

– Не хочу простокваши, – неуверенно откликнулся Костя Бахтурин. – Где чаша роковая?

Хозяин тотчас поднес ему полную чашу, которая если и не оказалась роковой, то только потому, что Константин Александрович стал быстро засыпать.

Римский-Корсак, исполняя обязанности гостеприимного хозяина, не вмешивался в разговор. Но давно ли пылал он от возмущения, когда непочтительно отзывался о Пушкине тот же Бахтурин? Почему же теперь не только не пылает, но даже не краснеет элегический поэт, венчанный «Северной пчелой»?

Давно ли заглянула слава в скромное жилище Александра Римского-Корсака и осветила блеском своих лучей поэтический беспорядок на неприбранном столе: огрызки перьев, клочья бумаги и порыжевшие окурки – и вот же действует смертоносный яд! По счастью миновала слава дверь в комнату Михаила Глинки и уверенной поступью вошла к элегическому поэту.

…На следующий день Глинка взял под руку своего сожителя и стал медленно расхаживать с ним по той самой зале, где потерпели крушение многие его замыслы. О них напоминали только музыкальные пульты, составленные в кучу. Оркестровые партии покоились в совершенном беспорядке и были покрыты пылью забвения.

– Неужели неведомо тебе и прочим виршеплетам, – говорил Глинка, – что все вы похожи на плохо ученых скворцов? У тех скворцов один свистнет неведомо что, а другие повторят – и думают при этом, что каждый вещает свое. Очнись, пока не поздно. Коли нет у тебя ни мысли собственной, ни голоса, так сделай милость, не верещи стихами под чужую дудку… А не опомнишься – будешь до старости в скворцах ходить! Куда как весело!

Корсак не возражал. Он был сначала поражен, потом убит, потом, опамятовавшись, возмутился:

– Требую сатисфакции! – Голос элегического скворца был слаб от вчерашних излишеств.

– За что? – удивился Глинка.

– За то… – взвизгнул, обретя неожиданную силу, Корсак, – за оскорбление поэтов и поэзии… Отрекайся от мерзопакостной клеветы насчет скворцов!

– Если я отрекусь, камни возопиют.

– Тогда… – Корсак задумался… – Тогда сам лучше напиши.

– Странный способ сатисфакции! – рассмеялся Глинка. – Впрочем, если б я мог отучить тебя от пагубной страсти и доказать, что каждый может кропать стихи на нехитрый вкус…

– Э, нет! – перешел в наступление поэт. – Ты поэму напиши, тогда и разговаривай!

– Поэму? – задумался Глинка, и упорный хохолок на голове его принял задорное положение. – Изволь, пожалуй… Но какую же поэму написать? Байроническую, романтическую, кровавую, сатанинскую?

…Несколько дней приятели не встречались. На Глинку напал мальчишеский задор. В минуты досуга он сидел, ухмыляясь, и выводил строку за строкой. Начало поэмы было таково:

Альсанд безвременно узнал
Неверность милых наслаждений,
Обман прелестных упоений,
И боле их он не искал!
На зов любви, честей и счастья,
На зов волшебный сладострастья
Не откликалось сердце в нем, —
Оно, забытое лучом
Давно померкших упований,
Тоскливо билося в груди,
И сквозь туман былых страданий,
Не зрело счастья впереди..

Глинка перечитал вступление: куда как здорово! Сочинитель готов был поклясться, что поэма была задумана в роде романтическом.

Но, может быть, под романтическим обличьем Альсанда укрылся некий молодой человек, который так недавно познал в Смоленске обман прелестных упоений и теперь не видел, конечно, счастья впереди?..

Столь удачно начатая поэма требовала продолжения. Но тут, на беду Альсанда, автор был призван в заседание Главного управления путей сообщения. Заседание было длинное и бестолковое. Если бы первоприсутствующий граф Сиверс пожелал заглянуть в черновой журнал, который вел помощник секретаря, ему долго бы пришлось гадать, как попал в протокол господин Альсанд и по какой дорожной дистанции он служит. К тому же аттестация, данная неизвестному чиновнику, излагалась в журнале не канцелярской прозой, но бойкими стихами.

По требованию моды герой был представлен в них вполне одиноким. Но разве не был одинок и сам сочинитель?..

Вернувшись со службы домой, Глинка с жаром перечитал написанное: опрятно!

Но следовало дать движение поэме. Тогда, обрекая героя на новые испытания, автор набросал:

Раз он задумчиво бродил…

Глава шестая

Анны Петровны Керн дома не оказалось. Пожилая служанка заверила гостя, что барыня должна вернуться с минуты на минуту.

Глинка нехотя прошел в гостиную и там увидел еще одного посетителя.

В кресле у окна сидел Пушкин. Вначале он недовольно взглянул на вошедшего, потом вдруг просветлел.

– Еще одна жертва легковерия, – обрадованно сказал поэт. – Увы! Точность не входит в число добродетелей Анны Петровны!

Глинка объяснил, что он явился без предупреждения, а потому не может сетовать на отсутствие хозяйки.

– Тогда другое дело, – согласился Пушкин. – Мне же было предписано явиться ровно к пяти… и вот видите, я все еще жду. Итак, соединимся и поскучаем, пока хватит терпения.

Пушкин покинул кресло и легкими шагами прохаживался по гостиной.

– Помнится, – поэт остановился перед Глинкой, – вы с пристрастием допрашивали меня об Онегине. Позвольте предложить вам встречный вопрос по музыкальной части… Что вы думаете о Моцарте?

– Думается мне, что самые искушенные музыканты недостаточно понимают всю мощь его гения.

– Так! – Пушкин снова ходил по гостиной. – Давно занимает меня этот сюжет: гений и противостоящая ему посредственность. Может быть, даже ученейший муж, но все-таки посредственность. Жизнь лорда Байрона дает пример борьбы с хранителями мертвых традиций. Опыт Шекспира еще более доказует, что разрушение окаменелых верований и вкусов неотделимо от созидания.