Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

• Название: 5/4 накануне тишины
• Автор: Вера Галактионова
• Жанр: Современная проза

Роман выходил в журнале «Москва» в сокращённой, журнальной версии. В полном варианте публикуется впервые.

---

на долгих десять лет.

Осталась ли его жена Марьяна колдовкой или бросила попытки менять у людей их собственную волю на свою,

— колдовство — есть — высшая — стадия — волюнтаризма — и — наоборот —

суть дела от этого не менялась: Барыбину было гораздо спокойней на работе. И даже часть его домашней библиотеки переместилась потом в ординаторскую, поскольку он изготавливал на дежурствах, в перерывах, некий научный труд, о котором стеснялся пока говорить –

по скромности он держал его в тумбочке под раковиной, среди хлама, свёрнутым в трубку.

Медицинские сестры опекали Барыбина, баловали и любили необременительной цеховой любовью. Изредка они готовили реаниматору вкусное на больничной кухне, из продуктов, принесённых им в день получки. Но никогда, никогда не ставили при нём на стол тарелку с виноградом —

чтобы он не закричал «чур меня!» и не убежал шляться по пустырю, за больничной помойкой, дабы успокоиться перед операцией.

369

Как ни крути, а брак Цахилганова оказался самым

удачным. И если бы он немного приглядывал за Любовью,

плюнув на сомнительные свои дела,

он не проглядел бы главного,

— пассивного — её — самубийства…

— Люба, ты молчишь и молчишь. Жена моя… Как бы я хотел говорить с тобой…

Цахилганов поразглядывал надписи на тёмных солнцезащитных флаконах,

они стояли на столике, будто слепцы, выстроившиеся в ряд.

— Неужели ты больше не видишь меня?.. Мы потеряли возможность всматриваться друг в друга…

Эта возможность ушла из жизни, их жизни.

Но голос Любы ещё звучит иногда в этом мире —

бесконтактно…

— Не молчи…

Какое-то из её слов станет последним,

— или — уже— стало.

— Скажи что-нибудь…

— Вспомни! Ты что-то спрашивала про птенцов, Люба, — расхаживал он по палате. — Я, правда, не очень хорошо тебя понял. Это Барыбин у нас большой специалист по иносказаньям. А я дилетант… Люба!!! Нельзя же так долго молчать…

Любовь застонала.

— Что? — Цахилганов склонился над женой. — Что? Здесь — больно? Или здесь?

— Они вырастут… Налетят целой стаей, — едва слышно проговорила Любовь.

— Отпрыски! — рассёк вдруг пространство решительный, непримиримый голос Дулы Патрикеича. — У-у-у-у — у!..

— Пустое, — успокоил Цахилганов то ли себя, то ли жену, то ли старика. — Всё пустое…

370

А можешь ли ты объяснить себе, Цахилганов, отчего это у Барыбина-младшего,

у Боречки то есть,

раздвоенный подбородок?

Отбой: Цахилганов никогда не храпит по ночам. В отличие от Сашки. А этот барыбинский отрок бесчинствует во сне, словно бешеный вантуз…

— Не бойся. Ничего не бойся, Любочка. Когда Мишка перестанет пичкать тебя препаратами из слепых флаконов, ты придешь в себя. Пусть не надолго… Ты вырвешься из круга своих наркотических представлений. Они пустые, Люба…

— Её нет… Она высиживает где-то птенцов, — шелестел голос жены. — Как же я… справлюсь, если их будет много?

— И хорошо, что нет, — с деланой бодростью уверял жену Цахилганов. — Зато я здесь. Я с тобой. Только с тобой. С одной тобой. Слышишь?

Я навсегда теперь — с тобой. Правда.

Что бы ни случилось…

371

Любовь открыла глаза и смотрела на него, видя.

— Тебя долго не было, — она подбирала слова, выговаривала их с тщательностью, распределяя силы правильно и разумно. — Сейчас… Ты так хорошо сказал, что… Мне не хочется уми… умирать.

— Вот и умница, — погладил её руку Цахилганов, едва не заплакав от благодарности. — Если ты захотела жить… Я тоже буду жить, Люба!

— …Живи, — приговаривал он тихо, боясь голосом спугнуть возникшее в ней и совсем слабое желание. — Прошу тебя. Живи…

— Да… — сказала она успокоенно, отворачиваясь.

Цахилганов разволновался. Вон что! Его нарочно запугал Барыбин. А она не безнадёжна — Любовь отвечает!

Но… как же она бледна сегодня, как бледна. И эти землистые тени под скулами, раньше их не было…

Вдруг розовое тело Горюновой снова,

словно резиновое,

качнулось в его глазах.

Опять. Опять эта Горюнова! Бесстыжая. Настырная.

Ты, со своими говяжьими телесами, смеешь лезть в память даже сейчас?! Сгинь!

— Я только с тобой, Люба! Веришь?

372

…А может, развязная чувиха Горюнова и есть именно та женщина, которая — оживляет? Вульгарная, пышущая глупостью и здоровьем…

Шла бы ты подальше, Горюнова, со своей молодой плотью, красной, как освежёванная туша!..

Любопытно, какую такую пользу науке способна принести эта преподающая

— дающая — знания —

бабёнка с кошёлочным сознаньем?

Какую такую элиту советского периода она тщится изучить — и зачем? Да ей, с её вульгарными ужимками и чепухой, которую она несёт… Ей бы в магазине искусственными членами торговать, а не лекции читать.

А он-то перед нею рассуждал на ступеньках —

про Козлова и «Арсенал»!..

И высокопарно толковал ей, тоже что-то громко изрекающей, про «Электрические сны» и прочее,

— хм — нелепица — несуразица — бессвязный — можно — сказать — разговор — по — мотивам — второго — фортепианного — концерта — С. — Рахманинова —

зачем?!.

373

— Спи, Люба… Спи! Нет никаких птиц. Нет хищных птенцов. Нет никаких ублюдков. А есть покой, Люба… Он у нас впереди…

В покое, к счастью, нет ничего!

Там полное равенство.

Там нет униженных — и нет победивших,

нет жертв — нет палачей,

нет хищников — нет пострадавших…

Прозрачные искусственные жилки свисают с капельниц и несут в вены жены лекарства от боли —

лекарства от действительности –

искусственно — затянувшейся — безрадостной — действительности —

но если он скажет реаниматору Барыбину одно только слово, этот совершенный и полный покой для Любы наступит сразу.

Думая так, он вдруг успокоился и, кутаясь уютно в байковый халат, полудремал-полудумал. Ведь смерть — это, в любом случае, отключка от земной жизни. И разве это, само по себе, не благо?

Пусть память погаснет,

как перегоревшая лампочка — щёлк!

И всё: никаких мук, никаких расплат.

Сеанс окончен…

374

Кто-то страшный и беспощадный придумал для человечества злую сказку — про ад и рай, думал Цахилганов. Не надо нам никакого сказочного рая, когда реально грозит современному нормальному человеку только ад!

Что ни говори, а материализм добрее.

Для грешников. Коих подавляющее большинство…

Добрый атеизм с его задумчивыми кабинетами в светлых Домах политпроса — он не запугивал никого неизбежным экзаменом на святость,

— кто — же — его — сдаст?

Но атеизм — этот опиум для народа, иссяк бесследно. А вместо него замаячило грозное будущее, громыхающее раскалёнными сковородками, воняющее серой и кипящей смолой: пощады не будет никому.

…Рай — он там, где Любовь.

Рай — для неё.

А для Цахилганова высшее благо — Ничто. Как для изношенного механизма,

страдающего усталостью металла.

Но Любовь — там, где рай…

Может ли Любовь увлечь его за собой туда —

ведь без любимого человека ей рай будет не в рай.

А что, в самом деле? Почему бы и нет?

375

Тогда шаловливая давняя мечта о счастье проникла в реанимационную палату, как безмятежный невидимый лёгкий ветерок: когда-то, давным-давно,

Цахилганова так и подмывало

притвориться паралитиком.

Чтобы здоровая, заботливая Люба утирала бы ему слюнявый рот белоснежным платком, и кормила с ложки, и укладывала бы спать с ласкою,

и причёсывала бережно, бережно…

Она вывозила бы его, расслабленного, мычащего, на инвалидной коляске. Катала бы, катала часами, умытого, благостного, по той самой аллее на бульваре Коммунизма,

где снуют весёлые студентки с портфельчиками…

И, ах, как славно было бы щипать их, пригожих,

— с — большим — проворством — и — с — исключительной — ловкостью —

за такие оживлённые, вёрткие ягодицы, едва только заботливая Любовь его отвернётся…

А потом вновь расслаблять лицо,

впадая в приятный, необременительный

идиотизм.

376

Катиться под шорох сентябрьских листьев под шинами инвалидной коляски… Улыбаться как ни в чём не бывало, поглядывая в синеву небес —

разве не рай?…

Но дома, оставшись один, он бы включал музыку на полную громкость! Тайно бы — и с наслажденьем — ходил! И — ел — бы — сам — и — много!..