Ванда Василевская - Когда загорится свет

• Название: Когда загорится свет
• Автор: Ванда Василевская
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1955

Роман повествует о том, как тяжело раненный, демобилизованный еще до окончания войны советский инженер коммунист возвращается к семье, в родной город, только что освобожденный от фашистской оккупации, город разрушенный и неустроенный. Переход к «тыловой» жизни с бытовыми трудностями и неурядицами, мелкими повседневными заботами усиливает огорчение Алексея по поводу того, что ему, прошедшему горькие пути отступления в начале войны, не дано было вместе с товарищами двинуться в победоносный путь на Запад. Тоскуя по фронту, по боевым товарищам, он пренебрежительно относится ко всему, что происходит в мирном городе. Увлеченный фронтовым героизмом, фронтовой удалью, он не замечает героических тружеников тыла. Алексей пренебрежительно относится и к своей жене, к ее самоотверженному поведению, к ее упорному героическому труду, к ее домашним хлопотам, заботам о нем самом, о маленькой дочке. Надменная замкнутость приводит Алексея к тяжким недоразумениям в семейной жизни. И эта полуразрушенная личная жизнь лишь тогда становится человечной и полной, когда Алексей мало-помалу увлекается восстановлением взорванной гитлеровцами электростанции, когда он снова отдается общественной жизни.

---

Но почти в тот же день он позабыл обо всем на свете. С завода приехали специалисты для осмотра изуродованных турбин. Они осматривали их медленно, тщательно, обмениваясь время от времени скупыми замечаниями, — усатый мастер, молодой высокий техник и коренастый, похожий на кузнеца инженер. Алексей дрожал от нетерпения, но не хотел мешать вопросами. Они заглядывали всюду, касались стальных деталей, как живого тела. Фабюк стоял в стороне и пристально смотрел на них. И Алексей заметил, что этот мастер, с виду так безразлично относящийся к работе, волнуется не меньше, чем старый Евдоким, который мелкими шажками непрерывно семенил по грязи, вертелся вокруг группы приезжих, разжигая то и дело гаснущую самокрутку огромной, как кружка, зажигалкой, и часто хрипло покашливал. Приезжие не торопились, приглядывались, совещались между собой. Наконец, инженер выпрямился.

— Что ж, можно попробовать.

Страшное волнение сжало горло Алексея.

— Значит, все-таки!..

— Работы масса, но можно, — подтвердил усатый мастер.

И судьба одной из турбин была решена. Но ремонтировать на месте было невозможно, ее нужно отправить на завод.

Евдоким встревожился.

— Как же так, Алексей Михайлович? Еще что-нибудь случится по дороге, нельзя ее забирать отсюда. Не лучше ли, чтобы они привезли сюда эти свои, как их там, и готово… Тут бы, на месте, спокойней было, а так…

— Невозможно, старик. Придется там, на заводе, сделать. Беспокоиться нечего, увезут и привезут, как новенькую.

— Кабы так… — вздыхал Евдоким. — Конечно, люди опытные, сразу видно по тому, как осматривали. А все лучше бы на месте. А вдруг они заберут и отдадут куда-нибудь? Кто их знает!

— Что вы, что вы! Турбина наша, никто ее не может забрать.

— Наша-то наша, да народ-то всякий бывает, кто их знает!

— Не ворчи, не ворчи, старик, все будет в порядке.

— Ну, разве что уж вы так считаете, Алексей Михайлович, — сказал Евдоким и пошел в сторожку.

Но в течение следующих дней Алексей не раз видел, как старик идет в угол, где оттиснулись в размокшей земле очертания турбины, как он, что-то ворча под нос, роется палкой в грязи. Каждые два-три дня он приходил в контору и, остановившись на пороге, тяжело вздыхал, опираясь на палку.

— Ну, что, Евдоким?

— Да вот, Алексей Михайлович, как там, ничего не слышно?

— Насчет чего?

— Да вот… насчет турбины.

— Подождите, подождите, рано еще.

— Как так рано? Когда же это ее взяли? Пожалуй, уж неделя, а то и восемь дней…

— Да вы посчитайте: пока доехала, пока сгрузили, пока приняли…

— Оно конечно. Они-то не торопятся… Им что?

— Не ворчите, не ворчите, Евдоким… Все будет в порядке.

Он с отвращением подумал, что придется опять идти к Волчину. Заказанные трубы не приходили и не приходили. Он протянул было руку к телефону, но тотчас опустил ее. Волчин не подходил к телефону, а у секретарши всегда был один стереотипный, неизменно повторяющийся ответ: «Нет его, неизвестно, когда будет». И он, нахлобучив шапку, пошел по улицам, по которым гулял ветер, гоняющий попеременно то теплый, то холодный воздух, бодрящий и веселый, как детский смех.

В приемной никого не было. Он изумился, увидев на месте пухлой дамочки молодого человека без левой руки.

— Товарищ Волчин здесь?

Тот внимательно посмотрел на него.

— Нет… Его нет.

— А когда будет?

Лишь теперь Алексей заметил испуганные взгляды, устремленные на него из приоткрытых в соседнюю комнату дверей. Там, против обыкновения, было тихо, лишь торопливо стучала машинка. Он сообразил, что что-то случилось.

— Я вас, кажется, русским языком спрашиваю, когда будет Волчин?

— А вы кто такой?

— Инженер Дорош, с электростанции.

— Ага, — молодой человек встал. — Садитесь, пожалуйста. Сейчас от Марченко выйдет посетитель, и он вас примет. Начальником конторы со вчерашнего дня назначен Марченко.

— А Волчин?

— Волчина посадили, — равнодушно ответил секретарь.

Алексей подпрыгнул на стуле.

— Посадили?

— Что вас удивляет?

— Нет, нет, совсем не удивляет, наоборот…

Оказалось, что сидит не только Волчин. Как падающий камень увлекает за собой лавину, так и он, слетев с места, потащил за собой других. Не помогли ни Миша, ни Степа, ни Сеня, которые, как оказалось, совершенно его не знали. Алексей торжествовал, — впрочем, вскоре он узнал, что в то время, как он писал свое письмо, следствие уже шло. Волчин, как оказалось, не был ни самым большим, ни самым маленьким колесиком в хитрой машине тайного воровства. Марченко был, по-видимому, человек честный, но все же где-то в сторонке, где-то неподалеку, как бы за туманной завесой и в дальнейшем обделывались дела, попахивающие бензином и водкой, шелками и шерстью. Алексей с изумлением заметил, что есть и порядочные на вид люди, которые тем не менее жалеют о Волчине: все-таки с ним было легче, можно было кое-что достать, он хлопотал, помогал. А теперь чего нет, того и нет. Правда, теперь всего было больше, но, несмотря на это, кое-кто искал иных путей, более легких, менее хлопотливых. И находил их.

— Да, да, Марченко человек порядочный, но какой-то такой, знаете… нежизненный, — говорили они. — Вот Волчин, тот, бывало, все найдет… Из-под земли достанет!

— Не для всех, — с возмущением огрызался Алексей.

— Разумеется, не для всех… Каждый добивается своей выгоды. Как же иначе жить?

— Зря вы волнуетесь, Алексей Михайлович, теперь везде так, — осторожно успокаивал его Розанов.

— Я не понимаю. Вы же вот не крадете, хотя могли бы. Почему же вы оправдываете других?

— Я не оправдываю, только что поделаешь, если это так!

— Вовсе не так. И хуже всего то, что люди к этому привыкли. Бандита, который кого-нибудь ограбит, расстреливают, а к человеку, систематически грабящему государство, относятся со снисходительной улыбкой. Нет, нет, это должно кончиться…

Когда из контор и учреждений Алексей возвращался на свою работу, ему дышалось легче. Женщины таскали кирпич, работали на прессе и кранах. Сновал взад и вперед Евдоким, влюбленными глазами глядя на свою красавицу, которая день от дня подымалась, росла, меняла облик. Тихо и организованно работал Розанов, и все такие же золотые руки были у мастера Фабюка. Еще прибавились молодые техники, которых дали в помощь. Они не думали о том, что их пальтишки подбиты ветром, что сапоги давно требуют подметок, не думали о пайках, о талонах — они думали только об электростанции. Таких людей он встречал ежедневно и на вокзале, где разгружали доски и стальные балки, и на заводах, выполнявших заказы на детали для электростанции, и на складах. Но Волчин все же существовал, несмотря на то, что сидел теперь в тюрьме. Весьма похожие на него субъекты мелькали, проникали повсюду, лезли кверху, устраивались на теплых местечках, обволакивали людей своими услугами, своей помощью, своим добродушием и организовали подпольную систему воровства и грабежа, хитро стирая границы между честным и нечестным, границы между своим и чужим.

От них приходилось отмахиваться, как от назойливо жужжащих мух. Они были липкие, они льнули. Минутами Алексею казалось, что он мог бы убивать, если б не верил, что это пройдет. Пройдет как война, как наводнение, как пожар. Рассеется, развеется с ветром под чистым, могучим дыханием жизни. Лопнет, как нарыв, не оставив на теле никаких следов.

— Знаешь, Люда, — начал он, очнувшись от задумчивости, когда Людмила однажды вечером поставила перед ним тарелку бульона. И тотчас же поймал себя на этом: «Ведь я говорю ей «Люда», как раньше…»

Он замолк и поднял на нее глаза. Людмила смотрела вопросительно, в руках у нее была шумовка. Он заметил, что у нее круги под глазами и вся она какая-то маленькая, утомленная, постаревшая.

Он осторожно протянул руку.

— Положи эту ложку, присядь тут. Знаешь, Люда, я давно хотел… Ведь это же бессмысленно, ты знаешь.

— Что, Алексей?

Он смотрел в сторону. Свет лампы маленьким, круглым солнцем отражался в бульоне. Устремив глаза на эту колышущуюся точку, он тихо сказал:

— Все как-то не так вышло… И все это было так не нужно. Ты же знаешь…

— Что знаю?

Голос был глухой, сдавленный. Он неловко положил руку на ее ладонь. Рука дрогнула, она была холодна, совершенно холодна.

— …что я люблю тебя, Люда, что я всегда любил тебя.

Он не смел поднять глаз. Его ужаснуло ее молчание. Почему она ничего не отвечает, почему ничего не говорит. Что теперь будет? Быть может, он ошибся тогда — там, во дворе электростанции? Быть может, это вовсе не так? И вдруг почувствовал, что она положила лоб на его руки. Лоб был тоже холодный. Еще ничего не соображая, он увидел, что ее спина сотрясается от сдерживаемых рыданий, и на его руку капнула теплая влага. Впервые в жизни он видел ее плачущей, и это глубоко взволновало его.