Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

• Название: «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
• Автор: Сборник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-08-004862-3

В книгу, посвященную Отечественной войне 1812 года, вошли свидетельства современников, воспоминания очевидцев событий, документы, отрывки из художественных произведений. Выстроенные в хронологической последовательности, они рисуют подробную картину войны с Наполеоном, начиная от перехода французской армии через Неман и кончая вступлением русских войск в Париж. Среди авторов сборника – капитан Ф. Глинка, генерал Д. Давыдов, поручик И. Радожицкий, подпоручик Н. Митаревский, военный губернатор Москвы Ф. Ростопчин, генерал П. Тучков, император Александр I, писатели Л. Толстой, А. Герцен, Г. Данилевский, французы граф Ф. П. Сегюр, сержант А. Ж. Б. Бургонь, лейтенант Ц. Ложье и др.

Издание приурочено к 200-летию победы нашего народа в Отечественной войне 1812 года.

Для старшего школьного возраста.

---

«Против кого же все эти приготовления были, как не против меня? – сказал он. – Что же, неужели мне было дожидаться того, что вы, перейдя Вислу, дойдете до Одера? Мне должно было вас предупредить. Но и по приезде моем к армии я хотел еще объясниться без войны. На предложения мои вдруг мне отвечают, что со мною и переговоров никаких иметь не хотят до тех пор, покуда войска мои не перейдут обратно через Рейн. Что же, разве вы меня уже победили? С чего взяли делать от меня такие требования?»

Я на весь сей весьма длинный его разговор не отвечал ни слова, а равно и принц Невшательский, к коему он несколько раз обращался в продолжение оного. Потом, обратясь опять ко мне, он спросил меня: как я полагаю, дадим ли мы скоро генеральное сражение или будем всё ретироваться? Я ему отвечал, что мне неизвестно намерение главнокомандующего. Тут он начал отзываться о нем очень невыгодно, говоря, что немецкая его тактика ни к чему хорошему нас не доведет, что россияне – нация храбрая, благородная, усердная к государю, которая создана драться благородным образом, начистоту, а не немецкой глупой тактике следовать.

«Да и к чему хорошему она может довести? Вы видели пример Пруссии? – сказал он мне. – Она с тактикой своею кончилась в три дня. Что за отступление? Почему же вы, вместо того, если уже расположены были иметь войну, не заняли Польшу и далее, что вы легко могли сделать? И тогда вместо войны в границах ваших, вы бы перенесли ее в неприятельскую землю. Да и пруссаки, которые теперь против вас, тогда были бы с вами. Почему же главнокомандующий ваш ничего этого не умел сделать, а теперь, отступая беспрестанно, опустошает только свою собственную землю! Зачем оставил он Смоленск? Зачем довел этот прекрасный город до такого несчастного положения? Если он хотел его защищать, то для чего же не защищать его далее?

Он бы мог его удерживать еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем? Разве только для того, чтобы разорить город до основания! За это бы его во всяком другом государстве расстреляли. Да и зачем было разорять Смоленск, такой прекрасный город? Он для меня лучше всей Польши; он был всегда русским и останется русским. Императора вашего я люблю, он мне друг, несмотря на войну. Война ничего не значит. Государственные выгоды часто могут разделять и родных братьев. Александр был мне другом и будет».

Потом, помолчав несколько, как будто думая о чем-то, оборотясь ко мне, сказал: «Со всем тем, что я его очень люблю, понять, однако же, никак не могу, какое у него странное пристрастие к иностранцам. Что за страсть окружать себя подобными людьми, каковы, например, Фуль, Армфельдт и т. п., людьми без всякой нравственности, признанными во всей Европе за самых последних людей всех наций? Неужели бы он не мог из столь храброй, приверженной к государю своему нации, какова ваша, выбрать людей достойных, кои, окружив его, доставили бы честь и уважение престолу?»

Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я: «Ваше величество, я подданный моего государя и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его никогда не осмеливаюсь; я солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю». Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторой лаской, он, дотронувшись слегка рукой до плеча моего, сказал: «О, вы совершенно правы! Я очень далек от того, чтобы порицать ваш образ мыслей; но я сказал только мое мнение, и то потому, что мы теперь с глазу на глаз и это далее не пойдет. Император ваш знает ли вас лично?» – «Надеюсь, – отвечал я, – ибо некогда имел счастье служить в гвардии его». – «Можете ли вы писать к нему?» – «Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении». – «Но если вы не смеете писать к императору, то можете написать к брату вашему, что я теперь скажу?» – «К брату – дело другое: я к нему все могу писать».

«Итак, вы мне сделаете удовольствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы теперь видели меня и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или через великого князя, или главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения государя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно сожгли пороха, и довольно пролито крови, и когда же нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если бы это были англичане (parlez-moi de cela)!.. Это было бы другое дело! – При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх. – Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар; ну, очень хорошо, и это все можно будет устроить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас думают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как-то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтобы об нем говорить), – пусть из них составят военный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что на стороне вашей более шансов[17] к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на все готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так, как сие и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире прежде потери баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву. И какие бы я меры ни принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция или занятая неприятелем столица похожа на деву, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве; но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену, но когда я занял столицу, то совсем другое заговорили; и с вами то же случится. Столица ваша Москва, а не Петербург; Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России – Москва».

Я все сие слушал в молчании; он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал: «Вы лифляндец?» – «Нет, я настоящий россиянин». – «Из какой же вы провинции России?» – «Из окрестностей Москвы», – отвечал я. «А-а, вы из Москвы! – сказал он мне каким-то особенным тоном. – Вы из Москвы! Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» – «Не думаю, – сказал я, – чтобы московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особливо у себя в земле; но если они делают большие пожертвования, то это для защиты Отечества и угождая тем воле государя своего». – «Меня, право, уверяли, что этой войны хотят московские господа. Но как вы думаете, если бы государь ваш захотел сделать мир со мною, может ли он сие сделать?» – «Кто же оное может ему воспрепятствовать?» – отвечал я. «А Сенат, например?» – «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить».

Потом начал он расспрашивать меня, сколько я служил кампаний против неприятеля и где. Про позицию, на которой мы дрались, – видел ли я, и в котором часу, войска корпуса генерала Жюно в левой стороне от нас и, наконец, который пункт, я полагаю, был слабейший позиции нашей? Я отвечал на все его вопросы, на последний сказал, что я более всего боялся за правый фланг наш, ибо левый был прикрыт почти непроходимым болотом; но правый ничем прикрыт не был, кроме небольшой речки, которую можно было везде перейти. «Что же вы делали, – спросил он меня, – в обеспечение ваше?» – «Посылал в ту сторону беспрестанные разъезды, и так как оные, возвращаясь, доносили мне, что неприятеля в той стороне видно не было, то я и оставался покоен». – «Куда вы ходили из-под Смоленска со всею вашею армиею, – спросил он, – и зачем?» – «К Рудне и Каспле, – сказал я. – Намерение главнокомандующего было атаковать вас при этих пунктах». На сие он мне ничего не отвечал.

Возобновя потом опять мне желания свои, чтобы я написал брату все, что он мне говорил, он прибавил, чтобы я также написал в письме моем и то, что главнокомандующий наш весьма дурно делает, что при отступлении своем забирает с собой все земские власти и начальствующих в губерниях и уездах, ибо этим делает больше вреда земле, нежели ему; он же от этого ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет. И хотя его уверяли, что он в России пропадет с голоду, но он теперь видит, какое это вздорное было опасение; видит, что в России поля так же хорошо обработаны, как в Германии и во всех других местах, и что мудрено было бы ему пропасть с голоду в такой земле, где все поля покрыты хлебом; сверх этого, он имеет еще с собой подвижной хлебный магазин, из 10 тысяч повозок состоящий, который за ним следует и которого будет всегда достаточно для обеспечения продовольствия его армии[18].