Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

• Название: Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты
• Автор: Лев Толстой
• Жанр: Русская классическая проза

---

L’homme de beaucoup de mérite с благодарностью посмотрел на итальянца, как будто говоря: «я это самое и говорю».

— Кто же виноват? — отвечал m-r Pierre, с тою же горячностью,[808] шамкая[809] ртом и почти не замечая перемены собеседника, — разве по теперешнему положению дел во Франции можно судить о том, что бы она была, ежели бы идеи революции могли свободно развиваться.

Экс-аббат имел искусство внимательно и чрезвычайно спокойно слушать и прерывать именно в тот момент, когда это было выгодно.[810]

— Позвольте узнать ваше мнение, кто же помешал развитию этих идей? — перебил он так же тихо, как и прежде, — и кто же установил настоящий порядок вещей, который, я полагаю, вы согласитесь назвать военным деспотизмом, противным всякой свободе.

— Порядок этот установился сам собою.

— Sans doute,[811] — говорил экс-аббат, видимо только ожидая времени опять вставить свое победительное возражение.

— Деспотизм возник от того, что Франция была поставлена в необходимость защищать свои установления против всей Европы.

— Sans doute, — закрывая глаза, говорил аббат.

— Даже жестокости Конвента и Директории всё это произвело европейское вмешательство.

— Sans doute, но отчего же европейские державы вмешались в дела внутреннего устройства Франции? — сказал аббат с улыбкой спорщика, приведшего противника именно к тому пункту, у которого он ждал его.

Pierre на минуту не знал, что ответить.[812] Он улыбнулся.

— Allez le leur demander,[813] — сказал он, но тут же оправившись продолжал: — Впрочем, вы говорите, отчего? Оттого, что свобода невыгодна деспотам, оттого что учение революции не проникло еще во все умы.

— Sans doute, — повторил аббат. — Но позвольте у вас спросить, ежели бы нам с вами предоставлено было устроить судьбу[814] мира, чего бы мы желали и к чему бы стремились: к благоустройству Франции или к благу всего человечества? Я думаю, что к последнему.

Pierre замолчал, не понимая, к чему ведет его противник.

— Я тоже думаю, — только сказал он.

— Sans doute. Вы говорите, что признание прав человека есть начало и основание всякой свободы и государственного благоустройства, я с вами совершенно согласен. Теперь я говорю, что признание прав человека во Франции, в одной Франции, не только не повело человечество к большему счастию и благоустройству, а повело и Францию, и человечество к величайшему из зол, к войнам, к убийству ближнего и к попранию всех тех прав человека, которые были так торжественно признаны. Это я говорю и вы со мной согласны. Не так ли?

— Теперь, стало быть, нам остается решить вопрос: каким образом устроить судьбу человечества так, чтобы права человека были признаваемы одинаково всем образованным миром и чтобы уничтожалась возможность войны между народами.

— Это будет тогда, когда идеи справедливости и свободы проникнут во все углы, — возражал m-r Pierre, — для этого нужны общества распространения этих идей, нужна пропаганда...[815]

Иностранец посмотрел на[816] руки Pierr’a, как бы отъискивая что то.

— Как масонские ложи, вы думаете, — сказал он улыбаясь. — Sans doute. Но мне кажется, что до тех пор пока в руках королей и императоров будет власть посылать на войну своих подданных, до тех пор у них будет и власть подавлять всех этих подданных, те идеи, которые невыгодны для власти.

— Так вы думаете, что человечество вечно останется таким же?[817]

— Избави меня бог это думать, — спокойно, самоуверенно отвечал итальянец и лицо его приняло то выражений важности и поглощения всего в мысли, которое бывает у сумашедших, когда их наводят на пункт их помешательства. — Меня бы не было здесь, ежели бы я это думал, — продолжал он, как то таинственно оглядываясь. — Я думаю, напротив, что именно здесь, в Петербурге, и теперь именно, в нынешнем 1805 году, есть возможность навсегда избавить человечество от всех зол деспотизма и злейшего из зол, родоначальника всех других — от войны.

— Какие же это средства? — пробурлил m-r Pierre, оживленно заинтересованный. Аббат долго помолчал, как бы раздумывая, стоит ли высказывать свои задушевные мысли перед такой ничтожной аудиторией и потом, как бы махнув рукой и подумав: «отчего же и не сказать», начал говорить:

— Средства очень простые: европейское равновесие и droit des gens.[818] Стоит одному могущественному государству, как Россия — прославленному за варварство — стать бескорыстно во главе союза, имеющего цель равновесия Европы, и она спасет мир.

— Но что такое равновесие и какая цель его? — спросил Pierre, еще не зная, верить ли или не верить.

— Когда я жил дома, — сказал аббат, доставая табакерку со вздохом, — когда я был свободен, я был охотник до домашней птицы, особенно до индеек, я прошу извинить меня за эти тривиальные детали, — обратился он к княгине. — Я долго учился их выкармливать и не мог этого достигнуть оттого, что брал старых и молодых индеек вместе и сажал их в одно отделение. Чтож происходило? Сильные нападали на слабых, отбивали их от корма, даже нападали на них, воевали, и слабые чахли, умирали, а сильные в борьбе ослабели. Я разделил индеек по категориям. В каждой категории были индейки одинакового роста и силы. И с тех пор индейки стали велики, сыты и счастливы. В природе, mon cher monsieur, — продолжал он, — всё живет и множится только вследствие закона экилибра сил. Когда будет этот экилибр сил и в системе государств, тогда только человечество будет счастливо.[819]

И экс-аббат, как и все маниаки, видимо оживленный страстным вниманием Pierr’a, в тысячный раз, без малейшей скуки, рассказал весь свой план переустройства Европы, тот самый, который через Чарторыжского был подаваем государю. План состоял вкратце в следующем: чтоб удержать Францию от завоеваний, ей должны были быть поставлены на севере и на юге два новые государства, как преграды. На севере Голландия и Бельгия, соединенные в одно, на юге независимая Италия. Германский союз должен был быть отделен от Австрии и Пруссии. Польша в прежних пределах должна была быть сделана независимым государством. До малейших подробностей было обдумано переустройство всех государств Европы, таким образом, чтобы могущество одного не могло быть опасно для соседей. Кроме того, все ученые мира должны были на общем конгрессе> составить новое право народов, в котором постановлено бы было, что война не может никем быть начата без согласия и посредничества соседних держав. Всё было так хорошо обдумано и так ясно излагалось в устах этого тихого, сосредоточенного человека, что перед воображением слушателей невольно возникал новый век счастия для человечества. Pierre казался поглощенным вновь представленным ему рядом мыслей. Княгиня даже была заинтересована, один князь слушал так же, как он всё слушал, с своим потухшим взглядом, как будто или всё это он знает и презирает, или ничего не понимает, но не заботится о том, чтобы казаться понимающим.

— Et la guerre est impossible,[820] — окончил аббат.

— Что ж мы, военные люди, будем делать, любезный аббат, — спросил князь Андрей, лениво улыбаясь.

Аббат, как и все маниаки, был так уверен в возможности того, что он предполагал, что насмешка над его планами не оскорбляла его, напротив, он с другими готов был тонко посмеяться, зная, что от насмешки толпы его великие идеи не умалятся.[821]

— Vous irez planter des choux à la campagne avec votre charmante épouse,[822] — сказал итальянец с своей притворной улыбкой, как будто отгоняя от себя серьезность настроения, которого он считал недостойной свою аудиторию.

— Oui, c'est comme ça, mon cher monsieur,[823] — только прибавил он к Pierr'y, чувствуя, что здесь только семя упало на плодородную землю.

— Однако и исполнение этой великой мысли невозможно без войны, — сказал Pierre. — Vous comptez sans votre hôte.[824] Наполеон не разделит этих мыслей.

— Этого я не знаю. Я полагаю, что Россия, Австрия и Пруссия довольно сильны, чтобы заставить его принять эти основания.

— Австрия показала уже, как она мало сильна в войне,[825] — сказал князь Андрей,[826] — что было в прошлую войну?

У каждого из этих 4-х собеседников, исключая князя, был свой дада в разговоре и, как следует в каждом хорошем обществе, каждый[827] умел коснуться своего предмета. Чиновник изложил свои преобразовательные бюрократические соображения, Pierre — свою либеральную философию, аббат свои новые идеи народного права и политического устройства, теперь завладел князь Андрей разговором, когда он перешел на его любимое военное дело.

— Я не говорю про одну Австрию, а про соединенные силы всей Европы.

— Разве силы, соединенные в первую войну, не были втрое сильнее армии Буонапарте, — сказал князь Андрей[828] и усмехнулся, (князь, несмотря на свой восторг к гению Наполеона, называл его, как и все в Петербурге, Буонапарте) — и что ж вышло. Кроме науки войны, которая учит нас тому, что победа остается за тем, у кого больше пешек и кто их лучше расставит, поверьте, что есть еще бог войны и есть гений, которым одарен этот необыкновенный человек. Вы говорите о союзе в Европе, а завтра может быть мы получим известие, что французская армия в Ирландии и идет на Лондон.