Лев Толстой - ПСС. Том 27. Произведения, 1889-1890 гг.

• Название: ПСС. Том 27. Произведения, 1889-1890 гг.
• Автор: Лев Толстой
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1935

Основная работа над входящими в 27 том художественными произведениями протекала у Толстого в конце 1880-х годов и в 1890 году. Одно из этих произведений («Дьявол») Толстым не было окончательно отделано и впервые напечатано лишь после его смерти.

Из вышедших в свет при жизни Толстого произведений «Крейцерова соната» перепечатывалась в большинстве изданий с текста, впервые опубликованного в 1890 г. в тринадцатой части сочинений Толстого и напечатанного по копии, переписанной С. А. Толстой, заключавшей в себе множество отступлений от подлинного толстовского текста — бессознательных и частью сознательных. Ни этой копии ни корректур повести Толстой не читал. Отсюда большое число искажений, вкравшихся в печатный текст «Крейцеровой сонаты» и лишь частично устраненных по неавторитетным спискам в некоторых заграничных изданиях и преимущественно в двенадцатом издании сочинений Толстого 1911 г., но вновь спорадически появлявшихся в последующих изданиях повести.

Что касается „Послесловия к «Крейцеровой сонате», также не авторизованного Толстым ни в копии, с которой оно печаталось, ни в корректурах, то текст его в России вплоть до последнего времени печатался с существенными цензурными пропусками (исключение представляет собой единственная перепечатка «Послесловия» с заграничного издания В. Г. Черткова в брошюре «О половом вопросе. Мысли графа Л. Н. Толстого, собранные В. Г. Чертковым», напечатанной в журнале «Всемирный вестник» за 1906 г. и изданной затем отдельно).

Рассказ «Франсуаза» всё время печатался или по тексту, искаженному в интересах «благоприличия» А. С. Сувориным и впервые напечатанному в его газете «Новое время», или, реже, по искусственно скомбинированному тексту И. И. Бирюкова, в который лишь частично были введены купюры, сделанные Сувориным.

В настоящем издании все эти произведения — в результате изучения относящегося к ним рукописного материала — впервые появляются в печати в неискаженном виде.

Помимо вариантов литографированных редакций «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия» к ней, печатаются ранние рукописные редакции, планы и варианты входящих в этот том художественных произведений, доселе в большинстве неопубликованные.

Из статей, входящих в состав данного тома, впервые публикуются три неоконченных отрывка. К статьям: «Для чего люди одурманиваются?» и «Предисловие к «Севастопольским воспоминаниям» Ершова» даны обширные варианты, впервые извлеченные из черновых рукописей автора; в статье «Для чего люди одурманиваются?» восстановлен пропуск, сделанный по цензурным условиям. В комментариях к статье «О соске» приводятся толстовские тексты, затерявшиеся в проредактированной им рукописи другого автора. Из других статей Предисловие к «Злой забаве» В. Г. Черткова и «Carthago delenda est» до сих пор не включались в собрания сочинений Толстого. Тексты всех статей проверены по рукописям.

Художественные произведения данного тома приготовлены к печати, редактированы и комментированы Н. К. Гудзием.

Вся работа по подготовке к печати текстов статей и составлению комментариев к ним сделана В. Д. Пестовой, под редакцией Н. Н. Гусева.

В составлении указателя к тому принимала участие А. И. Толстая-Попова.

---

Сказавъ это, я взглянулъ на него: онъ смотрѣлъ на меня не то что улыбаясь, но весь преобразившись. Все лицо его свѣтилось любовью. Онъ смотрѣлъ на меня, какъ мать смотритъ на любимаго ребенка, радуясь на него и жалѣя его. Онъ, очевидно, любилъ меня. Я поглядѣлъ на него и остановился и даже єпросилъ:

— Что?

— Что? — повторилъ онъ. — Я только хотѣлъ спросить, что понимать подъ любовью? — сказалъ онъ.

— Что понимать, — сказалъ я, улыбаясь отъ радости его участія. — Любить — все отдать, объ одномъ думать, однаго желать. Я ѣду, я говорю съ вами, а думаю о ней. Да чтоже, вы меня не знаете и не узнаете, a тѣмъ более ее.

Его грустное, доброе, любящее меня лицо, изъ котораго смотрѣли на меня, притягивая къ себѣ, его глубокіе сѣрые глаза, еще более возбуждало меня.

— Тотъ, кто не зналъ этаго чувства, тотъ его не можетъ, не можетъ понять, — говорилъ я. — Я не знаю, красива, некрасива она (всѣ говорятъ, что красива), но знаю, что вотъ я говорю съ вами, и я вижу ее, ея улыбку, слышу ея голосъ, вижу ея душу. Это пошло, но это то самое, что называется сліяніемъ душъ… — Я остановился. — Вы вѣрно знаете это чувство?

— Да хорошее ли это чувство? — сказалъ онъ.

— Это чувство? — вскрикнулъ я. — Какъ хорошо ли? Да одно только и есть хорошее. Одно чувство, которое даетъ намъ образецъ высшаго счастья, вѣчнаго. Только то и хорошее чувство, которое похоже на это.[109]

— Ну, а уступили бы вы ее другому, если бы знали, что она будетъ счастлива съ другимъ?

— Да развѣ можно это знать? — сказалъ я, отвиливая отъ вопроса.

— Нѣтъ, я помню, гдѣ то читалъ: еслибы человѣкъ истинно любилъ женщину, онъ ни за что въ мірѣ не пожелалъ бы быть ея мужемъ, еслибы не зналъ навѣрно, что онъ самый лучшій мужъ, котораго она можетъ имѣть. Такъ ли вы любите?

Меня поразило это замѣчаніе.

— Положимъ, — сказалъ я всетаки, — что есть доля эгоизма въ любви, но это не мѣшаетъ любви быть высочайшимъ чувствомъ.

— Ахъ, какое это ужасное чувство! — сказалъ онъ для себя больше, чѣмъ для меня.

— Какъ ужасное![110] — сказалъ я.

— Да, ужасное, ужасное, ужасное, — сказалъ онъ, и глаза его заблестѣли гнѣвомъ на кого то. И тотчасъ же онъ поглядѣлъ на дѣвочку и утихъ. — Любите, — сказалъ онъ потомъ, — любите того, кого любите, отдавайтесь этому чувству, но не восхваляйте его, не воображайте себѣ, что это чувство лучше, чѣмъ оно есть.

— Но когда я чувствую, я знаю, что у меня крылья, я люблю черезъ нее всѣхъ, и васъ, и всѣхъ.

Онъ ничего не отвѣтилъ, и мы замолчали. Трутутумъ, только подрагивали подъ нами колеса по рельсамъ.

— Нѣтъ, нельзя этаго передать другому, — сказалъ онъ.

— Чего?

— Того, в чемъ обманъ, въ чемъ ужасъ этой вашей любви.

— Да въ чемъ же?

Онъ не отвѣчалъ, а все пилъ свой чай и предложилъ его мнѣ. Я думалъ, что онъ хочетъ прекратить разговоръ, такъ долго мы молчали, но онъ вдругъ поставилъ стаканъ.[111]

— Въ чемъ ужасъ? — повторилъ онъ.

— Я не понимаю.

— А поймете, когда узнаете, кто я.

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Я Степановъ. Леонидъ Степановъ.

— Я не знаю.

— Я Степановъ, судившійся 4 года тому назадъ въ Казанскомъ окружномъ Судѣ, — сказалъ онъ, глядя на меня твердымъ, но холоднымъ взглядомъ.

— Да, Степановъ, но нѣтъ, я не знаю, я не слыхалъ, не читалъ.

— А я думалъ, что это дѣло надѣлало столько шума, что вы знаете.[112]

— Но что общаго съ нашимъ разговоромъ? — сказалъ я.

— Что общаго? Дѣло это — исторія любви, самой, по вашему, возвышенной, хорошей любви.

Я молчалъ.

— Да, вамъ нужно это знать. Можетъ быть, вы не захотите знать меня послѣ, но мне все равно, я для васъ скажу и для себя.[113]

— Женился я, какъ женятся всѣ такъ называемые порядочные люди нашего круга, то есть обманывалъ, лгалъ и себѣ и другимъ, и меня обманывали, и мнѣ лгали, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ увѣренъ,[114] что женясь, я дѣлаю что то очень прекрасное и, главное, съ раннихъ лѣтъ я лелѣялъ мечту о семейной жизни. Жена моя должна была быть верхъ совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной. Думать я такъ думалъ и лѣтъ 10 жилъ взрослымъ человѣкомъ, не торопясь выбирать предметъ любви, не торопясь излить на какую нибудь женщину всѣ богатства моего сердца. Я приглядывался ко многимъ, но все было не то, все было далеко отъ того совершенства, которое было достойно меня.[115] Это еще лучшее воспитаніе, такое, при которомъ хотя въ воображеніи представляется идеалъ чистой, любовной, поэтической семейной жизни. У меня былъ такой идеалъ, потому что и родители мои были хорошіе люди, и воспитанъ я былъ матерью, вдовой, чудесной женщиной, всегда въ удивительномъ свѣтѣ рисовавшей мнѣ семейную жизнь. Такъ я жилъ и мечталъ, но не торопился, какъ я вамъ говорилъ, жениться и велъ, по русски называя, распутную жизнь (она и не можетъ быть иною для 30-лѣтняго, здороваго, не связаннаго ничѣмъ богатаго человѣка), но которую я, въ сравненіи съ безобразнымъ развратомъ, окружающимъ меня, считалъ хорошею, чистою. Я жилъ спокойно въ тихомъ, пріятномъ развратѣ и мечталъ о возвышенной любви и чистой семейной жизни. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было никакого дѣла, кромѣ удовольствія, которое онѣ мнѣ доставляли; но будущая жена должна была быть моя, и эта то моя должна была быть все, что есть святаго и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. И мнѣ тутъ не казалось ничего невозможнаго. Такъ шло до 30 лѣтъ. Въ 30 лѣтъ я нашелъ ту, которая должна была осуществить все то, о чемъ я мечталъ.[116] Это была одна из 3-хъ дочерей однаго средняго чиновника. Я рѣшилъ въ одинъ вечеръ, послѣ того какъ мы ѣздили въ лодкѣ и уже ночью, ворочаясь домой, сидѣли на кормѣ и говорили о томъ, что жизнь должна быть также хороша въ насъ, какъ она хороша въ природѣ, я рѣшилъ, что это она. Понялъ я, что это она, мнѣ казалось, потому, что я увидалъ ея душу, удивительную душу, достойную меня, увидалъ ее въ улыбкѣ чуть замѣтной, во взглядѣ, во всей ея граціозной фигуркѣ съ очень тонкой таліей, широкими плечами и бюстомъ и маленькой головкой съ тяжелыми волосами.[117] Я[118] понялъ,[119] что она понимаетъ меня, понимаетъ все, все, что я чувствую и думаю. И вернулся домой въ восторгѣ и рѣшилъ что она верхъ совершенства и достойна быть моей женой.[120] Достойна быть моей! Ведь это прелесть, что за безуміе! Возьмите какого хотите молодаго человѣка — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцѣните себя. Ну, я, по крайней мѣрѣ, оцѣнивалъ себя въ трезвыя минуты и зналъ очень хорошо, что я такое, такъ себѣ человѣкъ, такой же, какъ милліоны, — даже скорѣе плохой, чѣмъ хорошій, безъ особеннаго дарованія, завистливый, слабый, безхарактерный, увлекающійся, бѣшенный въ припадкахъ гнѣва, какъ всѣ слабые люди. И вотъ я то, такой человѣкъ, находя въ ней всѣ высшія совершенства и именно потому, что она заключаетъ ихъ въ себѣ, я считаю ее достойной себя. Главный обманъ того безумія, который мы называемъ любовью, не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродѣтели, но себѣ въ это удивительное время безумья. — Ахъ! Ахъ! Ахъ! мы живемъ по уши въ такомъ омутѣ лжи, что, если насъ не треснетъ по головѣ, какъ меня, страшное несчастье, мы не можемъ опомниться. Вѣдь что это за путаница лжи — нашъ честный бракъ. Предполагается, и это le secret de la comédie,[121] что мущина женится чистый, тогда какъ еще въ гимназіи считается однимъ изъ самыхъ лихихъ молодецкихъ подвиговъ за одно — курить, пить и распутничать. Такъ, по крайней мѣрѣ, было въ мое время. Теперь есть ужъ, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующіе и знающіе, что это не шутка, а великое дѣло. Помоги имъ Богъ. Но въ мое время, да и теперь, вѣдь это повально. Во всѣхъ романахъ до подробностей описаны чувства героевъ, кусты, около которыхъ они ходятъ, но, описывая ихъ великую любовь къ какой нибудь Эленѣ, ничего не пишется о томъ, что было прежде. Всѣ притворяются, что то, что наполняетъ половину жизни нашихъ городовъ и деревень даже, что этаго нѣтъ. И дѣвушки бѣдныя нѣкоторыя вѣрятъ въ это совсѣмъ серьезно по незнанію, a другіе, всѣ родители, желаютъ вѣрить и притворяются, что вѣрятъ. Но женщины — матери, тѣ, съ своимъ практическимъ смысломъ, притворяясь, что вѣрятъ, на дѣлѣ ведутъ своихъ дочерей совсѣмъ обратно. Они знаютъ, что такое тѣ мущины — женихи ихъ дочерей, знаютъ, на какую удочку ихъ ловить; отъ этаго эти Джерси мерзкіе, эти нашлепки на задницы, эти голыя плечи, руки, почти груди. Вѣдь это одинъ сплошной домъ терпимости, только одинъ, признаваемый такимъ, на краткіе сроки, а другой, не признаваемый, — на болѣе долгіе сроки. Вы удивляетесь напрасно. Если люди различны по внутреннему содержанію, то это различіе непремѣнно отразится и во внѣшности, но посмотрите на тѣхъ — не называемыхъ, а на самихъ высшихъ свѣтскихъ барынь: тѣже наряды, тѣже фасоны, тѣже духи, тѣже камни и золото, тѣже увеселенья, танцы и музыка, пѣнье, и ѣда, и питье. Никакой разницы. Строго опредѣляя, надо только сказать, что проститутки на короткіе сроки обыкновенно презираемы, на долгіе — уважаемы.