Лев Исаков - Русская война: Утерянные и Потаённые

• Название: Русская война: Утерянные и Потаённые
• Автор: Лев Исаков
• Жанр: История
• Год: 2014
• ISBN: 978-1-77192-092-6

В 2002 г. генерал армии В.Варенников назвал работы автора по военно-политической истории Отечественных войн 1812 и 1941-45 гг., ставшими содержанием книги Русская Война: Дилемма Кутузова-Сталина,"новым словом в историографии". Но главный вывод историка: Россия – Историческое осуществление Евразии в Новое Время являет собой качественно иное пространство исторического, не сводимое ни к какой иной реалии всемирного исторического процесса; рождающий иной тип Исторического Лица, Эпохи, Исторического Действия, повелительно требовал и обращения и обоснования всем богатством отечественного исторического наследия. В 1998-2010 гг. в разных изданиях начинают появляться публикации Л.Исакова, шокирующие научное сообщество НЕВЕРОЯТНОЙ ПЛОДОТВОРНОСТЬЮ РЕЗУЛЬТАТОВ во внешне вполне проработанных темах, или взламывающие давно застывшие проблемы. Их академический вид не мог скрыть их характера: РУССКАЯ ВОЙНА ЗА ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ИСТОРИЮ. И как же много там открылось УТЕРЯННОГО И ПОТАЁННОГО…

---

С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики – ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне – вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания через дырку в заборе на упреждение оплеух. Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т. е. У вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги «глуховатого философа».

Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность – в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде «австрийский министр русских иностранных дел», то ее следовало бы понимать расширительно – русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.

Зубовы – это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова – но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором – поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же «размашисто-княжеское» в политике, когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап «барства политического» – полупопытка Александра I сохранить его в «Негласном комитете» провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. «Политика – искусство возможного (О. Бисмарк)» – уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз – «как там у них в Европах скажется».

Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие – в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи – ни к «честным псам», ни к «поповичам» сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту – тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик – в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в «чистоте рук своих»? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из «поползающих царедворцев» выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов – они, «бары в своих вотчинах», не хотели бы только «барства над собой», этого не стало – но и вместе с вотчинами.

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».

Нет, участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством – Зубовы должны были везде являть свою «второстепенность», «маловыразительность», но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный – их, выскочек-екатерининцев, с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек… – человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора – а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне – временный, по занимаемому посту, перебежчик-со времен елизаветинских лейб-кампанцев, избивавших «немцев» прикладами на улицах, заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: «пруссачество» Павла I делало это условие непреложным.

Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. Т. е. в целом это дело «низов» и «массу» заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами – было ли такое налицо в 1801 году?

Увы, однозначный ответ не приходит.

Наличие конфиденций Каховского, Ермолова; обширнейшего дела «Съездов» офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером – свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле – «умывших руки», ставших «честно-глухими»… – но вот оглавление дела Зубовыми?

До нас дошли переотложенные, неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 1622 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое – и всё под корень…

…Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по «барски», «своим полком – измайловцами» мог бы еще соорудить какую-то «историю», то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно – они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом.

Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется «солидно-государственное», устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты – но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле. Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был «кабинетник», человек малых собраний, негромких разговоров.

Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.