Бриттани Сонненберг - Дорога домой

• Название: Дорога домой
• Автор: Бриттани Сонненберг
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-081500-5

Крис Кригстайн, преуспевающий специалист международной компании, осуществил свою мечту: вырвавшись из скуки и уныния американской глубинки, теперь «по долгу службы» он переезжает из одной страны в другую. Но счастлива ли его семья, неотрывно следующая за ним? Жена Элиз вынуждена каждый раз начинать все с нуля то в туманном Лондоне, то в шумном Гамбурге, то в жарком Шанхае, то в ярком Таиланде… Их дочери, Ли и Софи, каждое лето ждут поездки в Штаты как возвращения домой, но оказывается, там у них уже нет дома… Каково это – одновременно быть дома везде и нигде? Что можно обрести и потерять, раз за разом пересекая часовые пояса, сидя в аэропортах один на один со своим одиночеством, своими страхами и надеждами?..

---

Мне не всегда была свойственна такая непредвзятость. Но по мере приближения смерти я обнаруживаю, что приближается и ясность. Это пугает и завораживает. Я знаю, что так было и с Адой, поскольку слышал ее бормотание и улавливал откровения, от которых едва не рассыпались мои кирпичи. Она не причесывалась и не подбирала почту (нанося мне тем самым личное оскорбление), но лишь потому, что была занята. Видела и чувствовала то, что больше не могла заглушить, как бы громко ни включала телевизор или сколько бы бокалов совиньон блан ни выпивала, тем самым пытаясь утешить себя, несмотря на запрет врача. Элиз не выносила пьяного голоса Ады по телефону.

«Мама, у тебя язык заплетается», – говорила она.

Но Ада впервые позволила себе посмотреть правде в глаза, и та до чертиков ее напугала. Я пытался сделать подушки помягче и заставлял окна пропускать только легкий сумеречный свет, но невозможно отрицать, что Ада спустилась в долину теней еще до того, как Элиз увезла ее в «Белые фронтоны». Я видел брошюрку – ужасный вид. Никаких белых фронтонов нет и в помине. Моя Ада.

Забавное дело – забираться на холм, чтобы защитить себя. Все дети Ады сопротивлялись этому, указывая, что даже Додж, более сильный из мальчиков, не сможет подняться туда на велосипеде. Айви, малышка, всего-то и делала два шага вверх от подножия холма, а потом принималась плакать, пока кто-нибудь не брал ее на руки. Но я хочу сказать – для чего обрекать себя на бегство, если самая большая проблема все равно остается с тобой? С таким же успехом можно обзавестись большой старой картонной коробкой, на которой написать большими красными буквами: ПРОБЛЕМЫ. Наверняка в первые несколько недель настроение могли улучшить запах свежей краски и двери, которые не скрипели, но ко второму месяцу все проблемы, как и мебель, оказались на месте.

Я тоже был одурачен. Меня только что построили, они стали моими первыми обитателями, моей семьей, как я думал, и потому немедленно влюбился. «Период медового месяца», – шипели соседние дома (кроме Каро, которая просто меня пожалела), но я им не верил. Пока не услышал плач среди ночи и молчание за обеденным столом, куда более вязкое, чем запеканка, которую одолевала Ада.

«Разумеется, у всех домов есть свои проблемы», – сообщила мне Каро. (Каро на несколько лет меня старше, как и все другие на этой улице, но выглядит она куда лучше, чем я.) Мы с Каро всегда полагались друг на друга, когда дела шли плохо. Самое тяжелое для дома – это невозможность остановить происходящее внутри. Ты являешься всего лишь свидетелем. Сколько раз я жалел, что не в силах, шевельнувшись, опрокинуть книжные полки на Папса – отца Ады, слабого и злющего из-за своей слабости, тень которого накрыла двух ее девочек и заставила его внучек бояться ночей.

Можете вообразить себе эту пытку? Призванный быть защитой, но укрывающий от дождя самого дьявола? Я имею в виду не только старика. Просто говорю об отраве, которая расползалась и расползалась, более ядовитая, чем асбест. В самые худшие времена я желал для себя потопа или пожара, чтобы ничего больше не видеть, а значит, по-своему, не одобрять. Именно в моих углах старикашка караулил своих жертв. Это происходило в моем неосвещенном кабинете в сумерках, когда в гостиной громко работал телевизор, и поэтому братья Элиз слышали только Хитрого Койота, а не ее плач, который она пыталась сдержать. Папс не убирался прочь, довольный до тошноты.

Я лишь пытался обдуть успокаивающим ветерком ребенка, который не мог уснуть, или с помощью сквозняка помешать старику уютно дремать в кресле, никогда не зная, возымели мои усилия реальное действие или нет.

Судя по тому, что мне известно о людях, их вера в Бога коренится в отчаянной жажде иметь любящего свидетеля. Как любящий свидетель, я всегда страстно желал выразить это физически. Например: в детстве у Элиз было любимое место для игры в куклы, за шторами в родительской спальне, как будто она сидела под юбкой великанши. И в те моменты (хотя Каро настаивает на чистой воды суеверии, пренебрежительно относя это к моей «эзотеричности») я сдерживал падавшее на Элиз солнце, делая его мягким и нежным, словно вода в ванне – теплая, но не слишком горячая. Я свободно расправлял складки штор вокруг фигурки девочки, чтобы, войдя, никто не мог ее там заметить. Разумеется, у меня нет доказательств, что я обладаю такой силой. У людей имеется только одно слово для подобного рода странностей: привидения. Они полагают, что захлопнувшаяся дверь или порыв ветра в тихий день сигнализируют о появлении душ давно умерших. Они никогда не задумываются, что сами дома отвечают им, страстно желая показать свою симпатию.

Живя под моей крышей, Элиз надеялась, что кто-то услышит ее молитвы; я уповал, что мои отклики проявятся в звуке или хотя бы в свете, присутствии. Не то чтобы я считал себя божеством. Каро говорит, что это наш дар – быть молчаливыми, неподвижными (но не бесчувственными) свидетелями. Я отказываюсь от такого беспомощного представления о любви.

Или взять ненависть. Ужасен момент, когда вдруг осознаёшь, что помимо людей, которых любишь, есть те, которых ты ненавидишь. Некоторые дома начинают ненавидеть вместе со своими полными ненависти жильцами, потому что, встав на их сторону, меньше страдаешь. Но тогда ты принимаешь заброшенный вид, даже если все обитатели дома и заботятся о тебе.

Помню, однажды Элиз попробовала убежать, когда ее дед и бабка приехали в гости. Я наблюдал, как она аккуратно укладывала одежду в сумку, с которой уходила ночевать к подружкам, и даже почему-то взяла с собой сборник упражнений по орфографии. Она уже стояла на пороге, но ее мама позвала всех обедать, а на обед была жареная курица, любимое блюдо Элиз, и она ощутила голод и дрогнула. Позднее в тот вечер ее всем этим стошнило.

До какой же степени желание – таинственная для дома вещь. Конечно, нам бывает больно, но есть неистовое чувство по отношению к кому-то другому – месть, любовь, алчность, стыд: лучше всего, полагаю, подходит сравнение с какой-то внезапной поломкой во мне – трескается балка, отваливается кусок черепицы, перегорают пробки. Или когда гроздья моего мускатного винограда наливаются соком и глухо падают на землю каждое лето, теперь их никто не пробует, кроме муравьев.

Но атмосфера вокруг подобных событий меняется, и я могу почувствовать это. И плохое, и хорошее. Папс вызывал ощущение зимней грозы с градом, наносящей непоправимый ущерб. Когда Чарлз и Ада изредка предавались любовным играм или Грейсон обнимался со своей девушкой у себя в комнате с полуоткрытой дверью (правило Ады), в воздухе веяло летней грозой.

Вероятно, мои слова отдают мелодрамой. Каро всегда шутит, что в своих речах я больше похож на плантаторский дом времен до Гражданской войны, чем на современное ранчо. Невозможно избежать принадлежности к южной архитектуре только потому, что тебя построили после Гражданской войны и ты не имеешь больших, старых колонн.

«У тебя тоже есть задняя дверь, – напоминаю я ей, – через которую входила и уходила цветная прислуга».

Ада, Ада. Теперь уже умерла, пусть ее кости покоятся в мире. Я всегда был ближе всех к ней, нынче дома не бывают так близки со своими хозяйками, как выражается Каро (ей делали ремонт уже шесть раз, и она выглядит – моложе не бывает. Она ворчит, когда я называю это пластической хирургией, но на самом деле так оно и есть – я нисколько не ревную). Я любил Аду, потому что она поверяла мне свои тайны. За мытьем посуды, выпекая кексы, даже шепча по ночам, после того как уснет Чарлз. В последние годы своей жизни Ада говорила без умолку, не всегда осмысленно, делая новые признания, отказываясь от них на следующий день. И все-таки именно Ада предала и меня, и свою собственную семью.

Понимаете, в четырнадцать лет Элиз наконец собралась с духом. В то утро Папс и Ба уехали к себе в Арканзас, и Элиз вернулась домой со встречи молодежной группы с горящим взором. Я смотрел, как она сидела за письменным столом, склонившись над Библией, выделяя желтым маркером стихи 12–15 в десятом псалме.

12 Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою,

не забудь угнетенных Твоих до конца.

13 Зачем нечестивый пренебрегает Бога,

говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»?

14 Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения,

Чтобы воздать Твоею рукою.

Тебе предает себя бедный;

сироте Ты помощник.

15 Сокруши мышцу нечестивому и злому,

Так чтобы искать и не найти его нечестия.

Затем она подготовилась, чтобы изречь откровение. Не с теми полунервными, полудовольными взглядами в зеркало, которые, как правило, отличали ее приготовления (она была очень красивой, с десяти лет). По-моему, она ни разу не посмотрелась в зеркало. Просто надела пижаму, прочла вслух тот псалом (убивая меня, разумеется, четырнадцатым стихом: «Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения») и отправилась на кухню, как на войну.