Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

• Название: Кирилл и Мефодий
• Автор: Юрий Лощиц
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03594-2

Создатели славянской письменности, братья Константин (получивший незадолго до смерти монашеское имя Кирилл) и Мефодий почитаются во всём славянском мире. Их жизненный подвиг не случайно приравнивают к апостольскому, именуя их «первоучителями» славян. Уроженцы греческой Солуни (Фессалоник), они не только создали азбуку, которой и по сей день пользуются многие народы (и не только славянские!), но и перевели на славянский язык Евангелие и богослужебные книги, позволив славянам молиться Богу на родном языке. Предлагаемая вниманию читателей биография святых Кирилла и Мефодия принадлежит перу писателя Юрия Михайловича Лощица, которого ценители биографического жанра хорошо знают как автора книг «Сковорода», «Гончаров» и «Дмитрий Донской», ранее выходивших в серии «Жизнь замечательных людей». Надёжными путеводителями для автора стали два древнейших литературно-исторических памятника старославянской письменности — «Житие Константина Философа» и «Житие Мефодия» (так называемые пространные жития солунских братьев). Многие страницы книги написаны как развёрнутый комментарий к этим памятникам отдалённой эпохи и представляют собой опыт художественно-исследовательской реконструкции.

---

Но разве не трудятся в любой час дня и ночи моряки, вновь и вновь выправляя под сменный ветер углы и груди парусов? Или рыбаки, что изо дня в день вбирают в свои лодчонки сырые сети с тощим уловом? И уже различимы на близких береговых склонах согбенные спины работников, что рыхлят железом землю в виноградных междурядьях. Восхищённым взглядом провожает виноградарь реющие к столице праздничные паруса, отирает зной со лба тыльными жилами ладони и — снова к своей заботе.

Но и мореходы, и рыбаки, и землепашцы делают дело, привычное для них от века. А они утрудили себя трудами, кажется, никем до них не испытанными.

Поручение, только что исполненное в Хазарии, самой своей чрезвычайностью подсказывало: они вправе теперь рассчитывать на возвращение к привычному ладу монастырской жизни. И это станет лучшей им наградой, а хворающему Константину ещё и самым целительным для него снадобьем. Они ведь в который раз сполна отдали кесарю кесарево.

Но у тех, кто их посылал за великое море, уже свои были намерения, касающиеся достойной мзды. В «Житии Мефодия» читаем: «Видев же цесарь и патриарх подвиг его», захотели посвятить его в архиепископы «на честное место, идеже есть потреба такого мужа». Однако Мефодий, судя по всему, нашёл убедительные слова, чтобы отказаться от такой обязывающей чести. Он, простой монах, — и в архиереи?.. Но от второго предложения, последовавшего тогда же, уклониться не смог. Потому что речь теперь пошла о его с братом любимом Малом Олимпе.

Ему предложено было стать игуменом в монастыре Полихрон, монастыре, правда, не похожем на большинство тамошних, потому что в Полихроне подвизалось сразу семьдесят душ иноков. Отступи он, и это уже было бы сочтено за своеволие, каприз. Мефодий с благодарностью принял назначение.

И Константину, после его подробного доклада о ходе и смысле полемики, длившейся не один день у хазарского кагана, тоже было предложено вознаграждение. Но совсем особого рода. Пусть он покамест поживёт в тишине и без всяких обременении при цареградском храме Святых Апостолов. Но пусть на досуге присмотрится к загадочным надписям на одном древнем потире из храмовой сокровищницы. Чашу эту извлекают теперь на погляд только для него. Хазарский каган просто бы умер от зависти, узнай он, что доверяется сейчас Философу! Потому что потир сей, по преданию, исполнен был некогда для самого… царя Соломона.

Вот сколь чудесна чаша, вот какой заветный кубок доверяется, Константин, в твои руки! Лишь представь себе: из этого потира пригублял вино мудрейший среди библейских государей. Вкушал, дабы укрепляться в мудрости и силе…

Сам знаешь: каждый горожанин, останови его на улице и спроси, что он скажет о великих святынях, сокровищах и трофеях, доставшихся в наследство ромейской державе от древних народов и земель, с детской радостью начнёт загибать пальцы на руках. В одной лишь Великой Софии видимо-невидимо святынь: и каменная плита, за которой трапезовали у праотца Авраама три ангела, и входные двери, вытесанные из уцелевших досок Ноева ковчега, и кладезь с водой из Иордана, и пещь-жаровня, в коей пытали да сжечь не смогли трёх святых отроков, и колонна исцеления, в которую вмурованы мощи Григория Богослова… А сколько ещё святых останков в золотых и серебряных мощевиках под сводами собора!..

— А топор?! — вмешается кто-то из собравшейся мигом толпы.

— Какой ещё топор?

— Да плотницкий! Его же, праотца Ноя топор. Зря ли он выставлен на погляденье в подземной крипте, под колонной Константина Великого?.. И рядом с топором ещё святыня — посох Моисея: ударом того посоха пророк воду из скалы высек…

Любят ромеи свои святыни, и крепко обидишь их, если усомнишься: а точно ли тот топор, те ли самые доски ковчежные, тот ли подлинно посох? Потащат тебя за рукав на ипподром — прямиком к египетскому гранитному обелиску, заставят прочитать фараонову грамоту на четырёх розовых гранях. Не можешь? И никто не может уразуметь смысла тех птиц и собак, и гадов, и прочих див. Так они же высечены ещё до буквенной грамоты, считай, до того же Моисея! И никто не усомнится, что не было египетского письма. Вот оно, глазей! Царский град подделок не принимает.

«…Потир от драгаго камения, Соломоня дела, — сообщает «Житие Кирилла» о кубке из реликвария Святых Апостолов, — на нем же суть письмена жидовъска и самаренска, грани написани, их же никто же не можаше ни понести, ни сказати».

Никто прочитать не может? А на что наш Философ, который всё может, что бы ему ни поручалось?.. За житийным сюжетом о чаше так и слышится очередная похвальба молодого василевса: ну, кому ещё, кроме моего Философа, так охочего до диковинных восточных грамот и буквиц, управиться с надписями!

И Константин, с истинно философической невозмутимостью уединившись в своём временном прицерковном жилище и крепко помолясь, принялся за дело. Ему и намоленные стены собора, второго по достоинству в столице, похоже, вызвались пособить. Под сводами Святых Апостолов его ждёт суровая благоговейная тишина, будто сама вечность здесь уже вступила в свои права, затворив людской слух для всего мимо-семенящего, суетного. Тут, в усыпальнице византийских императоров, век за веком патриархи смиренно отпевали своих государей, прося для каждого пред Господом милосердия, освобождения надорвавшейся души от земных вожделений и скорбей…

Тут что ни саркофаг, то великая напряжённая немота. Но она, знать, не помеха душам ушедших ответствовать пред Господом… Вот он, вблизи алтаря, глыбится простой и суровый, безо всяких украс, саркофаг самого Константина Великого. Ни единой надписи на его стенах. Будто попросил, уходя: вы свободны, мои ромеи, так пишите же в уме сами, что надумаете обо мне.

А эта чаша — чем она наполнена до краёв, какими тайнами? Её облистанную металлом плоть, действительно, отличали приметы сугубой, напрягшейся в очерствении древности. Но предание есть предание. Мало ли кому пожелалось — давно или недавно? — погрезить о потире как о реликвии царского происхождения, да и ещё такого высокого. В христианском мире Соломон, как и отец его Давид почитаются царями святыми, царями-пророками. И тот и другой написали великие, вдохновенные книги, но разве хоть где-то в них вычитывается подсказка о такой вот чаше?

Оставался один-единственный путь: попытаться на свой страх и риск, оставшись без книжных путеводных намёков, впериться взглядом в буквенные сгустки надписей на её гранях.

Граней было три. На первой он — тщательно определив букву за буквой и читая их справа налево, а не слева направо, как читают греки, латиняне и все, кто им последовал, — разобрал после немалых затруднений таинственный стих: «Чаша моя, чаша моя, прорицай, пока звезда. В напоение будь первенцу, не спящему в ночи». Затем, ободрённый прикосновением к просочившимся из каменных пор смыслам, прочитал и вторую грань: «На вкушение Господне сотворена от древа иного. Пий и упийся весельем и возопии: аллилуйя». Третья грань далась легче. Она гласила: «Се Господин, и узрит весь сонм славу его, и Давид царь посреди них».

Но за словами следовали и числа. Когда он уразумел их значения, вышло число девятьсот и девять. Рассчитав же сроки «по тонку» (то есть, как можно догадываться, с сопоставлением ветхозаветной и византийской хронологий), он заключил, что надписи высечены на двадцатом году правления Соломона — за девятьсот и девять лет до «царства Христова».

Прочтения и пересчёт подсказывали: чаша подлинно содержит в своих написаниях драгоценное предвестие. Пусть и прикровенно, она прорицает своими таинственными стихами о Первенце, не спящем в ночи под звездой. И о том, что из потира, такого или подобных ему, будет сонм людской вкушать тело и кровь Господни за духовной своей трапезой. А в той радости, в том веселье не останутся внешними и те, кто прорицал Христа, — и Давид царь среди них.

Чаша стояла теперь перед ним наяву. Но она пребывала одновременно и там, в кромешных глубинах прошлого, — отделённая от его тихого дыхания без малого двумя тысячами лет… Бери же в руки, пригуби, пей! И он хмелел небуйным небесным весельем, благодаря Бога, подарившего ему такую высокую радость.

И когда выходил он после часов труда на солнечный свет, голова слегка кружилась — от гомона птиц, от шелеста ветерка, дувшего с Пропонтиды, от щебета детей, что радовались концу урока в своём училище.

Порыв

Сразу же встык этим скупым сообщениям двух житий о поощрении братьев агиографы говорят о прибытии в Константинополь посольства от некоего князя по имени Ростислав.

И почти тут же и Мефодий, и Константин получают приглашения, похожие на повестки: в назначенный день и час быть во дворце — у того же Михаила III.