Дмитрий Михеев - Идеалист

• Название: Идеалист
• Автор: Дмитрий Михеев
• Издательство: Hermitage
• Жанр: Политика, диссиденты
• Год: 1982
• ISBN: 0-938920-14-6

В 60-х годах, Дмитрий Михеев, будучи студентом кафедры теоретической физики Московского университета, организовал несколько дискуссий на социально-политические темы. После вторжения советских войск в Чехословакию окончательно порвал с советским режимом и начал искать пути бегства за границу. К этому времени относятся его первые литературно-публицистические опыты, которые циркулировали в самиздате. В 1970 году после неудачной попытки бегства из СССР был арестован и заключен в лагеря особо-строгого режима. Предлагаемый роман был начат автором во время его заключения в Лефортовской тюрьме. Отбыв в тюрьме и в лагерях шесть лет, он работал на заводе ночным сторожем. Подвергался преследованиям КГБ и, в конце концов, был выслан на Запад. Сначала попал в Париж, затем в Америку. Работал на радиостанции «Голос Америки» в Вашингтоне. Автор нескольких десятков статей, рассказов, эссе, опубликованных в эмигрантской периодике

---

Анжелика взяла гитару, настроила ее, переговариваясь по-польски с сестрой, и вдруг запела высоко и чисто: «Bo-go-ro-dzi-ca Dzie-wi-ca Bo-gi-em…» Барбара подхватила, и голоса их, хорошо поставленные и спетые, слились в простом, протяжном напеве.

Илья замер в болезненной настороженности, как охотничья собака, почуявшая запах, шелест… Одна фальшивая интонация, капелька красивости, этой эссенции красоты, которую ведрами льют на зрителей доморощенные Маргариты и ленские, один театральный жест, и… поднят мостик, опущены ворота, бойцы на башнях и кипит смола. Ничего, безупречно! Не находя опоры в себе, Илья покосился на Карела, на его всегда насмешливые губы и поразился: они дрожали. «Что это?» — спросил Илья шепотом, когда кончилась песня. «Богородица… Можно сказать — наш древний гимн, — ответил поляк, разглядывая пальцы, — с ним мы разбили немцев у Грюнвальда». Девушки запели «Kyrie eleison» (Господи, помилуй!) acapella, в унисон, и снова Илья затаился, только без прежней настороженности, — душа его начинала подтаивать, размягчаться и отделяться от тела. Оставив его — тяжелое, навечно прикованное к земле — она устремилась за мелодией как хвост за воздушным змеем — вторя ее падениям и взлетам. Но кто-то следил со стороны, а, может быть, снизу за этим полетом и, как ниточкой, ограничивал высоту — теперь, чтобы взмыть, надо было прежде опуститься, низко стелясь над землей, помучиться своей низостью…

Сестры снова переговаривались по-польски, слышалось «moll, dur», и Карел что-то веское вставил… неужели он разбирается во всех этих тональностях и мессах? Илью вдруг стало что-то тревожить, несильно, но навязчиво, как залеченный ревматизм, — просто неудобно и тягостно: они замкнулись в своем языке, в своей музыке, в каком-то Грюнвальде, о чем он не имел понятия, только чувствовал их красоту и свою непричастность.

Вот опять они запели, теперь уже на два голоса: «Juzsie zmierzcha.» (гляди, уже смеркалось) — тонкую, печальную элегию, незнакомую, непонятную и от того — особенно притягательную. Язык, музыка, история, вера… — другая культура, другой мир, — грустно размышлял Илья, закрыв ладонью глаза и все чаще упуская музыкальную нить. «А что это?» — спросил он подавленно. «Старина какая-то», — пожал плечами Карел. «Не знаешь ты тоже? — по-русски сказала Барбара. — Это псалом Давида, музыка Вацлава». Давид, какой Давид? Библейский? И кто такой Вацлав, — вяло думал Илья.

Ни на секунду не выпуская Илью из поля зрения, Анжелика видела, как музыка действует на него, и наслаждалась своей властью, но когда он безнадежно помрачнел и закрыл ладонью лицо, она, переговорив о чем-то с сестрой, запела весело и несколько быстро: «В низенькой светелке огонек горит…» Он встрепенулся, оживился — в их интерпретации песня была светлей, в ней не чувствовалась лучина и бесконечный зимний вечер, и все-таки стало вдруг тепло, приятно и захотелось петь, но он боялся вторгаться. «Однозвучно гремит колокольчик» они пели уже втроем — тут он взял дело в свои руки, чтобы не дать им расцветить серую русскую тоску. Они легко покорились и окутывали своими голосами его довольно приятный баритон. «Я ехала домой» получилось еще лучше — мягко, дивно. Илья был счастлив, ничего кроме милых, симпатичных лиц не видел, а иногда и вовсе закрывал глаза от избытка чувств и благоговейного страха: только бы не порвать, только бы расстелить тончайшую музыкальную ткань. Увы, некоторым, как заметила Анжелика, было скучновато, и она передала гитару сестре. Та взглянула на них лукаво и вдруг запела высоко и призывно: «There is a house in New Orleans…», оборвала, сделала томительную паузу, и что-то надломилось в Илье… Он низко басил, приземлял мелодию, они возносили ее к небу, закручивая, модулируя, сплетая и расплетая голоса. Джеймс выстукивал синкопический ритм, блаженно улыбаясь, и буквально танцевал, не сходя с места.

Первым не выдержал Карел: он вскочил и, не дав Юдит обуться, потащил ее танцевать. Потом Джеймс поставил пластинку и пригласил Барбару. Толпились, двигали столы, стулья, а Илья с Анжеликой в сторонке от поднявшейся кутерьмы все еще сидели, окутанные паутиной мелодии и счастья. Они боялись пошевелиться, боялись слов, но и молчание… Бог знает, что оно может наговорить, и Анжелика сказала, почти выдохнула:

— Matka Воska, как хорошо вы поете!

— У меня был удивительный подъем, — также тихонько ответил Илья, — но вы, вы выше всяких похвал!

— Да, сегодня хорошо пели, — сказала она машинально, ибо почему-то вспомнила отца. Может быть, оттого, что он всегда был их главным ценителем и критиком?

Ему бы понравилось, они пели с вдохновением. Илья хорошо вписался; как бы он воспринял его — москаля и безбожника? Все-таки, очень приятное лицо, несмотря на тяжелый подбородок и заметные скулы — монгольская кровь, сказал бы Станислав Стешиньский; оба музыкальны, но этот не умеет скрывать. Если внешне, очень поверхностно — то почти похожи, но глубже… страшно подумать, как они столкнулись бы… отец так нетерпим и резок! Нет, нет, он такой предвзятый, нечего даже думать…

Анжелика обрадовалась, когда Джеймс пригласил ее на танец и, будто отбросив прочь наваждение, плясала с необычным для себя темпераментом, Смеясь, дурашливо раскачиваясь, она вдохновляла Джеймса, и он с непостижимой для такого большого тела гибкостью метался черной пантерой, каким-то запутанным звериным путем.

Нет, ему никогда не танцевать так рок-н-ролл, думал Илья и тут же — с капризной досадой: как она может так отплясывать после всего, что случилось! Забиться в тихий угол, а еще лучше — петь, петь без конца… вдвоем, смакуя все тонкости вариаций…

Он смотрел в окно на тысячи слепых квадратных глаз и, быстро скатываясь в хандру, думал: «Ни дня покоя, ни минуты тишины! Муравейник, инкубатор… — обрывки мыслей, обрывки чувств…» После каждой смены мелодии он оглядывался: она танцевала с Карелом, потом с филологом Олегом и опять с Джеймсом. Домой, домой, усесться в кресло, поставить что-нибудь грустное, тихое… «Грегорианскую мессу», например, — подсказал ехидный голос. Я…

Он вздрогнул от прикосновения: это была она с улыбкой, предвещавшей колкость: «Ведь вы не собираетесь туда прыгать? Погодите, мы еще ни разу не танцевали, — сказала она и с завидной легкостью перешла на серьезно-участливый тон. — Почему вы загрустили?»

— Я? Почему, нет, — соврал, смешался и мгновенно покраснел он, затем попытался обрести равновесие. — Что вам за интерес танцевать со мной после Джеймса? Или не жаль своих ног?

— Правда так думаете о себе? — обернулась она удивленно, увлекая его в «гостиную». — Немножко скованный, это правда, слишком контролируетесь головой. Обязательно пробуйте рок-н-ролл, у вас получится.

И положила руку на его плечо — высоко, у самой шеи. Было в этом жесте особенное доверие: она приближалась к нему, раскрывалась, всецело полагаясь на сдержанность его правой руки, которой он обнимал ее за талию. Податливая, чуткая… ничего не стоило стиснуть, прижать ее неумолимой, требовательной хваткой и на мгновение захлебнуться в преступном блаженстве… Нет, он должен балансировать, скользить по краю сумасшествия и даже — о, Боже! — отвечать, болтать о чем-то…

— Ну, если я не буду контролировать себя… Что? Какой праздник?

— В Польше часть населения уже празднует этот день, но скоро, я думаю, он превратится в общенациональный праздник, — когда все узнают, что 22-го октября родились Барбара и Анжелика Стешиньские.

— О, конечно, в Союзе тоже… Но где будет торжественное заседание и какая форма одежды?

— Всякие заседания будут здесь, форма одежды — верхняя. Приходите, вас посадим в президиум, как марксисткого философа.

— Хм… спасибо, придется чистить ордена и медали. А много будет народу?

— Не очень, может быть — сорок.

— О, ужас! Правда? — сорвался он с шутливого тона и тут же спохватился. — А сколько ваших поклонников?

— Точно не знаю: пять — шесть, один не уверена…

— Тогда считайте — пять, — что он делает! Куда его несет! — чтобы не разочароваться.

— Почему?

— Знаете, если шестой не придет, или не окажется поклонником, все пятеро вас не утешат.

Игра была увлекательной и опасной: в ней было что-то от шахмат и фехтования, которыми он занимался в школе. Теперь жди ответной атаки, — приготовился он.

— Это правда, — улыбнулась Анжелика, — поэтому очень рассчитываю, что вы придете.

— Обязательно… только…

«Не отношусь к вашим поклонникам»? — грубо, прямолинейно да и неправда, в конце концов…

— …только я не привык быть шестым.

Какой светский лев! — злился Илья на себя.

— Тогда приходите пораньше, — снаивничала Анжелика.

Она шутила шутя, она щадила его самолюбие, наблюдая за тем, как все оттенки мысли отпечатываются на лице, каких усилий стоит ему игра.