Петр Афанасьев - Да, это было...

• Название: Да, это было...
• Автор: Петр Афанасьев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988

---

Настоящая фамилия Владимирова — Островский. В 1917–1918 годах он партизанил на Украине под вымышленной фамилией Владимиров. Впоследствии так и оставил эту фамилию себе. При фабрикации его дела Ерман сочинил версию, что он выкрал документы убитого красноармейца Владимирова и присвоил его фамилию, чтобы скрыть свое преступное прошлое. Насколько мне известно, Владимиров подписал и это обвинение.

Когда я сказал Владимирову, что видел на стене камеры фамилию его жены, он был поражен. Ерман уверял его, что жена на свободе. Ерман вынужден был подтвердить, что жена арестована, и устроил им свидание. На свидании жена вела себя мужественно, а сам Владимиров находился в состоянии истерии. Е. Ф. Владимирова в 1935 году участвовала во Всесоюзном женском совещании в Москве. Г. К. Орджоникидзе лично вручил ей орден Трудового Красного Знамени за организацию движения жен хозяйственников и ИТР.

В январе 1938 года Владимиров и Высочиненко были судимы выездной сессией Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Когда их вывели из камеры, минут через 20 меня из этой камеры перевели в смежную, где находились трое заключенных. Среди них директор Молотовского завода в Перми. Имя Молотова, по его словам, положительно сказывалось и на кредитах заводу, и во всяких льготах. Директор, выезжая в Москву, даже останавливался в квартире Молотова, а в последнюю командировку катался с ним на лыжах. Молотов подзадорил его скатиться с крутой горки — и директор при спуске сломал ногу. Лежал в кремлевской больнице, где его и арестовали.

Через пару дней в эту камеру поместили бывшего командира Тюменской дивизии. Он поведал свои злоключения» Примерно за год до переживаемых событий комдив был демобилизован и уехал в Свердловск, где устроился преподавателем по военным дисциплинам. Получил жилплощадь и поехал в Тюмень за семьей. Ему пришла в голову шальная мысль на прощание посетить в Тюмени театральное представление в военном клубе. Жена его отговаривала, предлагала уехать немедленно. Он настоял. Когда возвратились из клуба, следом явились сотрудники Особого отдела, арестовали и отправили в Свердловское областное управление НКВД. Там на него никаких материалов не было даже по нормам 1937 года, и сотрудники первое время не знали, что с ним делать, кормили его провизией из буфета, а на ночь оставляли тут же, в служебном помещении.

Комдив по национальности был башкир, и начальник Особого отдела попросил его прочитать для сотрудников лекцию на тему «Национализм в Башкирии». На другой день «лектору» дали подписать протокол допроса, в котором он признавал себя одним из идеологов контрреволюционного национализма в Башкирии. Предполагалось, дескать, создание национального правительства, в котором ему намечалось занять пост военного министра. Дня два увещевали его подписать «протокол допроса». Он отказывался и говорил, что Это чушь и что если бы он подписал протокол, то Особому отделу пришлось бы за это отвечать. «Ну вот и подпишите для курьеза», — подзадоривали его. «Давайте подпишу! Но пеняйте на себя!» — заявил комдив и… подписал. На него завели дело, и он появился в нашей камере. Рассказывал он с юмором и издевкой над сотрудниками Особого отдела. Когда же в камере ему разъяснили трагизм его положения, пелена с его рассудка упала. Он бросился к дверям, застучал, требовал вызова в Особый отдел. Ночью его увели…

Меня передали другому следователю — Монзину. Монзин вел следствие своеобразно. Несколько раз поговорил со мной, причем проглядывало что-то вроде сочувствия. С вечера вызывал меня. Я сидел в его кабинете и молчал. Он занимался своим делом, не обращая на меня ни малейшего внимания. Под утро справлялся по телефону — ушел ли начальник. Если ушел, то Монзин сейчас же вызывал из караульного помещения выводного и отправлял меня в камеру. И так много-много раз. Накапливал количество вызовов на «допросы».

Через некоторое время мной опять занялся Ерман, который применил «конвейер». Совсем не пускали в камеру. Днем со мной сидел молодой следователь Годенко, а ночами — практиканты. В их задачу входило не давать мне спать. Время от времени справлялись, не надумал ли я писать показания. Закончился «конвейер» гнусной провокацией. 12 декабря 1937 года, в день выборов в советские органы власти, Ерман был дежурным по областному управлению НКВД и с ним следователь Годенко. Жена, еще не оправившаяся после перенесенных ею родов в Воронеже, приехала с новорожденным сыном в Свердловск. Ерман и Годенко вызвали ее в управление, посадили в коридор и приказали не подходить, когда меня поведут мимо. Когда я увидел бледное лицо сидящей на табуретке жены, то бросился к ней, обнял ее. Конвоир и появившийся Годенко оторвали меня от жены и увели в кабинет. Годенко дал мне прочитать заготовленный протокол «допроса», где значилось, что я признаю себя виновным и в последующих протоколах допроса сделаю дополнительные показания. Годенко повелительно сказал мне: «Если не подпишете, жена не выйдет отсюда и будет арестована; новорожденного сына, как оставшегося без присмотра, сдадим в детское учреждение». Я был в отчаянии. Я подписал протокол. Жену ввели в кабинет, и мы с ней пробыли вместе несколько минут. Встретились мы с Ниной после этого свидания через 10 лет в Норильске.

Мои требования через тюремный надзор вызвать на действительный допрос успеха не имели. Ерман считал, что достаточно той фальшивки, которую они получили от меня 12 декабря 1937 года. Началось мое скитание по двум тюрьмам — внутренней и городской.

Обычно камеры, особенно общие, были переполнены. Каждый новый обитатель начинал продвижение от параши. С выводом из камеры старожилов новичок продвигался сначала под нары, а потом становился счастливым обладателем нар. Никаких постелей не полагалось. Меня же перевели в одиночную камеру спецкорпуса. Помещение мрачное, маленькое зарешеченное окно под потолком. На стене зловещие надписи. Несколько ветеринарных врачей из Красноуфимска ждали приведения в исполнение смертного приговора. Последняя дата на стене — вчерашний день. В углу у двери печь, отапливаемая дровами. Печь на две камеры. Топка в коридоре. По «азбуке декабристов» из соседней камеры посоветовали найти у печки на полу отверстие, через которое можно разговаривать. Сотрудник железнодорожной газеты «Путевка» Евсеев поведал о трагедии ветеринарных врачей. Их дело вел начальник отдела НКВД Варшавский. Он устроил врачам в отделе роскошный обед с фруктами. Договорились, что в Красноуфимске они выступят обвиняемыми на судебном процессе, признаются во вредительских действиях (травле скота и пр.). Их для виду осудят на разные сроки, а потом освободят. Обман удался. После оглашения смертного приговора они закричали, что их обманули. Но было уже поздно.

Через пару дней ко мне подселили австрийского коммуниста Лябуна, который работал в Москве, в органах Коминтерна. Привезен в Свердловск для оформления дела. Подписал материалы обвинения не читая. Не захотел знать, какие страшные обвинения предъявляются ему.

Из городской меня вскоре опять перевезли во внутреннюю тюрьму. В камере на первом этаже находился инженер Державин из города Березовского. В Свердловске, в тресте «Уралзолото», работал его родной брат, о его аресте инженер узнал необычно. Его вызвали к парикмахеру, аккуратно выбрили, а затем — к следователю. Вскоре в кабинет следователя вошла жена брата. Она бросилась к нему, обняла со словами: «Разве ты тоже арестован?» Следователь понял, что привели не того Державина.

Недолго я пробыл в этой камере, перевели в другую, где сидели два работника цветной металлургии. Один из них — инженер-обогатитель Красноуральского медного завода Симонов.

В цветной металлургии Урала были два крупных специалиста-обогатителя — Симонов и Попов. Обогащение в то время было молодой отраслью промышленности. Появилось оно, когда перешли к отработке бедных руд. Оба обогатителя в 1937 году были арестованы и погибли. Симонов рассказывал, что в обвинении ему записали потери золота, неизбежные при обработке золотосодержащих руд. Подсчитали за 10 лет, получилась внушительная цифра.

Мною следователи не интересовались и лишь время от времени перебрасывали из камеры в камеру. Так я оказался вместе с директором Алапаевского завода. Больной человек с ослабленным зрением. Плохо передвигался. На прогулки ходить, не мог. Вши буквально кишели на его одежде. Он уже был арестован в 1936 году, но по каким-то причинам освобожден. Чувствовал, что новый арест неизбежен, и решил покончить самоубийством. Через железнодорожные пути станции Алапаевск перекинут мост для пешеходов и транспорта. Он на автомашине остановился над линией, по которой шел поезд, и сверху бросился на пути под паровоз. Машинист успел остановить состав. Изувеченного самоубийцу отвезли домой, а вскоре арестовали. Он мне понравился: рассуждал как настоящий большевик-ленинец. Попытку самоубийства осуждал.