Ив Жантийом-Кутырин - Мой крестный. Воспоминания об Иване Шмелеве

• Название: Мой крестный. Воспоминания об Иване Шмелеве
• Автор: Ив Жантийом-Кутырин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 5-8242-0118-8

В основу этой книги положены подлинные воспоминания о выдающемся русском писателе XX века Иване Сергеевиче Шмелеве (1873–1950), принадлежащие его внучатому племяннику Ивистиону Жантийому, который заменил писателю и его жене сына Сергея, расстрелянного большевиками. По счастливому стечению обстоятельств, первым, кто встретил в Париже бежавших из России Шмелевых, был трехлетний Ивушка, родившийся почти в год гибели их сына.

---

Севр. Фасад дома Шмелевых на Соловьиной улице. 1929–1934.

Лагерь располагался на лужайке, на берегу канала Буре, на опушке соснового леса, недалеко от местожительства Шмелевых, километра два-три, на границе Капбретона и Оссегора, так что Шмелевы могли всегда за мной следить.

Место было идеальное: почва – чистый песок, одичалый канал походил скорее на дикую неглубокую речонку, обросшую местами камышами и водорослями. Над водой красовались синие стрекозки, а в заливах шмыгали водяные паучки. Канал уходил куда-то далеко, в неведомые царства, но впадал совсем близко в океан, так, что при сильных отливах можно было ползать как крабы по песчаному дну, а при приливах плавать в чистой морской солоноватой воде и даже кататься на плоскодонной просмоленной черной лодке, конечно, под строгим надзором старших разведчиков.

От пыльной, тогда еще глиняной, департаментной, проезжей дороги нас отделяла сперва железнодорожная насыпь. Там проползал раза два в день поездок из трех зелененьких, игрушечных вагончиков, их тащил неуклюжий, смешной, вроде жирного, толстопузого хруща в черном панцире, как бы с трубой на носу, формой усеченного конуса, основанием вверх, покрытого решеткой, против искр. Он пыхтел, что было мочи, и отчаянно гудел, когда подъезжал к мостику, чтобы нас не задавить.

Капбретон. О. А. и И. С. Шмелевы, А. И. и К. В. Деникины, Ивушка и Мариша Деникина.

Так как шпалы раскладывались без щебня, прямо по песку, то рельсы слегка прогибались под колесами толстопузого хруща, что меня очень занимало. В те дальние времена можно было еще сговориться с машинистом, чтобы он на полпути замедлил ход, или даже остановил поездок, давая возможность ловкачам спрыгнуть на насыпь, не поломав себе ног.

За насыпью растягивалась еще длинная лужайка до другого проезжего одноколейного мостика, с которого храбрецы ныряли при полноводии.

На лужайке кочевала какая-то французская колония, но мы с ней мало общались. Это был не наш мир.

Вам хочется узнать, как мы сами кочевали? Так пойте со мной марш:

Лагерь город полотняный.
Морем улицы шумят,
Позолотою румяной,
Медны маковки горят…?

Увы, наши улицы морем не шумели, а медны маковки румянцем не горели, ибо таковых у нас не было. Наш город полотняный состоял из десяти, а может и больше серо-буро-хаки-крепких палаток. Дождя мы не боялись, не потому что мы были «не сахарные», как мы любили прихвастнуть, а потому, что палатки были непромокаемые, ливень нам был нипочем, мы спали на деревянных нарах, с набитыми душистым сеном тюфяками примерно на аршин над землей, от сырости. Я точно не мерил. Мурашки конечно ухитрялись нас навестить. Мышата же и им подобные нас не тревожили хоть случалось, что они рысцой прошмыгивали под нарами. Но мы знали, что им было страшнее нас, ибо по сравнению с ними мы ужасные великаны-Святогоры, а они же принадлежат племени ничтожных презренных лилипутов. Притом, они наверно воображают, что для нас, крысоедов, они вкусные (как мышата для котов, мушки для пауков или как лягушата для цапель), что мы будем на них охотиться, чтобы их живыми слопать. Итак, разумно, нам бояться было нечего. Но все же, когда мы слышали шорох под нарами, нам становилось не по себе, и мы успокаивали себя, рассуждая, что, мол, мы не одни, а нас целая компания дружных ребят, и в случае атаки мы способны были им дать строгий отпор нашими посохами. Но, конечно, о наших страстях мы ни с кем не делились. Ведь мы – мужчины и бояться – позорно.

Вы спрашиваете, что это за посохи у нас. Дело в том, что мы были обмундированы как скауты[13], иначе говоря, по-русски, разведчики, на военный лад. У нас была пилотка (дразня малышей, которые не умели произносить чисто твердое «л», мы картавили «пимотка»). Важно было ее носить ухарски, не как блин, а слегка набекрень (молокососам-волчатам это не дозволялось). Форма у нас была защитного цвета, с разными нашивками, свидетельствующими о наших заслугах (что скауты называли «баджами»): кто умел спасать утопающих, кто бинтовать раненых, кто строить шалаши, кто стряпать, варить щи да кашу – мать нашу – на целый отряд, и пр.

Чтобы заслужить такие почетные нашивки, требовалось пройти на пять с плюсом «ужасные» испытания. Мы шутили, пугали новичков: необходимо, мол, «окунуться три раза в кипяток (как сказывается в сказке Ершова «Конек-Горбунок») и пролезть через медные трубы. Нашими нашивками мы, конечно, гордились, но об этом расскажу в другой раз. У каждого был свой т. н. посох, т. е. длинная дубовая крепкая палка с заостренным концом, заменявшая нам винтовку, но из посоха мы не стреляли, он нам скорее служил, чтобы перепрыгивать через канавки – мнимые опасные вражеские окопы, лучше даже бездонные пропасти или ручейки – в нашем воображении днепровские пороги. Ведь, по традиции, мы считали себя как бы наследниками доблестных «потешных»[14] Петра Великого.

Маршировали мы гордо под Преображенский Марш, с барабанщиком во главе, иногда даже на парадах, со знаменами, с русским трехцветным флагом. Слова марша мы, само собой разумеется, записывали в наших тетрадках по традиционной, якобы «петровских времен» орфографии, которую мы считали истинно русской, православной, а главное, противо-советской, потому что в букве «ѣ» можно было видеть православный крестик.

Знают Турки нас и Шведы,
И про нас извѣстенъ свѣт
На сраженья, на побѣды,
Нас всегда сам Царь ведет.

Всего семь куплетов, но не все младшие разведчики их знали наизусть. Запоминали понаслышке. Само собой разумеется, мы не устраивали сражения по-настоящему, как потешные, но только иногда играли «в войну». Лагерь делился на две враждующие «армии». Каждый ратник засовывал себе на спине, за пояс, фуляр определенного цвета. Соревнование состояло в том, что надо было выхватить фуляр у противника, и тогда он считался убитым. Такого рода игра напоминает всем малышам известную игру в «жандармов и разбойников» и много других спортивных игр, только названия меняются. Суть в том, что в таких играх надо проявлять ловкость, хитрость, удаль, храбрость. Победа над побежденным льстит победителю. Некоторые взрослые критикуют такого рода состязания, намекая, что они развивают в ребенке военные инстинкты. Мне же думается, что, наоборот, у всех детей и подростков таятся именно воинственные инстинкты. Известно, что ребятишки устраивают враждебные шайки и порой беспощадно, даже жестоко, дерутся. Следует дать таким отрицательным тенденциям положительное воплощение в виде атлетических игр, с уважением противника, и притом с развитием качеств и физических, и моральных: ловкости, удальства, храбрости, находчивости.

Но, извините меня, я опять отвлекся.

Наши палатки строились в шеренги, у самого соснового леса, немного на высоте по сравнению с уровнем самой полянки, которую в сильные весенние бури могло затопить.

В первой палатке почивал начальник лагеря. Были палатки специально для инструкторов, для батюшки, палатка-лазарет, палатка для регента, который учил нас петь хором разные народные и военные песни. Об этом расскажу попозже. Подальше от леса стояла кухня из досок, крытая жестяным листом с длинной трубой и с чугунной плитой.

Стряпал повар-профессионал, мы ему были лишь в подмогу, то есть старались не мешать…

Но, вспоминая о регенте, извините, не могу удержаться напеть две песни, ибо звучат они у меня в ушах, мешая думать и писать. Одна военная, веселая, удалая:

Еще солнце не всходило, дило, ди-ило,
Батальон наш во цепу.
Ать, два! (два раза).

Первый ранен, ранен, ранен в но-огу,
подпоручик Чикчирев.
Ать, два!

Дальше не помню. А другая романтическая:

Слети к нам тихий вечер, на мирные поля.
Тебе поем мы песню, вечерняя заря.

Как тихо всюду стало, как воздух охладел,
И в дальней роще звонко уж соловей пропел.

Теперь могу спокойно продолжать, язык больше не чешется, а уши не жужжат.

Какая наша дневная программа?

Просыпались мы под трубу, шли мыться или купаться в речку, если погодка позволяла. Потом трубач играл:

Бери ложку, бери бак, если нет, так ешь и так.

Кому надо было, бегал в «американец» – так на нашем языке называли уборную.

Потом трубач нас звал собираться «под мачту», которая стояла посредине полянки. Мы становились в строй, в полной форме, поднимали флаги: русский – бело-сине-красный и французский, пели Коль славен, Преображенский марш[15]. Дежурный нам читал расписание дня, распоряжения кому какие наряды: кто чистил картошку, а кто подавал на стол, кому похвалу, кому наставление за шалости и пр. Расходились, снова собирались на гимнастику, маршировали. Устраивались игры, чтения о русской истории, по праздникам бывала церковная служба, когда приезжал батюшка, можно было, кто хотел, исповедоваться и причащаться.