Леонид Ещин - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Леонид Ещин
• Жанр: Поэзия

- русский поэт-эмигрант. В гражданскую войну воевал на стороне белых, эмигрировал в 1922 г. из Владивостока.^{1}

---

Ямаджи

Японской девушке, убитой любовью

Она была такая скромница,
Что даже стоило труда
Мне с ней поближе познакомиться
В тот вечер ветреный… тогда.

Мы по-китайски было начали.
Но что я знаю: пустяки.
Потом самих нас озадачили,
Смешавшись в кучу, языки.

Нам бой принёс поднос, как принято,
Там был кофейник и ликёр,
Но понимаю я ведь ныне то,
Что говорил мне её взор.

Он говорил о том, что русские
Не знают слова «умереть»,
И не блестели глазки узкие
Там, где уж чувствовалась смерть.

Теперь, конечно, не поспорю я,
Что именно вот в тот момент
Жерло я видел крематория,
Всё в языках кровавых лент.

Но я поспорю, что в день будущий,
Который жизнь пробьёт, дробя,
Сквозь мглу тебя увижу идущей,
Ямаджи-сан, тебя, тебя…

И ты, быть может, мне, тоскливому,
Не знавшему, куда идти,
Укажешь грань к неторопливому,
Но неизменному пути.

Маята Эскиз поэмы

Утром тягостно владеть бессонным взором,
Солнышко следить — не хватит сил.
Господи! Ведь я же не был вором,
И родителей я чту, как прежде чтил.
Знаю Иова… Учил о нём и в школе,
Памятую, маюсь и дрожу
В этой дикой и пустынной воле,
Уходящей в росную межу.
Но в пустыне праведник библейский,
Вместе с псами в рубище влачась,
Познал ранее, в долине Иудейской,
Сочность жизненную — всю её, и всласть,
А я вот, Господи…
Я сызмала без крова,
Я с малолетства струпьями покрыт,
И понаслышке лишь, с чужого только слова
Узнал про тех, кто ежедневно сыт.
Брести в слезах, без сил, асфальтом тротуара,
Молясь, и проклиная, и крича,
И вспоминая боль последнего удара
Карающего (а за что?) меча, —
За эту муку — верую, Спаситель,
За каждый шаг бездомного меня —
Ведь верно?.. будет мне?.. потом?.. тогда?.. — обитель,
Где Радость шествует, литаврами звеня.

Беженец

Какими словами скажу,
Какой строкою поведаю,
Что от стужи опять дрожу
И опять семь дней не обедаю.

Матерь Божья! Мне тридцать два…
Двадцать лет перехожим каликою
Я живу лишь едва-едва,
Не живу, а жизнь свою мыкаю.

И, занывши от старых ран,
Я молю у Тебя пред иконами:
«Даруй фанзу, курму и чифан*)
В той стране, что хранима драконами».

Мимо

Арсению Несмелову

Спасение от смерти — лишь случайность
Для тех, кто населяет землю.
Словам «геройство» и «необычайность»
Я с удивлением и тихой грустью внемлю.

Слова теряют в жизни основанье
Для тех, кто заглянул в миры, где только мысли…
А будущее местопребыванье —
Не меряю,
Не числю…

И вот поэтому писать стихи словами
Мне с каждым днём всё кажется нелепей.
Ведь я иду от Вас, — хотя и с Вами, —
К просторам неземных великолепий.

Две шинели

Я тропкой кривою
Ушёл в три часа,
Когда под луною
Сияла роса.

А были со мною
Жестяный стакан,
Да фляга с водою,
Да старый наган.

И вынес я тоже
Свирепую злость,
Да вшитую в кожу
Дубовую трость.

И — меткою фронта
Сквозь росы и пар —
Махал с горизонта
Крылатый пожар.

Оттуда, где буро
Темнели поля, —
Навстречу фигура,
Как будто бы — я.

Такая же палка,
Такой же и вид,
Лишь сзади так жалко
Котомка торчит.

«Земляк! Ты отколе
До зорьки поспел?» —
В широкое поле
Мой голос пропел.

Как лёгонький ветер,
Звук в поле затих…
Мне встречный ответил
Два слова: «От них…».

И, палкою тыкнув
В поля, где был дым,
Отрывисто крикнул:
«Я — эвона — к ним!..».

«Шагай!.. Ещё рано…
Часов, видно, пять…»
(А пальцы — нагана
Нашли рукоять.)

И — каждая к цели
Полями спеша,
Две серых шинели
Пошли, чуть дыша…

Тропинкою длинной
Шуршание ног.
Чтоб выстрелить в спину,
Сдержал меня Бог.

Но злобу, как бремя,
Тащил я в груди…
…Проклятое время!..
…Проклятые дни!

Харбин, 1930

[Из «Сумасшедшей поэмы»]

Опять медлительно монахи
По ступеням во двор идут,
И жертвенники будто плахи,
И гулких гонгов низкий гуд.

Богослужение, как игры,
Флейт и пищелок дикий рёв,
Напротив — царственные тигры
Толпе открыли красный зёв.

Эй, не меня ли тут хоронят,
Не я ль иду на вышний суд,
Меня ль то на мишурной броне,
На жертвенном огне сожгут?

Зачем задумчивые ламы
Кадят куреньями вослед?
Постойте! Я не видел мамы
Так долго — целых восемь лет.

6 февраля 1924 года, Харбин

«Мне неловко и с ними и с вами…»

Мне неловко и с ними и с вами,
Мне неловко читать вам стихи,
Ведь вы чужды созвучия гамме,
Как Гораций смеху Ехидн.

Я живу, я болею стихами,
Они выжжены в сердце моём,
Не забуду их в уличном гаме,
Не забуду ни ночью ни днём.

Со стихами я, одинокий,
И умел забывать и мог
И мои небритые щёки,
И разорванный мой сапог.

Вот, бывало, в седле с карабином
По таёжным тропам бродя,
Зорям я улыбался рубинным,
Строфы мозгом моим родя.

И теперь на панели промёрзшей —
Проходя под огнями реклам,
Шаг становится строже и твёрже,
Если череп отдам я стихам.

Вы и я. Мы так разнимся в этом,
В этой мессе напевности рифм,
Впрочем, что ж: я родился поэтом,
Вы же просто мадам Барри.

Задыхаюсь, коль прочитаю
Две-три строчки, где гений есть,
Вам же это лишь хата с края,
И ни выпить нельзя, ни съесть.

Вы умнее меня, быть может —
Вы для жизни ценней во сто крат,
А меня — вот так — уничтожит
Тяжкий, гулкий, пожарный набат.

Вот поэтому я смущаюсь,
Если мне предложите вы
Оторвать, хотя бы с краю,
Хоть кусочек моей синевы.

Я читаю, мой голос сверкает,
В нём таинственный, дивный гипноз,
Прочитаю, потом же какая
Очарованность та, что я нёс.

Ничего. Пьёте чай вы и гости,
И никто не вспомнит потом,
Мой совет: вы поэзию бросьте,
Лучше думайте о другом.

2 февраля 1924 года

Про Москву

В этой фанзе так душно и жарко.
А в дверях бесконечны моря,
Где развесилась пламенно ярко
Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно
От заката к нам волны бегут.
Паутинятся контуры шхуны
И певучий её рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, —
Он от жара давно изнемог, —
И из опийной трубки потянет
Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки
Поплывут — расплываясь — вдали,
Там, где ткут вековечные Парки
Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» — муэдзин напевает
Над простором киргизских песков,
Попираемых вечером в мае
Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,
Как миража дразнящего страж.
Тянет красным в Москву и в победу
И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,
Новый опийный ком зашипит,
Как в стекле представляется хрупком
Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,
Если в пыль претворилася грязь
И от тысячи трубных испарин
От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе
И молюсь, замирая, тебе,
Пресвятой и пречистой иконе,
Лика Божьего граду — Москве.

Ты — внизу. Я в кварталах Арбата
Наверху, посреди балюстрад.
А шафранные пятна заката
Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,
Будто в ризах старинных икон,
Вечной благостью радостно вея,
Золотистый ко всенощной звон…

Победа