Всеволод Соловьев - У развалин

• Название: У развалин
• Автор: Всеволод Соловьев
• Жанр: Историческая проза

Всеволод Соловьев так и остался в тени своих более знаменитых отца (историка С. М. Соловьева) и младшего брата (философа и поэта Владимира Соловьева). Но скромное место исторического беллетриста в истории русской литературы за ним, безусловно, сохранится.

Помимо исторических романов представляют интерес воспоминания

---

— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ! — повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.

— Да ужъ точно, — въ отвѣтъ ему хрипѣлъ Петръ Деменгьичъ, — мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!

Софронъ ничего не говорилъ и только во всѣ свои старые слезившіеся глаза глядѣлъ на Бобрищева…

А Соня? Вѣдь этотъ пріѣздъ былъ огромнымъ событіемъ въ ея жизни. Она радовалась, ждала его. Она приготовила Сашѣ, согласно, выраженному имъ письменно, желанію, тѣ три уютныя комнаты въ развалинахъ, гдѣ жилъ Дмитрій Валерьянычъ въ первые годы по пріѣздѣ въ Нагорное и полтора года послѣ свадьбы, до отдѣлки новаго дома.

Войдя въ эти комнаты, сопровождаемый ею, Бобрищевъ сразу же увидѣлъ, что «тетя Соня» ничего, какъ есть ничего не забыла и приготовила ему самое прелестное и удобное гнѣздышко. Онъ глядѣлъ на нее съ сіяющими глазами, благодарилъ ее, цѣловалъ ея руки.

Вообще, несмотря на произведенное ею на него впечатлѣніе, на очарованность ею и свою къ ней жалость, Бобрищевъ, былъ развязенъ, простъ, какъ будто они встрѣтились послѣ недавней разлуки. Но она не могла быть съ нимъ такою. Она многому научилась, многое знала и понимала, но ни мужъ, ни чудный садъ, ни рѣка, ни развалины не научили ее хорошо владѣть собою. Онъ называлъ ее «тетей Соней», шутилъ съ нею, цѣловалъ ея руки. А у нея языкъ не повертывался называть его попрежнему Сашей. Она не называла его никакъ и знала, что если ужъ непремѣнно придется называть, то назоветъ его Александромъ Николаевичемъ.

Ей было тяжело и непріятно, оттого, что онъ шутитъ съ нею, а главное оттого, что онъ цѣлуетъ ея руки.

Ужъ на слѣдующій день послѣ его пріѣзда она сказала себѣ, что было бы гораздо, гораздо лучше, если бы онъ совсѣмъ не пріѣзжалъ. Она чувствовала себя стѣсненной, совсѣмъ выбитой изъ своей обычной колеи. Если бы только возможно было, она она стала бы запираться на цѣлые дни у себя, только бы не встрѣчаться съ нимъ, не разговаривать, не слышать его голоса, не видѣть его глазъ, такъ прямо, такъ смѣло глядѣвшихъ ей въ глаза.

А между тѣмъ вѣдь это былъ тотъ Саша, съ которымъ она когда-то такъ недавно и въ то же время такъ безконечно давно, бѣгала по аллеямъ и каталась въ лодкѣ, которому она цѣлыхъ семь лѣтъ по нѣскольку разъ въ годъ писала длинныя письма какъ старому другу. Да это онъ, онъ самый! сквозь новую оболочку изящнаго и красиваго человѣка, она все чаще и чаще начинала узнавать прежняго Сашу. Только зачѣмъ онъ пріѣхалъ… и вѣдь это не недѣля, не двѣ, онъ пріѣхалъ на цѣлое лѣто…

Она просто боялась его, хотя и не сознавала этого.

VIII

Стали проходить дни, недѣли, желаніе Сони уйти куда-нибудь, скрыться отъ Бобрищева, все увеличивалось. Но она хорошо понимала, что никто не долженъ подозрѣвать ея къ нему отношенія, ея непонятной неловкости въ его присутствіи и еще болѣе непонятнаго ея страха.

А все теперь складывалось именно такъ, что они бывали вдвоемъ гораздо чаще и на гораздо большее время, чѣмъ семь лѣтъ тому назадъ. Сближеніе ихъ росло не по днямъ, а по часамъ — и никакъ не могло быть иначе. Бобрищевъ не хотѣлъ называть себѣ чувства, влекшаго его къ Сонѣ; но онъ уже зналъ, что оно не мимолетно, что оно быстро растетъ въ немъ и крѣпнетъ, что онъ живетъ теперь и дышетъ этимъ чувствомъ. Еслибы онъ былъ старше и опытнѣе, онъ, можетъ быть, подумалъ бы о будущемъ, сталъ спасаться, уѣхалъ бы. Но, несмотря на свою жизнь въ свѣтѣ, гдѣ юность очень коротка и люди быстро дѣлаются адептами холоднаго благоразумія, онъ все же сохранилъ въ себѣ еще много юности.

Когда мысль объ отъѣздѣ мелькнула, онъ тотчасъ же отогналъ ее. Развѣ можетъ онъ теперь уѣхать, оставивъ ее въ такомъ положеніи, погибающей, тающей, какъ свѣчка, у этихъ развалинъ?.. Вѣдь еще годъ-другой подобной жизни, — и она погибнетъ, совсѣмъ зачахнетъ, у нея сдѣлается чахотка или что нибудь такое.

Она можетъ быть, да и навѣрно, не сознаетъ своего положенія. Надо ей открыть глаза, а потомъ открыть глаза и дядѣ, заставить его подумать о ней, заставить уѣхать наконецъ изъ Нагорнаго, показать ей свѣтъ и ее показать свѣту. Тогда она оживится, станетъ дышать полной грудью, тогда появится прежній здоровый румянецъ на ея щекахъ, и милые глаза ея измѣнятъ это страдальческое, усталое выраженіе, отъ котораго скребутъ кошки на сердцѣ.

И вотъ, когда прежняя интимность возстановилась между ними, Бобрищевъ, очень ловко и осторожно, коснулся Сониной раны. Онъ началъ съ дружескихъ откровенностей, съ описаній своей жизни, и это дало ему возможность вводить Соню въ такія сферы, о которыхъ она имѣла, благодаря мужу, совершенно одностороннее представленіе. Она давно догадывалась, на основаніи многаго изъ прочитаннаго ею, что Дмитрій Валорьянычъ черезчуръ пристрастенъ, но теперь передъ нею было живое, осязательное доказательство этого.

И жизнь, и люди вовсе ужъ не такъ отвратительны, какъ увѣряетъ ея мужъ. Вездѣ, разумѣется, есть мракъ, даже много мраку; но есть и свѣтъ. Люди созданы не для того, чтобы уходить въ пустыню; они должны жить среди себѣ подобныхъ, общей жизнью, съ ея радостями и печалями. Да и потомъ, вотъ Саша разсказываетъ о своихъ разнообразныхъ заграничныхъ путешествіяхъ съ матерью. Онъ столько видѣлъ, что еслибы ей увидѣть хоть только половину, — этого бы хватило на всю жизнь для чудныхъ, пріятныхъ воспоминаній.

Она жадно, мучительно слушала, отдавалась этимъ долгимъ разсказамъ.

Теперь она уже не боялась «Саши», а между тѣмъ ея страхъ, страхъ предчувствія, быстро начиналъ оправдываться. Каждая прогулка по душистымъ аллеямъ сада, каждая бесѣда у живописныхъ, обвитыхъ хмелемъ и дикимъ виноградомъ развалинъ приносили ей новую отраву. Она была достаточно подготовлена; но все таки еще многаго не сознавала ясно. Теперь она поняла все — и душа ея возмутилась.

Передъ нею встали, во всѣхъ мелочахъ своего вѣчнаго унынія, эти послѣдніе годы ея жизни, годы насильственнаго пустынно жительства. А онъ, ея безсознательный соблазнитель, говорилъ — такъ и сіяя своими манящими глазами:

— Вѣдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ «аглицкаго милорда Георга»! Да и та вѣдь имѣетъ свои развлеченія, свою компанію.

— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю? — подняла на него Соня свои усталые глаза.

— А если понимаете, такъ зачѣмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вѣдь это самоубійство! Послушайте, мнѣ кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдѣлали его нѣсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…

— Въ чемъ? — мучительно воскликнула она, — уѣхать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ всѣ люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…

— Мнѣ кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себѣ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замѣчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встрѣтимся этой зимой въ Петербургѣ.

Соня вся похолодѣла.

— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужасѣ хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побѣжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.

— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!

Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крѣпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:

— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..

Бобрищевъ совсѣмъ растерялся. Ея рыданія душили его.

— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..

Онъ невольно склонился къ ней и цѣловалъ ея руки.

Они были въ бесѣдкѣ изъ акацій, прозрачной, маленькой бесѣдкѣ.

— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.

Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.

Передъ ними стоялъ Софронъ и глядѣлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лѣтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дѣйствительно, и «по закону», и по многолѣтней привычкѣ, былъ преданъ, — рѣшилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это рѣшеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столицѣ-то этой, нѣшто здѣсь жизнь — одинъ грѣхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, послѣ какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ: