Ирина Алефова - Яд для Моцарта

• Название: Яд для Моцарта
• Автор: Ирина Алефова
• Жанр: Русское современное
• Год: 2013

Автор совершенно честно предупреждает читателя, чей пресыщенный литературными деликатесами взгляд выхватил интригующее название этой книги из бесконечного ряда ему подобных в предвкушении проглотить еще одну щедро приперченную порцию детективного чтива, что на сей раз чутье его подвело: это не детектив.

---

Приступы кашля у него с каждым днем усиливаются, даже Верочка подметила. А я честно предупреждал его, что непозволительно так много курить. Впрочем, какой бы образ жизни он ни предпочел, дольше отведенного срока не получится прожить и дня – судьбу не обманешь.

Мы с братом родились неразрывным целым, даром что с временным промежутком в тринадцать лет. Мы неотделимы друг от друга, и это наша пожизненная кара. Между нами кто-то распределил обязанности, причем, на мой взгляд, совершенно несправедливо. Ему предназначено творить, а жить – это по моей части. Я знаю, что его дни на этой земле подходят к концу. Скоро я смогу вздохнуть свободно. Еще немного терпения и выдержки…

Гениям несвойственно долгожитие. Большинство из них сгорают довольно быстро, едва успевая записать то, что диктует Некто оттуда, сверху. Даже если у них начинается довольно-таки благополучная жизнь, она может оборваться внезапно и незапланированно.

За примерами далеко ходить не надо. Не влезая в дебри классической профессиональной музыки, достаточно вспомнить хотя бы Игорька Талькова, который погиб в самом расцвете своей творческой деятельности. В какой степени к этому причастна пресловутая Азиза – неизвестно. Может, она и вовсе-то ни при чем. Как бы там ни было, Игоря жалко. Чувак делал действительно хорошую музыку, на добрый порядок выше остальной попсы. Не сомневаюсь, что в скором времени его вещи снова зазвучат в трибьютах, как это произошло с песнями Вити Цоя.

Музыка долговечнее своих авторов. Пройдя после смерти автора проверку временем на прочность, она остается звучать, как ни в чем не бывало. То же самое произойдет и с композициями Андрея. Они будут вечно преследовать меня.

Господь Всемогущий! Куда мне деться от его музыки?!

Диалог с паузами

– Что это было? Кажется, я видел искаженное отражение наших лиц в пламени костра.

– Искаженное? Нет – лишь слегка подкорректированное.

– Изменчивыми языками огня, движимых потоками ветра.

– Потоками времени.

– Не слишком ли далеко нас унесло?

– Разве к временному пространству применимо понятие расстояния?

– А как же чередование эпох, смена поколений, расцвет и закат цивилизаций?

– Все это здесь, поблизости. Время обладает способностью сжиматься и развертываться, подобно мощной пружине, а потому даже отдаленные в земном понимании эпохи совершенно неожиданно оказываются на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

– Ты удивляешь меня, брат. Откуда в тебе эта мудрость, это знание?

– От необозримого количества преодоленных расстояний.

– Расстояний? Но ты же постоянно находишься рядом со мной. Вот уже вечность мы не покидаем эти бескрайние поля. С восходом солнца принимаемся за свою каждодневную работу, а на закате встречаемся у костра.

– Тебе многого не понять. Поэтому я и затеял этот разговор. Несмотря на то что мы братья, нам предписаны разные дороги.

– Дороги? О чем ты?

– Я – странник.

– Странник?.. Удивительно. Мне непонятен твой ответ. Ты возделываешь землю, на которой произрастают плодоносящие растения и колосья… Допустим, ты действительно преодолеваешь расстояния – туда и обратно, вдоль своего огороженного куска земли. Но эти расстояния столь малы, что их невозможно принять за дороги путника. Если уж на то пошло, то путешественником, скорее, можно назвать меня – простого пастуха, кто, повинуясь предписанному испокон веков роду занятий, от восхода до заката бродит по полям, сопровождая смирные стада.

– Брат, ты и не подозреваешь о том, что за дороги простираются предо мной и куда они ведут!

– Так расскажи мне.

– Еще не время. Ты должен все увидеть сам, собственными глазами.

– В пламени костра?

– Да. Ты увидишь, как я бреду сквозь века, как преодолеваю огромные пространства…

– Но для чего? Зачем тебе эти странствия? Какую цель ты преследуешь?

– Слишком много вопросов, на которые я пока не могу дать ответа. Ты все узнаешь, но позже.

– Твой голос, наполненный глубокой печалью, твои усталые глаза и поникшие плечи тревожат меня.

– Плечи мои поникли из-за того, что на них лежит тяжкий, непосильный груз. Это кара Всевышнего – обречение на извечное и неизбежное странствование. Я должен брести из эпохи в эпоху, меняя страны и города, выполняя одну и ту же миссию. И никто не в силах помочь мне избавиться от этой скорбной ноши.

– В чем твой грех?

– Позже, брат мой, позже… Что было или будет – того уже не изменить. Целую вечность я вынужден скитаться. Я просил случайных прохожих, кто попадался мне на пути: «Возьмите нож, вонзите мне его в грудь и избавьте меня тем самым от моей участи вечного странника», – но каждый поспешно отворачивался от меня и смотрел, как на прокаженного. «Это грех великий, великий грех!» – твердили мне все в один голос. В моих руках нож непослушен – он изворачивается, падает оземь и минует мое бренное тело, оставляя меня в живых. О, если бы кто-либо знал, как это невыносимо – существовать вечно и нести свой крест вместе с невозможностью искупления!!!

– Прошу тебя, успокойся. Мне тяжело видеть, как ты страдаешь. Может быть, я смогу чем-то помочь тебе?

– Ты? О, нет, брат. Как может помочь далекая звезда страдающему неизлечимой болезнью?

– Что за неведомая болезнь терзает твою душу?

– Ты лучше все поймешь из пламени костра. Острые и проворные язычки огня расскажут внимательному слушателю обо всем, что его интересует. Смотри, в самом сердце костра мерцает магический кристалл – сейчас он повернулся к нам другой гранью.

История вторая. По одну сторону Австрия, первая половина XIX века

solo espressivo

Передо мной лежит маленький рисунок, выполненный цветными карандашами. На нем изображены, и, надо признать, весьма неплохо изображены три молодых человека – в полупрофиль, плечом к плечу. Это Тельчер нарисовал нас, когда мы с Шубертом нагрянули к нему в гости под каким-то несуразным предлогом. Просто в тот вечер Франц был подавлен, и мне хотелось как-то развлечь его. Помню, что мы уселись рядом за рояль (Тельчер был одним из тех немногих счастливцев, которые имели в доме небольшой кабинетный рояльчик) и музицировали до глубокой ночи. Франц играл по нотам, кажется, это было что-то из Моцарта, а я переворачивал ему страницы.

Тельчеру удалось запечатлеть нас такими, какими нам предрешено быть. Квинтэссенция судьбы. На рисунке ближайшим к краю листка сидит Шуберт, мой дорогой Шуберт.

Темно-русые кудри и баки, обрамляющие доброе и несуразное лицо, открытый лоб, прямая линия редких бровей, глубоко посаженные глаза, взгляд которых светящимися лучами пронзает круглые стекла пенсне, ставшие органичной частью его облика, короткий нос и тонкие нервные губы, пухлый подбородок с ямочкой, частично скрытый воротничком рубашки – всегда безупречно чистым, и черный шейный платок, штрих современности, дань моде… Он хотел привязать себя этим платком к тому времени, в котором находился. Напрасно.

Рядом с ним я – всегда и неизменно – я. Одной рукой я обнимаю его за плечо, а вторую держу на пюпитре рояля, наготове, чтобы не упустить момент, когда на странице закончится музыкальный текст. Франц не терпит заминок и прочих неловкостей в исполнении, хотя сам в жизни был невероятно неуклюж.

В тот год, предпоследний год жизни Шуберта, я был особенно хорош собой, признаюсь без ложной скромности. Об этом красноречиво свидетельствует рисунок, и вы можете убедиться в объективности моей самооценки, взглянув на него.

Мой образ удался Тельчеру наиболее ярким. Он совершенно метко (таким художественным взглядом может обладать только настоящий мастер!) уловил во мне сущность. Взгляд прищуренных глаз, направленный в ту же сторону, что и взгляд Франца. На благородном лице – спокойствие в дьявольском сочетании с усмешкой, проглядывающей из уголков губ.

Портрет вышел бы куда лучше, если бы из-за моего плеча не выглядывала физиономия Иоганна, нашего знакомого, который оказался у Тельчера совершенно случайно и с присущей ему безмерной простотой, а попросту говоря, нахально присоединился к нам, испортив всю картину.

Иоганн совершенно напрасно влез в рисунок, нарушив наш с Францем единый и гармоничный облик. Его глуповатая физиономия и рыжие растрепанные вихры, маячащие на заднем фоне, здесь, безусловно, неуместны. Он представляется мне собирательным образом шубертовского окружения тех лет, свидетелем со стороны.

Смотрит он, разумеется, не в ноты – какое ему дело до музыки? – а таращится прямо на зрителя, да еще с таким ехидным видом, будто бы порицая нас: посмотрите на эту идиллию, не кажется ли вам, милостивые господа, что здесь что-то нечисто? Насколько дружескими можно счесть эти нежные объятия? Нет ли чего предосудительного в этой любви мужчины к мужчине? Не кроется ли в их отношениях какая-либо тайна?

Идиот, каких свет не видывал.

Безусловно, тайна есть, но это не имеет ровным счетом никакого отношения к тому, на что он грязно намекает. Откуда этим приземленным людишкам с их низменными мыслями и желаниями знать о том, что я испытываю к Францу?..