Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом

• Название: Москва в огне. Повесть о былом
• Автор: Павел Бляхин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1981

Повесть о баррикадных боях московских рабочих с царским самодержавием в декабре 1905 года.

---

— Много, — сухо ответил Краснов.

— Так вам и надо, собаки. Сегодня придем и всех расстреляем.

Казаки наперебой издевались над делегатами, называя их грабителями, жидами, врагами царя и отечества, предателями. Обещали всех прохоровцев перепороть нагайками, надругаться над их женами, перебить детей.

— Ни одного щенка не оставим в живых!

— Готовьсь! — крикнул вдруг офицер, выхватывая шашку из ножен.

Казаки приложились к затвору орудия, готовые пустить снаряд по делегатам, застывшим перед дулом.

— По бандитам… по врагам царя и отечества… огонь!

Власенков схватился за сердце и как скошенный упал на землю.

Краснов удержался на ногах, хотя вся кровь отхлынула от лица.

Дикий хохот казаков потряс воздух. Они взвизгивали, хватались за животы, ржали, как лошади. Оказывается, это была шутка, придуманная офицером.

Власенков постепенно пришел в себя, медленно, под рев и хохот казаков, поднялся с земли и снова встал рядом с Красновым.

Вскоре появился заспанный полковник Мин. Высокий, в черной романовской шубе, в мохнатой папахе с гвардейской кокардой.

Казаки присмирели.

— Кто вы такие? — спросил Мин, окинув делегатов злым взглядом. — Откуда?

— Мы прохоровцы, — ответил Краснов, протягивая письмо полковнику. — Принесли вам… от рабочих…

Мин выхватил бумагу и, хлестнув ею по лицу Краснова, крикнул:

— Вы не прохоровцы, а мерзавцы! Я вас в порошок сотру!

Он матерно выругался и приказал офицеру прочитать письмо. А когда офицер кончил, Мин сказал:

— Сейчас я отпущу вас живыми, расстреляю йотом — от меня не уйдете. Отправляйтесь назад и передайте рабочим мой приказ: всем мужчинам выйти к нам навстречу без шапок, женщинам — в белых повязках. Все оружие вынести на простынях. Выдать всех депутатов и дружинников. А ты с этим флагом, — он ткнул пальцем в белый флаг, который продолжал, держать Краснов, — выйдешь первым. Фабрика сейчас будет оцеплена моими войсками. И если с вашей стороны раздастся хоть один выстрел, то и фабрика и все ваши спальни и общежития будут превращены в развалины, а от вас самих останется только месиво. Хо-хо!..

С таким наказом делегаты отправились обратно.

Было уже около шести часов утра. Огромная толпа рабочих ожидала их во дворе фабрики. Мать Краснова держали под руки — она все время порывалась бежать за сыном. Жена оплакивала его, как покойника, и тихо голосила. Рабочие с трепетом прислушивались, не раздастся ли залп по их делегатам. До шести оставались считанные минуты… вот-вот начнется канонада. Никто уже не верил, что делегаты вернутся.

Они явились как выходцы с того света. Краснов нес белый флаг под мышкой. Толпа онемела. Никогда еще не было такой страшной тишины, как в тот момент, когда заговорил Краснов. Он в точности передал приказ Мина, его требование выдать депутатов Совета и его угрозы.

Рабочие оказались в безвыходном положении и были вынуждены подчиниться, но они не выдали своих депутатов и сами помогли им покинуть фабрику до прихода семеновцев.

Под звон колоколов

18 декабря…

Восстание московского пролетариата подавлено, мостовые города залиты кровью.

Прозвучали последние орудийные выстрелы на Пресне. Догорали разрушенные здания, растаскивались баррикады, расстреливали и закалывали штыками пленных, избивали насмерть «подозрительных», и черные столбы дыма вздымались к небу — горела Пресня. Во всех концах города все сорок сороков церквей звонили в колокола и колокольчики — попы служили благодарственные молебны по случаю победы над «крамолой».

С Пресни я снова вернулся к Елене Егоровне: пока это было единственное место, где можно было чувствовать себя в сравнительной безопасности.

Я долго не мог взять себя в руки. Холодное отчаяние давило душу. Восстание подавлено. Мечты о свободе остались мечтами. А сколько жертв! Сколько трупов лежит сейчас кучами по участкам и моргам! Кого еще добивают? Кому мстят за пережитый страх победители? А Вера Сергеевна?..

Колокольный звон отдавался в сердце жгучей болью: палачи торжествуют!

Уже полдень. Неудержимо потянуло на улицу. Хотелось увидеть, что творится теперь в городе, на Пресне, там, где были баррикады.

Уговоры Елены Егоровны не помогли, — нет, я должен идти.

Тогда она сбегала в комнату хозяек и принесла оттуда почти новенькую котиковую шапку и простые очки.

— На вот, надень, а свою шапчонку оставь здесь: в ней ты слишком похож на рабочего, убьет первый городовой. Очки тоже следует напялить…

Шапку я надел, но от очков отказался: это уж чересчур конспиративно. Однако Елена Егоровна сумела убедить меня и сама водрузила очки на мой нос.

— Ну, теперь ничего, на бухгалтера похож…

Вышел на улицу. Охватило морозом. Я машинально поднял башлык и спрятал уши, хотя мне было решительно все равно. Сначала шел каким-то переулком, очищенным от баррикад. Всюду валялись обломки досок, куски скрученной проволоки, спиленные столбы, разбитые фонари с остатками стекол. Мальчишки и дворники все тащили по дворам — на дрова.

Я шел бесцельно по жутко притихшему городу. Тянуло к Пресне. Часто встречались городовые. Они ходили группами и били насмерть всякого прохожего, чем-либо напоминавшего дружинника или простого рабочего.

По улицам как бешеные носились пьяные казаки и драгуны. Редкие прохожие при виде победителей издали шарахались в стороны, прятались в парадных, в калитках, везде, где можно было укрыться.

А усмирители по-своему веселились: ради шутки с обнаженными шашками, с улюлюканьем и свистом гонялись за пешеходами, а иные также шутя рубили головы, избивали нагайками со свинцовыми наконечниками. Навек останется в памяти, как двое казаков били нагайками женщину, повисшую на зубьях железной ограды.

Чем ближе к Пресне, тем чаще избиения. И все же я шел, как лунатик, стиснув зубы, сдерживая бурное и злое клокотание сердца. Самое тягостное чувство — это сознание своего полного бессилия, полной невозможности что-либо предпринять, кому-либо помочь, отомстить. Мы — побежденные…

А вот уже Зоологический парк, дальше — Большая Пресненская улица. Здесь чинят суд и расправу семеновцы. На всех углах и перекрестках стояли патрули гвардейского полка его величества.

Во многих домах разбиты окна, свалены трубы, сорваны углы, продырявлены крыши. В разных концах клубились облака дыма.

Трудно понять, какая сила влекла меня на Пресню и как я добрался до фабрики Шмита. Она лежала в развалинах, но еще дымилась. Пожарные заливали насосами языки пламени, вырывавшиеся из разных углов зданий, растаскивали баграми горевшие бревна соседних домов.

У пожарища грелись городовые, семеновцы и подозрительные люди в штатском.

Всюду торчали штыки, серые солдатские шинели. С видом победителей носились взад и вперед офицеры. Там и сям валялись еще не убранные трупы рабочих.

— Эй ты, очкастый, подь сюды! — рябой, огромного роста семеновец грубо дернул меня за плечо. — А ну, выворачивай карманы!

Я помнил, что у меня ничего подозрительного не имеется, и спокойно вывернул все карманы пальто. Но семеновец заставил меня расстегнуться и собственноручно полез в нагрудный карман. Там оказалась только записная книжка, тоже вполне безопасная.

Семеновец тщательно ощупал меня со всех сторон, от корки до корки перелистал книжечку.

— Мы больше насчет рыкламаций. Ежели найдем, штык в пузо — и весь разговор.

Прокламаций у меня не оказалось. Семеновец сунул мне в руки записную книжку и, слегка подтолкнув прикладом в спину, крикнул:

— А ты, рыжий пес, марш отсюда, пока цел! Нечего шляться, где не полагается!

Я повернул к Горбатому мосту, на противоположной стороне которого стоял еще один семеновец. Отсюда можно было пройти к Кудринской площади. Дальше я решил добраться до Никитских ворот и вернуться к Елене Егоровне. Надо было подумать о новом ночлеге.

Не доходя нескольких шагов до моста, я вдруг вспомнил, что во внутреннем кармашке записной книжки лежит печатное воззвание Совета рабочих депутатов с призывом к стачке и вооруженному восстанию. Я забыл о нем. Холодные мурашки пробежали по телу. Замедлив шаги, я с большим трудом вынул опасный листок и, скомкав его в кулаке, незаметно спустил на снег через дырявый карман пальто.

За мостом меня снова остановили и так же грубо обыскали. Дошла очередь и до записной книжки, теперь действительно безопасной. И странно — в ту минуту, когда семеновец, перелистав книжку, обнаружил уже пустой кармашек и заглянул в него, я почувствовал, как кровь отхлынула от лица и на голове зашевелились волосы… Вот где была смерть…

В нескольких шагах от часового валялись три трупа.

Двое были раздеты до белья и разуты. Голые ноги уже заиндевели. Один, видимо пожилой рабочий, лежал, мучительно скрючившись, вцепившись руками в живот. Знать, заколот штыком. На его плече лежала голова безусого юнца с белым, окостеневшим лицом, слегка запорошенным снегом. Третий не был раздет — на нем были слишком потрепанный полушубок, заплатанные варежки и совсем никчемная заячья шапка. Я едва удержался от крика. Парфеныч! Тот самый задиристый мужичонка! Как он попал сюда? Он лежал на спине рядом с юнцом, руки раскинуты, клинышек жидкой бородки задорно торчал вверх, остекленевшие глаза раскрыты. Казалось, он хотел сказать: «Что ж такое делается, землячки?»